Напротив, цифровой мир соответствует совсем иной модели человеческого процветания – индустриальной модели гедонистической производительности, когда скорость ставится выше глубины, а задумчивое спокойствие уступает место потоку ощущений: «Интерактивность Сети обеспечивает нас новыми мощными инструментами поиска информации, самовыражения и общения с другими. Она также превращает нас в подопытных животных, постоянно нажимающих на нужные кнопки для того, чтобы получить очередную порцию социального или интеллектуального лакомства».
Что же больше соответствует вашему идеалу блаженства – углубленное чтение или активный веб-серфинг? Где бы вы предпочли поселиться – в Сонной Лощине или поблизости от информационной автострады? Казалось бы, разумно поискать золотую середину. Но Карр, похоже, считает, что обрести гармонию невозможно. Устойчивого равновесия между цифровым и аналоговым не существует. «Сеть привлекает наше внимание куда сильнее, чем когда-либо удавалось телевидению, радиопрограмме или утренней газете», – пишет Карр. Тайно перепрограммировав наш мозг и изменив сознание, Сеть победила нас – и мы пропали. Говоря об утрате автономии, Карр цитирует романиста Бенджамина Кункеля: «Нам не кажется, что мы добровольно выбрали, сколько времени и как часто будем проводить в Сети. Напротив, нам кажется, что… мы распределяем своё внимание совсем не так, как планируем или хотим».
Карр рассказывает, как сам пытался разорвать узы нервного цифрового мира и вернуться к вудиалленовскому состоянию созерцательного спокойствия. Они с женой переехали из «пригорода Бостона, где было слишком много взаимосвязей», в горы Колорадо, где не берет мобильный телефон. Карр удалил свой аккаунт в «Твиттере», приостановил членство в «Фейсбуке», закрыл блог, строго дозирует общение по «Скайпу» и другим мессенджерам, а «главное» – перенастроил электронную почту так, чтобы она проверяла новые сообщения раз в час, а не раз в минуту. Правда, признается он, такой режим «было сложно назвать безболезненным». Он вынужден признать, что цифровой мир – это «круто», и добавляет, что «не уверен, что теперь смог бы прожить без этой штуковины». Может быть, ему стоит просто научиться самоконтролю? Не задумывался ли он о том, чтобы отключить свой модем на ночь и отправить самому себе экспресс-почтой, как поступили бы на его месте некоторые интернет-зависимые? Ведь, как отметил Стивен Пинкер, «отвлекаться – явление не новое». Пинкер высмеивает представление, будто цифровые технологии опасны для нашего интеллекта или благополучия. Что сталось с наукой в цифровую эпоху? Разве она пришла в упадок? – спрашивает он. А как дела у философии, истории, культурологической критики? Они тоже процветают. Новые средства связи и информации появились не случайно, замечает Пинкер: «Знания растут по экспоненте, а возможности человеческого мозга и продолжительность бодрствования – нет». Как бы мы поспели за стремительным ростом интеллектуальных достижений человечества, если бы не было интернета?
Это открывает перспективы, радующие многих диджираторов. Возможно, Интернет может служить не просто дополнением к человеческой памяти, а ее заменой. ««Я практически отказался от попыток что-либо запомнить, так как могу мгновенно найти интересующую меня информацию в Сети», – признается Клайв Томпсон, репортер Wired. Дэвид Брукс в своей колонке в New York Times пишет: «Я думал, что мы стали знать больше благодаря волшебству эпохи информации, но затем понял, что волшебство эпохи информации дает нам возможность знать меньше. Оно снабжает нас внешними когнитивными прислужниками – кремниевыми системами памяти, услужливыми онлайн-фильтрами, алгоритмами потребительских предпочтений и сетью источников знаний. Мы можем переложить работу на этих прислужников и развязать себе руки».
Собственно, книги тоже можно считать внешними устройствами для хранения памяти, именно поэтому Сократ в «Федре» предостерегает, что новомодное умение писать приведет к атрофии человеческой памяти. Однако книги расширили резервуар идей и сведений, а благодаря практике внимательного чтения не заменили память, а обогатили ее. С Интернетом все иначе. Благодаря поисковым алгоритмам вроде Гугла можно в одно мгновение просканировать всю вселенную онлайн-информации. Человеку не просто больше не нужно помнить факт, не надо даже помнить, где его искать. Со временем, вероятно, исчезнет необходимость даже в посредничестве компьютерного монитора: можно ведь вживить беспроводное соединение с Гуглом прямо в голову! Сергей Брин, один из основателей компании Google, говорил: «Несомненно, если ты сможешь подключить свой мозг ко всей информации на свете или получишь искусственный мозг, который будет умнее твоего, тебе же будет лучше».
Идея, что машина вытеснит Мнемозину, отвратительна Карру, и самые интересные отрывки «Пустышки» он посвящает именно аргументам против виртуальной памяти. Он живо и образно описывает молекулярные основы памяти и механизмы, позволяющие мозгу консолидировать краткосрочные воспоминания в долгосрочные. Биологическая память, находящаяся «в непрекращающемся состоянии обновления», никоим образом не аналогична хранению битов данных в определенных местах на жестком диске, это Карр всячески подчеркивает. Однако он не отвечает на вопрос, который нас на самом деле занимает: почему вдолбить информацию в себе в голову лучше, чем взять ее в Сети?
При всем своем хитроумном великолепии система, позволяющая мозгу хранить и вспоминать информацию, довольно-таки беспорядочна. И это понятно, ведь она – порождение слепой эволюции, а не рациональной инженерной мысли. В отличие от компьютера, который приписывает каждому биту информации точный адрес в своих банках данных, человеческая память организована контекстуально. Отдельные воспоминания связаны в сложные ассоциативные сети, и чтобы возродить их в памяти, нужен не адрес, а подсказка. В идеале желаемое просто всплывает в памяти («Основатель феноменологии? Гуссерль!»), а если нет, приходится искать подсказки, которые помогают не всегда («Основатель феноменологии? Дайте вспомнить… На Г, на Г… Гегель!»). У человеческой памяти по сравнению с компьютерной есть определенные преимущества, например, она автоматически отдает приоритет тому, что чаще всего используется. Но при этом она хрупка и ненадежна. Все, что мы не повторяем, быстро поглощает пучина забвения. А интерференция между отдельными пунктами в ассоциативных сетях приводит к путанице и порождает ложные воспоминания.
Компьютерная память с ее системой почтовых индексов избавлена от подобных недочетов: каждому пункту приписан конкретный адрес в компьютерном банке данных, и чтобы что-то вспомнить, надо просто обратиться по соответствующему адресу. Более того, как указывает психолог-когнитивист Гэри Маркус в своей книге «Клудж» (Marcus, G., Kluge), вполне возможно воспользоваться всеми преимуществами контекстуальной памяти без ее недостатков. «Доказательство – Гугл, – пишет Маркус. – Поисковые машины начинаются с субстрата из памяти, основанной на почтовых индексах (с хорошо структурированной информацией, к которой можно подключаться), а поверх надстраивается контекстуальная память. Фундамент из почтовых индексов гарантирует надежность, а надстройка из контекста – подсказки, говорящие, какие именно воспоминания, скорее всего, требуются в данный момент». Жаль, добавляет Маркус, что эволюция не началась с системы памяти, похожей на компьютерную.
Вот сколько преимуществ у Гугла! Так почему бы не передать ему как можно больше наших воспоминаний на хранение? На это Карр отвечает цветисто, но несколько бессодержательно. «Связи в Сети – это не наши собственные связи… – пишет он. – Отдавая свою память на аутсорсинг машине, мы отдаём ей одну крайне важную часть нашего интеллекта и даже часть собственной личности». А затем цитирует Уильяма Джеймса, который в 1892 году на лекции о памяти провозгласил: «Соединение – это и есть мышление». Слова Джеймса – отнюдь не пустые, он имел в виду роль памяти и в мышлении, и в творчестве.
А что нам известно о творчестве? Очень мало. Мы знаем, что творческий дух – не то же самое, что интеллект. Более того, за определенным минимальным порогом IQ – примерно на одно стандартное отклонение выше среднего, то есть IQ = 115, – корреляция между интеллектом и творческими способностями вовсе не просматривается. Мы знаем, что творчество эмпирически коррелирует с патологическими перепадами настроения. Несколько десятков лет назад гарвардские исследователи обнаружили, что те, кто наделен «выдающимися творческими способностями», – по их мнению, меньше 1 % популяции – страдают маниакально-депрессивным психозом чаще, чем ближайшие родственники больных маниакально-депрессивным психозом. Что касается психологических механизмов, стоящих за творческим духом, они остаются загадкой. Практически единственное, с чем все согласны, – так это с тем, что, по выражению Пинкера, «все гении – зануды и трудоголики». Они очень много работают, они полностью погружены в свой жанр.
Что общего у такой погруженности с хранением памяти? В качестве поучительного примера творческого духа рассмотрим французского математика Анри Пуанкаре, умершего в 1912 году. Гений Пуанкаре отличался тем, что охватывал практически всю математику, от чистой (теории чисел) до прикладной (небесной механики). Вместе со своим немецким современником Давидом Гильбертом Пуанкаре был последним из ученых универсалов. Мощная интуиция давала ему возможность прослеживать глубинные связи между далекими на первый взгляд отраслями математики. Он, можно сказать, создал современную топологию, сформулировал гипотезу Пуанкаре, предоставив разбираться с ней грядущим поколениям, и опередил Эйнштейна в математике специальной теории относительности. В отличие от многих гениев Пуанкаре был человеком практической складки; например, еще молодым инженером он проводил мгновенную диагностику аварий на шахтах. Кроме того, он обладал очаровательным прозаическим стилем и писал бестселлеры по философии науки – и стал единственным математиком, которого приняли в литературное отделение Института Франции.