Что типично для гения, Пуанкаре совершал свои открытия в моменты внезапного озарения. Среди самых значительных был момент, описанный в эссе «Математическое творчество». Пуанкаре уже две недели бился над важной задачей из области чистой математики, когда его как инспектора шахт вызвали на геологическую экскурсию. «В эту пору я покинул Кан, где я тогда жил, чтобы принять участие в геологической экскурсии, организованной Горным институтом. Среди дорожных перипетий я забыл о своих математических работах; по прибытии в Кутанс мы взяли омнибус для прогулки; и вот в тот момент, когда я заносил ногу на ступеньку омнибуса, мне пришла в голову идея – хотя мои предыдущие мысли не имели с нею ничего общего, – что те преобразования, которыми я воспользовался для определения фуксовых функций, тождественны с преобразованиями неевклидовой геометрии. Я не проверил этой идеи; для этого я не имел времени, так как, едва усевшись в омнибус, я возобновил начатый разговор, тем не менее я сразу почувствовал полную уверенность в правильности идеи. Возвратясь в Кан, я сделал проверку; идея оказалась правильной»[25].
Чем же объяснить это откровение, постигшее Пуанкаре в тот миг, когда его нога коснулась ступеньки омнибуса? Сам он полагал, что оно было порождено подсознательной деятельностью его памяти: «Роль этой бессознательной работы в процессе математического творчества кажется мне неоспоримой… Никогда… эти внезапные внушения не происходят иначе, как после нескольких дней волевых усилий, казавшихся совершенно бесплодными». Казавшиеся бесплодными волевые усилия заполняют банки памяти математическими идеями, а эти идеи затем превращаются в «приведенные в движение атомы» бессознательного, которые бесконечно перестраиваются, составляя всевозможные комбинации, пока наконец самая прекрасная из них не пройдет сквозь «тонкое решето» и не окажется полностью осознанной – и уже в сознании будет проверена и отточена.
Пуанкаре был человек скромный и, в частности, не похвалялся своей памятью, которую в эссе назвал всего лишь «неплохой». На самом деле память у него была выдающаяся. Как писал один биограф, «способностью запоминать и вспоминать он превосходил даже легендарного Эйлера». (Эйлер, самый плодовитый математик в истории, в честь которого названа константа e, говорят, знал наизусть всю «Энеиду»). Пуанкаре читал с невероятной скоростью, а пространственное воображение у него было развито до того, что он помнил, где именно в книге сделано то или иное утверждение, с точностью до страницы и строчки. Ничуть не хуже была и его слуховая память – вероятно, из-за плохого зрения. В школе он мог просто сидеть и запоминать лекции безо всяких конспектов, хотя не видел, что написано на доске.
Вот что, наверное, должно сильнее всего пугать нас в Интернете: нарушение связи между памятью и творчеством. «Так как пользование Сетью усложняет возможность фиксации информации в биологической памяти, мы вынуждены все сильнее полагаться на мощный и легкодоступный механизм фиксации информации в Сети», – пишет Карр. Однако сознательных манипуляций информацией из внешних хранилищ недостаточно, чтобы достичь масштабных творческих прорывов, и на это и указывает пример Пуанкаре.
Человеческая память динамична, в отличие от машинной. В ней идут процессы, которые мы понимаем лишь в общих чертах, а сам Пуанкаре считал столкновением и соединением идей, образующих стабильные комбинации, и благодаря этому бессознательно распознаются новые закономерности и бессознательно открываются новые аналогии. И именно этим процессам мешает Гугл, когда соблазняет нас использовать его в качестве протеза памяти.
Дело не в том, что Сеть делает нас глупее – напротив, все данные свидетельствуют, что она скорее оттачивает, чем притупляет когнитивные навыки. Дело не в том, что Сеть делает нас несчастнее, хотя, безусловно, есть те, кто, подобно Карру, чувствуют себя рабами ее алгоритмов и считают, что их одурачили, поскольку недовольны качеством удовольствий, которые она дает. Дело в том, что Сеть губит творческое начало. Вот почему Вуди Аллен, вероятно, поступил мудро, решив отказаться от взаимодействий с ней.
Кстати, рецензенты книг наподобие «Пустышки» Карра частенько отмечают в качестве шутливой реплики «в сторону», что постоянно прерывали работу над отзывом, чтобы обновить страничку в «Фейсбуке», ответить на текстовые сообщения, проверить электронную почту, что-то твитнуть, запостить или поразвлекаться поиском в Интернете фотографий котиков, похожих на Гитлера. Представьте себе, меня нет в «Фейсбуке» и я не умею пользоваться «Твиттером». Электронную почту я завел на AOL (да, я бронтозавр), но письма мне приходят редко. Ни айпода, ни BlackBerry у меня отродясь не было. И смартфона тоже, да, честно говоря, и вообще мобильника. Я, как Вуди Аллен, избегаю ловушек цифровой эпохи. И все равно постоянно отвлекаюсь.
Часть седьмая. Изменчивая картина космоса
Глава восемнадцатая. Войны вокруг теории струн. Равна ли красота истине?
Для физики настало лучшее из всех времен. Физики вот-вот обретут долгожданную теорию великого объединения, она же теория всего. Эта теория в нескольких изящных уравнениях, вероятно, таких кратких, что их можно будет напечатать на футболке, покажет, с чего началась Вселенная и чем она закончится. Главное откровение этой теории состоит в том, что мельчайшие составляющие Вселенной – не частицы, как думали с древних времен, а «струны» – тончайшие волокна энергии. Эти струны по-разному вибрируют и тем самым порождают все природные явления, подобно тому, как струны скрипки порождают музыкальные ноты. Теория струн не просто мощна, но еще и математически красива. Остается пустяк – взять и записать ее уравнения. Как выяснилось, на это требуется неожиданно много времени. Но ведь над этой задачей работает практически все сообщество физиков-теоретиков во главе с великим пророком из Принстона в штате Нью-Джерси, так что тысячелетняя мечта об обретении окончательной теории, несомненно, вот-вот станет реальностью.
Для физики настало худшее из всех времен. Вот уже целое поколение, а то и больше физики гоняются за каким-то призраком под названием «теория струн». Начало этой охоты знаменовало конец семидесятипятилетнего прогресса. По теории струн проведены десятки конференций, защищены сотни диссертаций, написаны тысячи статей. Однако при всей этой бурной деятельности не сделано ни одного проверяемого прогноза, не решено ни одной теоретической головоломки. Более того, до сих пор нет никакой теории – только набор наметок и расчетов, позволяющих предположить, что теория может существовать. И даже если она существует, у нее окажется такое безумное количество версий, что ей невозможно будет пользоваться – это будет теория ничего. Но все равно элита физического сообщества пропагандирует теорию струн с иррациональным рвением и беспощадно изгоняет из профессии несогласных. Тем временем физика увязла в парадигме, обреченной на бесплодность.
Да, так и есть: это лучшее из всех времен, это худшее из всех времен. Ведь теоретическая физика – это вам не викторианский роман. Если вы всего лишь от случая к случаю читаете научно-популярные статьи в газетах, то, скорее всего, лучше знакомы с оптимистической точкой зрения. Однако у теории струн всегда было предостаточно громогласных противников. Ричард Фейнман без малого тридцать лет назад отмел ее как «чепуху», «сумасшествие» и «неверное направление» в физике. Шелдон Глэшоу, получивший Нобелевскую премию за одно из последних великих достижений в физике до начала эпохи теории струн, уподобил ее «новой версии средневекового богословия» и всеми силами старался не допустить теоретиков струн на свою кафедру в Гарварде (безуспешно). В 2006 году два физика из поколения теории струн выявили, как им казалось, безнадежные противоречия в теоретической физике. «Историю, которую я собираюсь рассказать, многие сочтут трагической», – пишет Ли Смолин в книге «В чем беда с физикой. Взлет теории струн, падение науки и что теперь будет» (Smolin, L., The Trouble with Physics: The Rise of String Theory, the Fall of a Science, and What Comes Next). Питер Уойт в книге «Даже не ошибка: провал теории струн и поиски объединения физических законов» (Woit, P., Not Even Wrong: The Failure of String Theory and the Continuing Challenge to Unify the Laws of Physic) предпочитает слово «катастрофа». И Смолин, и Уойт в пору, когда теория струн вошла в моду, то есть в начале восьмидесятых, были профессиональными физиками. Теперь они оба изгои – Смолин, в прошлом ярый сторонник теории струн (он написал на эту тему 18 статей), откололся от этой веры и участвовал в создании меньшевистской ячейки физиков в Канаде под названием «Институт Периметр», а Уойт ушел из теоретической физики в математику (он читает лекции на математическом факультете в Колумбийском университете), что позволяет ему смотреть на происходящее с междисциплинарной точки зрения.
Оба критика теории струн строят свои предварительные обвинения на смеси науки, философии, эстетики и, как ни странно, социологии. С их точки зрения физику захватила культура головорезов, которая поощряет технарей, работающих над официально одобренными задачами, и не приветствует мечтателей и пророков в духе Альберта Эйнштейна.
Уойт утверждает, что недостаток эмпирических подтверждений теории струн и концептуальной строгости мешает разработчикам теории струн отличать подлинный научный вклад от мошенничества. Смолин придает своим исковым заявлениям морально-этическую окраску – он связывает теорию струн с «вопиюще предвзятым» отношением к женщинам и чернокожим в физической профессии. Размышляя о культе пустой математической виртуозности, он задается вопросом: «Сколько ведущих физиков-теоретиков были когда-то неуверенными в себе маленькими прыщавыми мальчиками, способными поквитаться с красавчиками и спортсменами (которым доставались все девочки) в одном-единственном месте – в кабинете математики?»