это еще мелочи. Полярная звезда может в любой момент превратиться в сверхновую. Более того, это кошмарное событие, может быть, уже произошло, и тогда вести о нем мчатся к Земле в виде смертоносного излучения, которое убьет нас сразу по получении.
Самый приятный сценарий – тот, при котором абсолютно все внезапно обратится в ничто. Большинство космологов считают, что Вселенная гораздо ближе к началу своей карьеры, Большому взрыву, чем к ее завершению, каким бы оно ни было – Большим сжатием или Большим охлаждением. Однако они не могут исключить, что космос «метастабилен», то есть он в любой момент способен спонтанно соскользнуть на низший энергетический уровень. Случись такое, и где-то безо всякого предупреждения возникнет пузырек «истинного вакуума» и начнет расширяться со скоростью света. Его стенки будут нести с собой колоссальную энергию, мгновенно разрушая все на своем пути – целые звездные системы, галактики, кластеры галактик, а в конце концов – всю Вселенную. Вот он, спекулятивный пузырь, которого стоит бояться.
Смерть. Так ли это плохо?
Когда мы говорим, что надо относиться к чему-то философски, то имеем в виду, что нужно смотреть на это спокойно, без иррациональной тревоги. И эталон того, к чему нужно относиться философски, – это смерть. Считается, что здесь нужно брать пример с Сократа. Когда афинский суд приговорил его к смерти за богохульство, он безмятежно выпил смертоносную чашу цикуты. Смерть, сказал он друзьям, может быть концом всего – и в этом случае она похожа на долгий сон без сновидений, а может быть переселением души из одного места в другое. В любом случае бояться нечего.
Цицерон говорил, что философствовать – значит учиться умирать. Лаконично, но ошибочно. Философия этим отнюдь не ограничивается. Вообще говоря, философию интересуют три вопроса: на чем держится мир (метафизика), как оправдать наши убеждения (эпистемология) и как жить (этика). В принципе, вопрос, как умирать, относится к третьей теме. Если хочется обрести в этой области риторическую гибкость, можно даже сказать, что, учась умирать, мы учимся жить.
Примерно такими соображениями вдохновлялся Саймон Кричли, когда писал свою «Книгу мертвых философов», опубликованную в 2003 году[33]. Всепроникающий страх смерти стал определяющей чертой буржуазной жизни современного Запада, утверждает Кричли, профессор философии в Университете «Новая Школа» в Нью-Йорке. (Не раз и не два он подчеркивает, что писал эту книгу на высоком холме, откуда открывался вид на Лос-Анджелес, который из-за особенно острого «ужаса аннигиляции» может претендовать на звание мировой столицы смерти.) Кричли полагает, что пока мы боимся смерти, мы не можем быть по-настоящему счастливы. А чтобы преодолеть этот страх, стоит взять пример с философов. «Я хочу защитить сам идеал философской смерти», – пишет он.
После чего автор увлекает читателя в краткую, поверхностную и зачастую забавную экскурсию по истории философии и дает обзор жизни и смерти примерно 190 философов с древних времен до наших дней. Далеко не все они умерли педагогично, как Сократ. Скажем, Платон умер, вероятно, заеденный вшами. Ученый-энциклопедист Ламетри, живший в эпоху Просвещения, объелся паштета с трюфелями. Были и случайные смерти – брат Монтеня погиб от попадания теннисного мяча, Руссо – от кровоизлияния в мозг, причиной которого, вероятно, было то, что его сшиб с ног пробегавший мимо датский дог, а Ролана Барта сбил фургон из химчистки, когда мыслитель возвращался с обеда в обществе политика Джека Лэнга. Американский прагматик Джон Дьюи, проживший больше девяноста лет, встретил самый банальный конец на свете – сломал шейку бедра и впоследствии умер от пневмонии.
Кричли пишет с юмором и лукавством и вовсе не чурается телесной природы своих героев. Он вволю потешается над бобами (есть которые запрещали Пифагор и Эмпедокл) и кишечными газами (Метрокл объелся бобов и испустил газы во время репетиции своей лекции, и это привело его в такое смущение, что он покончил с собой). Нам рассказывают о нарывах на гениталиях у Маркса, о копрофагии Ницше, вызванной сифилисом, о раковой опухоли на щеке Фрейда, которая испускала такое зловоние, что отпугивала его любимую собаку чау-чау. Есть и моменты, достойные Вуди Аллена, например, когда умирающий Демокрит «приказал принести в свой дом множество горячих буханок хлеба. Прикладывая хлеб к ноздрям, он умудрился каким-то образом отложить свою смерть». Приводит Кричли и последние слова – самые прекрасные, пожалуй, принадлежат Генриху Гейне: «Господь меня простит. Это его работа».
Как же выработать в себе мудрость, необходимую, чтобы встретить смерть? Едва ли удастся сделать из всех этих описаний смерти философов какой-либо однозначный вывод. Монтень, чтобы подготовиться к концу, приучил себя к постоянному присутствию смерти, причем не только в воображении, но и на языке. Спиноза, наоборот, утверждал, что свободный человек менее всего размышляет о смерти. Вероятно, умереть по-философски – это просто умереть бодро и весело. Идеалом может служить Дэвид Юм, который на вопрос, страшит ли его мысль о полном исчезновении, отвечал: «Ни в малейшей степени».
Мысль, что смерть – это не так уж и плохо, придает внутренней свободы; но верна ли она? Философы древности в целом были склонны так думать, и Кричли, как и Юм, симпатизирует подобной точке зрения. «Философ смотрит смерти в лицо и имеет достаточно сил, чтобы заявить о том, что она ничего не значит», – пишет он. Существуют три классических аргумента, согласно которым бояться смерти нерационально, и все они следуют из воззрений Эпикура и его последователя Лукреция. Если смерть – это полное уничтожение, гласит первый аргумент, то после смерти ничего неприятного не будет и тревожиться не о чем. Как говорит Эпикур, есть смерть – нет меня, есть я – нет смерти. Согласно второму аргументу, неважно, когда ты умрешь, молодым или старым, поскольку в любом случае ты будешь мертв вечно. Третий аргумент указывает, что небытие после смерти – не более чем зеркальное отражение небытия до рождения. Почему первое должно тревожить больше второго?
Увы, все три аргумента не приводят к достаточно надежным выводам. Американский философ Томас Нагель в своем эссе «Смерть», написанном в 1970 году, выявил ошибки в первом. Если какой-то опыт не кажется тебе неприятным и даже вообще не воспринимается, это не значит, что он ничем не плох. Предположим, пишет Нагель, умный и образованный человек после черепно-мозговой травмы приходит в состояние всем довольного младенца. Для человека это, безусловно, страшное несчастье. Разве нельзя сказать то же самое о смерти, при которой утрата еще тяжелее?
Так же неудачен и второй аргумент. Из него следует, что кончина Джона Китса в 25 лет – такое же горе, как смерть Льва Толстого в 82 года, поскольку оба они теперь будут мертвы вечно. Главная странность этого аргумента, как подметил английский философ Бернард Уильямс (ныне покойный), состоит в том, что он противоречит первому. Да, количество времени, которое человек провел на Земле, наслаждаясь радостями жизни, и в самом деле математически не убавляет вечность после смерти. Но количество времени, которое ты проводишь мертвым, важно только в том случае, если в этом состоянии есть что-то нежелательное.
Третий аргумент, согласно которому бояться небытия после смерти не более разумно, чем небытия до рождения, при ближайшем рассмотрении тоже рушится. Как заметил Нагель, между двумя безднами, обрамляющими человеческую жизнь во времени с двух сторон, наблюдается существенная асимметрия. Время после смерти – это время, которого смерть тебя лишает. Ты мог бы прожить дольше. Но во время до рождения ты существовать не мог. Если бы тебя зачали раньше, у тебя была бы совершенно другая генетика, а значит, и другая личность. Иными словами, это был бы уже не ты.
Воспитывать у себя безразличие к смерти нелогично не только с философской точки зрения. Это может быть и опасно с точки зрения морали. Если моя смерть – ничто, стоит ли так волноваться из-за чужих смертей? Подход Эпикура – наслаждайся каждым моментом жизни и не тревожься о смерти – на поверку пуст, примером чего и служит история Джорджа Сантаяны, одного из мертвых философов из книги Кричли. Сантаяна ушел из Гарварда и поселился в Риме, где его и обнаружили американские солдаты после освобождения Италии в 1944 году. Когда один журналист из Life спросил его о войне, Сантаяна дал напыщенный и совершенно бессмысленный ответ: «Я ничего не знаю, я живу в Вечности».
Полная противоположность – Мигель де Унамуно, испанский философ XX века, которого Кричли по непонятным причинам не включил в свою книгу. Никто не боялся смерти больше Унамуно, который писал: «В детстве меня совершенно не трогали самые яркие живописания преисподней, поскольку уже тогда ничего не страшило меня сильнее самого небытия». В 1936 году Унамуно, рискуя попасть под самосуд фалангистов, выступил с гневным обличением франкистского приспешника Хосе Мильяна-Астрау. Унамуно поместили под домашний арест, и десять недель спустя он скончался. Неудивительно, что особое отвращение вызывал у него боевой клич испанских фашистов «¡Viva la muerte!» – «Да здравствует смерть!»
Зеркальная война
Много лет назад я бродил по тихим старым улицам в Нижнем Ист-Сайде в Нью-Йорке и случайно очутился в странном магазинчике. Торговали в этом магазинчике только одним товаром – зеркалами, которые не меняют местами право и лево: продавцы называли их «истинные зеркала». Одно из таких зеркал стояло в витрине. Я взглянул на собственное отражение в нем и ужаснулся: какое, оказывается, перекошенное у меня лицо, какая кривая улыбка, так мерзко выглядит пробор на непривычной стороне головы! Тут до меня дошло, что передо мной мое настоящее изображение, то, что видит мир. А отражение, к которому я привык, то, что я вижу в обычном зеркале, – на самом деле портрет моего непохожего двойника, у которого право и лево не там, где у меня.