Scientific American, на него обрушилась лавина писем, и решение взять только коробку В перевешивало с соотношением пять к одному. (Среди корреспондентов был Айзек Азимов, который решительно поддержал решение с двумя коробками, но по неожиданной причине: он счел его декларацией свободы воли и выпадом в адрес предсказателя, которого отождествлял с Богом.)
Сам Ньюком, автор загадки, был однокоробочником. Нозик поначалу был довольно бесстрастным двухкоробочником, хотя теоретики игр Майя Бар-Гиллель и Авишай Маргалит призывали его «вступить в клуб миллионеров», то есть однокоробочников. Однако к началу девяностых Нозик пришел к бесполезному для дела выводу, что при выборе действия следует придавать некоторый вес обоим аргументам. Ведь даже самые рьяные двухкоробочники, рассудил он, превратятся в однокоробочников, стоит лишь снизить сумму в коробке А до одного доллара, и практически все самые несгибаемые однокоробочники превратятся в двухкоробочников, если ставку поднимут до 900 000 долларов, так что на самом деле никто не уверен в своей аргументации до конца.
Некоторые философы отказываются склоняться к тому или иному варианту на основаниях, что сама постановка проблемы Ньюкома бессмысленна: если ты и вправду обладаешь свободой воли, утверждали они, как какое-нибудь Существо может точно предсказать твой выбор из двух одинаково рациональных действий, особенно если ты знаешь, что твой выбор предсказан до того, как ты его сделаешь?
Но на самом деле предсказателю вовсе не нужно быть настолько точным – парадокс все равно сохранится. Мы уже видели, что читатели Scientific American предпочли решение с одной коробкой с соотношением пять к двум. Так что по крайней мере для этой выборки самое заурядное Существо могло бы сделать предсказание с точностью больше 70 %, если бы просто всегда предсказывало, что будет выбрана одна коробка. Психолог мог бы повысить точность, проследив, какое решение склонны принимать женщины, левши, доктора наук, республиканцы и так далее. Если бы я играл в такую игру с человеком-предсказателем, чья точность зависела от подобной статистики, то, конечно, предпочел бы забрать содержимое обеих коробок; с другой стороны, если бы Существо было сверхъестественным – джинном, Богом или настоящим ясновидящим, я бы, наверное, взял только коробку В из опасений, что мой выбор может повлиять на предсказание Существа через какую-то обратную причинно-следственную связь или благодаря вековечному всеведению. А еще я сильно сомневался бы, что обладаю в этом вопросе свободой воли.
Просто поразительно, как много за эти годы появилось разных решений проблемы Ньюкома и насколько они изобретательны. (Эту задачу связывали и с котом Шрёдингера в квантовой механике, и с демоном Максвелла в термодинамике; еще очевиднее ее аналогия с дилеммой узника, когда второй узник – твой близнец, который почти наверняка сделает тот же выбор, что и ты, если ему предложат либо предать, либо сотрудничать, а еще – что многих пугает еще сильнее – именно она лежит в основе «василиска Роко», якобы самореализующегося мысленного эксперимента: василиск Роко – некий богоподобный искусственный интеллект, который возникнет в будущем и покарает вечными муками всякого, кто не верил в него или не участвовал в его создании.) Но окончательного решения так и не нашлось, и споры продолжаются. Может статься, проблема Ньюкома окажется долговечной, как парадоксы Зенона? Станут ли философы ломать над ней голову и через две с половиной тысячи лет, когда «Анархия, государство и утопия» будет давно забыта? Если да, печально, что бессмертная слава достанется не Нозику, человеку, благодаря которому проблема Ньюкома заняла свое место на интеллектуальной карте. Парадокс даже не получил названия в его честь. «Это красивая задача, – меланхолически писал Нозик. – Жаль, что не моя».
Право на несуществование
На рубеже тысячелетий высочайший суд Франции вынес решение, крайне интересное с моральной и даже с метафизической точки зрения. Суд постановил, что некий семнадцатилетний мальчик имеет право на компенсацию за то, что его родили на свет. Мать мальчика во время беременности переболела краснухой, и ребенок заразился от нее, причем ни доктор, ни лаборатория не сумели правильно поставить диагноз; в итоге мальчик родился глухим, почти слепым и умственно отсталым.
Для родителей мальчика решение суда имело колоссальное значение. Если бы они знали, что будущая мать заболела именно краснухой и чем это опасно для плода, то сделали бы аборт, подождали несколько месяцев, а затем снова зачали бы ребенка, который, вероятно, родился бы здоровым. Однако с точки зрения самого мальчика логика решения могла бы показаться странноватой. Ведь правильный диагноз привел бы к тому, что мальчика не было бы на свете. Неужели так было бы лучше для него?
Сама идея судить, может ли жизнь быть лучше или хуже полного небытия, некоторым философам кажется полнейшей нелепицей. Например, Бернард Уильямс утверждал, что человек «просто не может эгоистически размышлять о том, что было бы, если бы он никогда не существовал». Впрочем, есть и такие, скажем, покойный Дерек Парфит, кто убежден, что вполне можно сказать, что та или иная жизнь достойна или недостойна, чтобы ее прожить. Если правы первые, такая жизнь лучше, чем ничего; если вторые – хуже. Но даже Парфиту претил вывод, что человеку, чья жизнь не достойна того, чтобы ее прожить, лучше было бы вовсе не существовать.
Многие считают, что любая жизнь, даже самая ужасная, все же лучше, чем ничего. Томас Нагель в своих «Смертельных вопросах» так описывает подобную точку зрения: «Есть составляющие, которые, если присовокупить их к жизненному опыту человека, делают жизнь лучше, а есть и такие составляющие, которые, если присовокупить их к жизненному опыту человека, делают жизнь хуже. Но то, что остается, если оставить их в стороне – не просто нейтрально, а безоговорочно положительно. Поэтому стоит прожить жизнь, даже если в жизненном опыте преобладают плохие составляющие, а хороших так мало, что сами по себе они не перевешивают плохие».
Если любая жизнь достойна того, чтобы жить, значит, рождение ребенка не может быть ошибкой, каким бы больным он ни был. Часто замечают, что даже при синдроме Дауна ребенок может жить счастливо. Но ведь есть и другие генетические заболевания, симптомы которых гораздо тяжелее. Например, мальчики, страдающие синдромом Леша – Нихена, не просто отстают в умственном развитии и к тому же страдают от сильнейших болей, они еще и компульсивно увечат себя. Большинство из нас согласятся, что сознательно зачинать и рожать такого ребенка плохо, более того, долг каждого этого не делать.
Однако тут налицо любопытная асимметрия. Рассмотрим пару, которая знает, что если они решат родить ребенка, у него, скорее всего, будет счастливая жизнь. Можно ли считать, что долг такой пары – и в самом деле зачать ребенка? Большинство из нас скажет, что нет. Но почему? Ведь если из уверенности, что ребенок будет несчастен, следует нравственный императив не рожать его, разве не следует из уверенности, что ребенок будет счастлив, нравственный императив родить его? Почему благополучие будущего ребенка в одном случае учитывается в морально-этических расчетах, а в другом нет?
Философы-этики еще не придумали достойного объяснения такой асимметрии. Вот, скажем, довольно-таки казуистическая попытка Питера Сингера: «Вероятно, лучшее, что можно сказать, да и это не очень хорошо, – что нет ничего непосредственно плохого в зачатии ребенка, который будет несчастен, но если такой ребенок уже существует, то, поскольку его жизнь состоит из одного лишь несчастья, нужно снизить количество страданий в мире посредством эвтаназии. Однако эвтаназия и для родителей, и для других участников – процесс значительно более горький, чем не-зачатие. Следовательно, у нас есть косвенная причина не зачинать ребенка, обреченного на жалкое существование».
По Сингеру, нравственный императив, требующий от потенциальных родителей зачинать или не зачинать ребенка, строится не на перспективах будущего ребенка, который будет счастлив или несчастен. Подход к подобным случаям асимметричен, по его мнению, потому, что родители, решив зачать несчастного ребенка, впоследствии и сами будут несчастны, если возникнет необходимость подвергнуть ребенка эвтаназии.
Если жизнь французского мальчика хоть сколько-нибудь стоит того, чтобы жить, ему повезло, что у его матери не сумели диагностировать краснуху. Но теперь предположим, что жизнь мальчика не стоит того, чтобы жить. Можно сказать, что врач, не сумевший распознать краснуху, нарушил право мальчика не жить несчастливо. Но в этом случае такое право невозможно соблюсти: человеческая репродуктивная система такова, что ребенок, зачатый через несколько месяцев, был бы генетически иным, а следовательно, это была бы другая личность.
Что же касается ребенка, которого зачала бы французская пара через несколько месяцев, если бы краснуху удалось диагностировать, то на его ситуацию можно посмотреть с двух точек зрения. Если вы верите только в существование нашего мира, то он существовал в реальности только в виде пары несоединенных и давно уже не функционирующих половых клеток. Для такой сущности понятия счастья и несчастья не существует. Если, с другой стороны, вы верите в параллельные миры, как верил авторитетный философ Дэвид Льюис (по его словам), то существует великое множество возможных миров, где живут версии этого ребенка, и в каждом из них тамошней версии повезло существовать.
Мы вправе и соглашаться, и не соглашаться с бодрым заявлением Томаса Нагеля, что всем нам повезло родиться, однако он совершенно прав, когда добавляет: «Нельзя сказать, что не родиться – это несчастье». И когда хор в «Эдипе в Колоне» мрачно объявляет: «Высший дар – нерожденным быть»[37], то так и хочется парировать вопросом: многим ли так повезло?