И в самом деле, здесь есть от чего впасть в раздражение. Если кто-то позаимствовал у кого-то несколько страниц прозы, это сразу видно – достаточно посмотреть на обсуждаемые отрывки и сравнить. Отождествить идеи – задача более сложная. Если кто-то открыл новую идею и выразил ее ясно и эксплицитно, намеки на нее должны как-то проявляться в более ранних текстах. Есть ли они в работах Маркус и Крипке – или мы просто занимаемся исторической подтасовкой? Правда ли, что Оливер Хевисайд вывел формулу E=mc2 до Эйнштейна? Правда ли, что Ферма очертил основную теорему математического анализа еще до Ньютона? Можно ли найти все идеи фрейдизма в «Гамлете»?
Устрашающая сложность идей, вокруг которых ведутся споры в деле Маркус/Крипке, не проясняет их генеалогию. Хотя в основном они касаются философии языка, у них есть более глубокий источник – модальная логика, формальное изучение различных модальностей истины, необходимости и возможности, которыми может обладать то или иное утверждение. Первым ее изучал Аристотель, она была в моде среди средневековых школяров, оказалась забыта их современными преемниками, однако пережила второе рождение в XX веке благодаря трудам философов вроде К. И. Льюиса и Рудольфа Карнапа.
В конце сороковых годов XX века Рут Баркан Маркус, тогда еще незамужняя старшекурсница Рут К. Баркан, добавила к аппарату модальной логики несколько новых формальных черт, чем существенно расширила ее философские следствия. А через десять лет вундеркинд Сол Крипке придал модальной логике то, чего в ней раньше недоставало – толкование, семантику. Опираясь на мысль Лейбница, что реальный мир – лишь один из великого множества возможных миров, миров, где снег зеленый, миров, где Макговерн победил Никсона, – Крипке определил утверждение как необходимо истинное, если оно справедливо для всех возможных миров, и возможно истинное, если оно справедливо для какого-то возможного мира. Затем он доказал, что модальная логика – формально «полная» система, и в 1959 году, в нежном возрасте 18 лет, опубликовал об этом поразительно глубоком заключении статью в The Journal of Symbolic Logic.
Вскоре после этого, в феврале 1962 года, Крипке присутствовал на семинаре в Гарвардском клубе преподавателей, который теперь вошел в легенды. Все собрались послушать доклад Рут Маркус «Модальности и содержательные языки». Обстановка была не слишком доброжелательной для докладчицы, поскольку гарвардские философы были склонны довольно мрачно относиться к идее необходимости и возможности как таковой. «Я для них была чужестранка, словно библейская Руфь, в честь которой меня назвали», – вспоминала впоследствии Рут Маркус. Особенно холодно доклад встретил оппонент – Уиллард Куайн, который, как сказала Маркус, видимо, полагал, что современная модальная логика «зачата в грехе», причем этот грех – путать слово и то, что оно означает.
Хотя основную часть доклада Маркус посвятила защите модальной логики от враждебных выпадов Куайна, она воспользовалась случаем и развила некоторые идеи философии языка, которые начала разрабатывать в середине сороковых, когда писала диссертацию. Эти идеи касались отношений между именем собственным и объектом, который оно называет. Еще с начала века общепринятая теория имен собственных, которую принято приписывать Готлобу Фреге и Бертрану Расселу, состояла в том, что любое такое имя влечет за собой ассоциации с целой совокупностью описаний, а они составляют его значение или смысл. Референт имени – уникальный объект, который удовлетворяет описаниям. Согласно теории Фреге – Рассела, референт имени «Аристотель» – уникальный предмет, удовлетворяющий ассоциированным описаниям вроде «наставник Александра Македонского», «автор “Метафизики”» и т. д.
Если имена собственные – и в самом деле замаскированные описания, они должны вести себя как описания во всех логических контекстах, в том числе в контексте модальной логики. Однако, как отметила Маркус, это попросту не так. Например, «Аристотель есть Аристотель» – утверждение необходимо истинное, тогда как «Аристотель – автор “Метафизики”» – лишь непротиворечивое, поскольку можно представить себе обстоятельства, в которых исторический Аристотель стал не философом, а, скажем, свинопасом. Подобные соображения подсказали Маркус, что имена собственные привязаны к своим объектам не через участие описательных смыслов. Имена собственные относятся прямо к своим носителям – как бессмысленные ярлыки. Если прибегнуть к более старому выражению Джона Стюарта Милла, у имен собственных есть денотация, но нет коннотации.
Все это, конечно, не более чем жалкая пародия на подлинную аргументацию Маркус – более подробное объяснение вышло бы за рамки жанра: доклад вышел чудовищно сложным и абстрактным. Неудивительно, что на обсуждении, состоявшемся в тот же день в Кембридже, Маркус, Куайн и вундеркинд Крипке, который был еще студентом, судя по всему, сами не понимали, что говорят о разных вещах. Однако сейчас очевидно одно: Маркус применяла модальные рассуждения, чтобы опровергнуть традиционную теорию значения имен, и это стало шагом к новой теории референции, той самой, которая во всей своей полноте родилась из принстонских лекций Крипке десять лет спустя. Но исчерпывается ли этим работа Маркус?
Этот вопрос и задал себе Квентин Смит зимой 1990 года, когда получил письмо от Маркус, с которой не был знаком лично. В письме говорилось, что ссылка, которую он сделал в статье о «теории собственных имен Крипке – Донеллана», не вполне точна, поскольку в создании теории принимала участие и сама Маркус (философ Кит Донеллан из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе тоже занимался разработкой новой теории референции). У Смита мальчишеское лицо, тихий голос и на первый взгляд робкая манера держаться. Он начал свою карьеру как феноменолог, но затем стал отступником и ушел в аналитическую философию. Судя по списку его публикаций, он необычайно плодовит и обладает широким кругозором: его книгу «Язык и время» (Smith, Q., Language and Time, 1993) один рецензент назвал «шедевром», а сейчас он готовит к печати «Вопрос этического и религиозного смысла» (The Question of Ethical and Religious Meaning) и труд под скромным названием «Объяснение Вселенной» (Explaining the Universe)[45]. Однако до появления в Бостоне Смит не был особенно известен среди коллег. Письмо от Маркус он получил, когда только приступал к работе над книгой по истории аналитической философии. Он оторвался от работы и прочитал работу Маркус «Модальности и содержательные языки». Изучил несколько ее ранних статей. С 1990 по 1994 год Смит пытался разобраться в интеллектуальных отношениях между трудами Маркус и Крипке (после выступления в Кембридже и споров с Куайном и прочими Маркус сделала серьезный вклад в философскую логику и написала много весьма авторитетных работ по теории веры и природе моральных дилемм). Смит вступил в регулярную переписку с Маркус, однако, по его словам, так и не получил от нее подробных комментариев. И наконец он пришел к выводу, что практически все основные идеи новой теории референции, те самые, которыми Крипке «перевернул философию», на самом деле принадлежат Маркус.
Это сенсационное заявление Смит и обрушил на своих слушателей на конференции Американской философской ассоциации в 1994 году. Он и сам не ожидал, что оргкомитет включит в программу его доклад из-за его «необычной природы». Сначала Смит выделил шесть основных идей, которые, как он установил, ошибочно приписывают Крипке и прочим, а затем предложил две причины «распространенного заблуждения» относительно исторических корней новой теории референции. Первая была достаточно невинной: несмотря на репутацию Маркус как одного из основоположников логики и философии языка, философское сообщество просто упустило из виду ее ранние работы. Зато вторая внушала некоторую тревогу. Крипке сам не понял, что главные идеи принадлежат Маркус, причем не злонамеренно, а по глупости. Хотя юный Крипке и присутствовал на эпохальном докладе Маркус, он тогда не понял до конца ее мысли – по крайней мере, такой вывод сделал Смит из некоторых его замечаний в стенограмме дискуссии. В предисловии к изданию «Тождества и необходимости» 1980 года Крипке отмечает, что большинство мыслей, вошедших в эту книгу, «были сформулированы примерно в 1963–1964 году». С точки зрения Смита, это свидетельствует, что Крипке сумел разобраться в аргументах Маркус только через год-два после доклада, и новообретенные знания, вероятно, создали у него иллюзию, будто эти идеи абсолютно новы и принадлежат ему. «Подозреваю, что подобные случаи в истории мысли и искусства совсем не редки», – заключил Смит с нарочитой мягкостью.
Скотт Сомс, защищая Крипке от «скандальных» и «карикатурно-неточных» обвинений в докладе Смита, начал с того, что заверил всех присутствующих в своем почтении и дружеских чувствах к Рут Маркус (в конце семидесятых он работал вместе с ней в Йеле, когда преподавал там, а в дальнейшем участвовал в сборнике в ее честь). Он оговорился, что его критические замечания относятся исключительно к Смиту. Признав, что Маркус действительно предвосхитила некоторые положения новой теории референции, он сделал упор на том, что «это ни в коем случае не умаляет фундаментальных заслуг Сола Крипке». Более того, продолжал он, некоторые идеи, которые Смит приписал Маркус, например, что имена собственные не эквивалентны описаниям, уже были ранее сформулированы другими логиками, особое место среди которых занимает Фредерик Фитч. Об этом утверждении Сомс впоследствии, вероятно, пожалел, поскольку оно дало Смиту возможность подчеркнуть, что Фитч на самом деле был научным руководителем Маркус с 1943 по 1945 год, когда она писала диссертацию, и поблагодарил свою аспирантку за идеи и открытия в одной статье, которую Сомс не упомянул.
Однако такие осязаемые улики довольно редки. По большей части продолжающийся и сегодня диспут между Квентином Смитом и Скоттом Сомсом по поводу того, кто на самом деле стал отцом-основателем или матерью-основательницей новой теории референции, требует очень тонкого ф