), «брендовые» англоязычные философы последних пятидесяти лет – Витгенштейн, У. Куайн, Томас Кун, Дональд Дэвидсон, Ричард Рорти – разработали мощные линии аргументации, которые, по всей видимости, опровергают общепринятое понятие истинности как соответствия реальности. И в самом деле, пишет Блекберн, «практически все тенденции в последнем поколении серьезных философов всячески поддерживают обстановку “сойдет все что угодно”» – ту самую обстановку, в которой процветает чушь.
Блекберн – профессор философии в Кембриджском университете и стремится быть на стороне поборников истины. Но при этом он хотел бы воздать должное и противнику. В своей книге он скрупулезно разбирает множество форм, которое принимает борьба с истиной, восходящая еще к философу Протагору, чьи знаменитые слова «Человек есть мера всех вещей» приводит Сократ как выражение опасного релятивизма. Релятивизм в его простейшей форме несложно опровергнуть. Возьмем хотя бы вариант, который между делом предложил когда-то Ричард Рорти: «Истина – это то, что вам спустят ваши современники». Беда в том, что современные американцы и европейцы не спустят вам такого описания истины, поскольку оно не может быть истинным по его же стандартам (в том же духе высказывался и Сидни Мордженбессер, когда желчно критиковал прагматизм, который, вообще говоря, приравнивает истину к полезности: «В теории все это прекрасно, но на практике не работает»).
Кроме того, часто слышатся жалобы, что истина в целом от нас всегда ускользает. Верно, говорит Блекберн, но и частичные истины могут быть совершенно объективными. Он цитирует остроумный ответ Клемансо скептикам, которые спросили, что скажут историки будущего о Первой мировой войне: «Они не скажут, что Бельгия захватила Германию».
Если релятивизму нужен броский лозунг, им может послужить афоризм Ницше «Нет никаких фактов, только интерпретации». Ницше был склонен писать так, словно истину создают, а не открывают, и весь вопрос в том, как заставить других разделить наши представления, а не как привести эти представления в соответствие с реальностью. Другое высказывание Ницше гласит: «Истины – иллюзии, о которых мы забыли, что они иллюзии». Если это так, едва ли можно считать того, кто говорит чушь, таким же злодеем, как того, кто искажает истину. Вероятно, перефразируя Ницше, истина – та же чушь, утратившая подозрительный запашок коровьего навоза. Блекберн относится к Ницше неоднозначно, поскольку тот, если бы не его «незаурядное остроумие», мог бы считаться «главным занудой в философии». Однако, замечает Блекберн, на сегодня Ницше – самый влиятельный из великих философов, не говоря уже о титуле «покровителя постмодернизма», так что с ним приходится бороться. Среди самых печально знаменитых доктрин Ницше – перспективизм, мысль, что все мы обречены взирать на мир искаженно и ограниченно, со своей точки зрения, определяемой нашими ценностями и интересами. Привела ли эта доктрина самого Ницше к отрицанию истины, вопрос спорный: в его зрелых сочинениях, по крайней мере, он с презрением отзывается лишь об идее метафизической истины, но не о ее исторической и научной разновидностях. Тем не менее Блекберн обвиняет Ницше в непоследовательности мышления. Нет никаких причин, говорит он, утверждать, что все мы навеки обречены на одну-единственную точку зрения или что разные точки зрения нельзя ранжировать по степени точности. А если мы можем перейти с одной точки зрения на другую, что нам помешает свести свои частичные представления во вполне объективную картину мира?
Самым заметным отрицателем истины в американском философском сообществе последних лет стал, вероятно, Ричард Рорти (он умер в 2007 году). Такой выдающейся фигурой сделали Рорти ясность и красноречие, с которыми он развенчивал идею истины, а следовательно, и всю западную философскую традицию. Он утверждал, что наш разум – не «отражение» мира. Идея, что мы можем как-то выпрыгнуть из собственной шкуры и исследовать отношения между своими мыслями и реальностью – иллюзия. Мы можем построить теорию об этих отношениях, но теория – это лишь очередная мысль. Язык – механизм приспособления, слова, которыми мы пользуемся, – инструменты. Для разговоров о мире есть много конкурирующих лексиконов, одни относительно удобные, другие не очень – все зависит от потребностей и интересов человечества. Однако никакой лексикон не соответствует Тому, Как Все На Самом Деле. Исследования – это процесс достижения консенсуса по вопросу о том, как лучше всего обращаться с миром, а «истина» – просто комплимент результату. Рорти обожал цитировать американского прагматика Джона Дьюи: поиски истины – это лишь часть поисков счастья. Еще он любил цитировать Ницше: истина – суррогат Бога. Спрашивать, любит ли человек истину, говорил Рорти, все равно что спрашивать, спасен ли он. В своих рассуждениях о морали мы больше не тревожимся, соответствуют ли наши выводы Божьей воле, так и во всех остальных исследованиях нам нужно перестать беспокоиться о том, соответствуют ли наши выводы реальности, не зависящей от сознания.
Служат ли аргументы Рорти оправданием тем, кто говорит чушь? Блекберн считает, что да. Ведь серьезные ученые, работающие в лабораториях, тем и занимаются, что пытаются добиться консенсуса между коллегами. Но ведь того же добиваются и креационисты, и те, кто отрицает Холокост. Рорти всячески подчеркивал, что хотя различие между истиной и консенсусом недоказуемо, мы вполне способны отличать «легкомысленное» от «серьезного». Есть люди «сдержанные, порядочные и достойные доверия», а есть «неразговорчивые, нелюбопытные и замкнутые». Блекберн считает, что единственный способ их различать – отношение к истине: серьезные люди о ней заботятся, легкомысленные – нет. Однако из работ Рорти можно сделать и другой вывод: серьезные люди заботятся не только о том, чтобы добиться всеобщего согласия, но и о том, чтобы обосновать свои методы обеспечения согласия (в частности, именно это делают астрофизики и не делают астрологи). В сочетании с верностью какому-то трансцендентному представлению об истине это и составляет критерий Рорти, позволяющий отличить серьезных исследователей от тех, кто говорит чушь.
Впрочем, прагматики и перспективисты – не единственные враги, которых принимает в расчет Блекберн. Большая часть его книги посвящена современной аргументации против провокационных терминов вроде холизма, несопоставимости и «Мифа о данности». Возьмем последний из них. Казалось бы, разумно предположить, что наши представления о мире основаны на причинно-следственных связях между нами и объектами в мире. Молекулы и фотоны, сталкиваясь с нашим телом, вызывают различные ощущения, а эти ощущения порождают основные представления вроде «Сейчас я вижу что-то красное», которые служат данными для более сложных суждений о мире. Узкое место этой схемы – связь между ощущениями и представлениями. Как «сырое чувство» преобразуется во что-то вроде логической предпосылки? Как писал Уильям Джемс, «Ощущение – это скорее клиент, который поручил свое дело адвокату, а теперь должен пассивно слушать в зале суда описание своих дел, как бы адвокат ни счел нужным его подать – благоприятно или неблагоприятно». Идея, что ощущение может перейти непосредственно в процесс рассуждения, получила названия Мифа о данности. Американский философ Дональд Дэвидсон, оказавший непревзойденно сильное влияние на англоязычный философский мир, выразился сухо: «Причиной придерживаться того или иного убеждения не может служить ничего, кроме другого убеждения».
Такое направление мысли, как замечает Блекберн, грозит разорвать всякий контакт между знанием и миром. Если убеждения можно проверить только другими убеждениями, единственным критерием истинности набора убеждений становится вопрос о том, образуют ли они непротиворечивую сеть: такая картина знания называется холизмом. И разные люди, взаимодействуя с потоком причинно-следственных связей, из которых складывается мир, вполне могут получить разные, но одинаково непротиворечивые сети убеждений – такое положение дел называется несопоставимостью. Кто вправе судить, что истина, а что чушь, при таких обстоятельствах? Но Блекберн не намерен такое терпеть. Лозунг «Причиной придерживаться того или иного убеждения не может служить ничего, кроме другого убеждения» не может быть истинным, утверждает он. Ведь если «Джон приходит домой и чувствует, что там крепко пахнет псиной, у него появляется причина считать, что Ровер дома. Если Мэри смотрит в холодильник и видит масло, у нее появляется причина считать, что в холодильнике есть масло».
Не надо спешить, сказал бы на это последователь Дэвидсона. Ощущения не поступают к нам с пометкой «пахнет псиной» или «видно масло», такие описания предполагают, что уже многое сделано для формирования понятия. На самом деле причина считать, что Ровер дома, появляется у Джона из-за другого убеждения: запах, который он ощущает, подпадает под категорию «пахнет псиной». Блекберн, очевидно, прав, когда считает, что такие убеждения возникают от причинно-следственного взаимодействия с миром, а не просто из голосов в голове. Но чтобы обосновать эти убеждения, определить, хорошо или плохо у нас получается их формировать, можно лишь сравнить их с другими убеждениями. Все-таки Деррида говорил не совсем чушь, когда утверждал, что il n’y a pas de hors-texte – «нет ничего вне текста».
Хотя Блекберн заключает, что объективная истина может и должна выдержать нападки своих критиков, сам он вынужден приуменьшить то, что защищает. Резонно полагать, что он и его единомышленники должны быть готовы дать какой-то ответ на вопрос, который «шутник Пилат» задал Христу: что есть истина? Самый очевидный ответ – что истина есть соответствие фактам – рушится из-за того, что трудно сказать, какую, собственно, форму должно принять это «соответствие» и какие, собственно, могут быть «факты» помимо самих истин. И в самом деле, едва ли не единственное, с чем все могут согласиться, – так это с тем, что каждое утверждение задает свои собственные условия того, что оно истинно. Утверждение «снег белый» истинно тогда и только тогда, когда снег белый, утверждение «смертная казнь – это плохо» истинно тогда и только тогда, когда смертная казнь – это плохо, и так далее.