Янне не умолкает. Тени на террасе становятся длиннее. Она хочет чего-нибудь выпить. Широкий рот, голубые обведенные тенями глаза. Она наливает себе выпить. Мы не пошли на прогулку. Мы не плаваем. Мы забываем о еде. Я сижу рядом с Янне и слушаю. Сначала ушами, потом глазами, а потом и всем телом. Я слушаю — руками. Я слушаю — лбом и ртом, языком и пальцами.
Я слышу, как она поскуливает и плачет.
Я слышу, как она дышит и как она задерживает дыхание.
Бездыханная, притихшая, почти мертвая.
Янне.
Она произносит мое имя.
Я не знаю ее.
Она спит не раздеваясь. Из-под одеяла торчат сапоги. Уже утро. Солнце проникает сквозь окна, освещает гардины и лампу на столе. Я уже погулял и поплавал. Я готовлю завтрак, варю кофе и грею хлеб в тостере. Она просыпается, начинает хныкать, она говорит: ты мне обещал. Ты обещал, что не притронешься ко мне. Ты обещал, что будешь осторожен. Мы ведь хотели поесть, поболтать и погулять вместе. У меня есть любимый парень. Просто у меня слабость, я не могу сопротивляться. Если кто-то до меня дотрагивается, то я поддаюсь. Это может быть кто угодно. По-моему, у меня просто болезнь.
Янне говорит:
— Я уезжаю, а ты исчезни. Ничего не было.
А ничего и не было. Мы это забудем, выбросим из головы.
Я просыпаюсь у камня, я даже не знаю, сколько часов я проспал в такой позе, то ли полулежа, то ли полусидя. Солнце близится к закату, время уже послеобеденное.
Я отправлюсь обратно к Дале, мне хочется пересечь фиорд на пароме и доехать из Дале в Эйкенес. А дальше пойду пешком, вдоль шоссе к Аскволлу, к морю.
Старый почтовый тракт между Бергеном и Трондхеймом частично отреставрировали, теперь между Флекке и Дале висят дорожные знаки. Кстати, эта дорога не доставляет мне никакой радости, я ни разу не вспомнил ни этот поход, ни пейзаж, ни усадьбы ни цветы, ни деревья, ни горы, я вообще ни на что не обращал внимания.
Я шел и думал только о Янне.
Вернувшись в Дале, я звоню другу. Он живет в Фёрде. У него на примете есть хижина на Фуре, куда мы обычно выбираемся, чтобы почитать и немного отдохнуть.
Он собирается встретить меня в Аскволле, вечером в пабе. Я сажусь на паром, который доставит меня из Дале в Эйкенес. Потом автостопом я доезжаю до Хольмедаля, и водитель советует мне следовать старой дорогой и вдоль фиорда дойти до городков Вик и Вордаль, это прекрасная прогулка, говорит он и жмет на газ.
Конечно, это прекрасная прогулка. Но от асфальта у меня ноги сбились в кровь. Каждый шаг причиняет мне боль, все горит, когда я хожу. И я не могу думать ни о чем другом, только о том, как мне больно ходить. Хорошо бы — сесть или улечься в траву и отдохнуть. Вытянуть ноги: они пульсируют как сердце, плывут по воздуху, не хотят останавливаться: а я как биоробот, как машина для ходьбы, ноги уже передвигаются сами по себе.
Довольно долго я лежу в тени. Меняю пластыри и носки и шагаю дальше по шоссе. Ноги кровоточат. Через некоторое время боль становится привычной. Я хожу как раненый зверь, хромаю и подпрыгиваю, ковыляю и останавливаюсь. Но в конце концов боль всего лишь напоминает мне, что я передвигаюсь только за свой счет и что за это нужно как-то платить.
Уже в центре Аскволла я перевожу дух, я благодарен судьбе за каждый метр песка и травы, я шагаю по набережной, наклоняюсь к берегу и окунаю лицо в соленую волну. Я безмерно счастлив: наконец-то я на месте.
Пансионат расположен на набережной. На первом этаже есть паб. Длинная барная стойка, с двумя или тремя кранами, они блестят, отражая свет солнца и ламп. Начинает темнеть. Неплохо бы чего-нибудь выпить. Я сажусь за столик у окна, смотрю на посетителей, мужчин и женщин, на стариков и молодежь. В глубине находится бильярдный стол. Из динамиков доносится музыка, осталось только вытащить дневник — и пожалуйста, пиши сколько хочешь, а заодно можно и пропустить стаканчик.
В эссе «Дневник путешествий» Уильям Хэзлитт[43] признается, что предпочитает прогуливаться в одиночестве, а не с другом или целой компанией. Он считает, что нет ничего лучше одиноких прогулок: «Я не могу понять, как можно гулять и беседовать одновременно».
Хэзлитт высоко ценит одиночество и свободу — ты отправляешься куда душе угодно, находишь свой ритм, ни от кого не зависишь, погружен в свои мысли, и тебе никто не мешает: «Я всегда готов выслушать чужие мнения и сравнения, антитезы и аргументы, рассуждения и факты. Но иногда мне нужно отрешиться от всего».
Прогулки для Хэзлитта — это поиск тишины и особого настроения, он хочет чувствовать, размышлять и оставаться самим собой. Это своего рода форма очищения, когда можно позабыть про все удары судьбы и помехи. Когда ты бродишь один, ты — в хорошей компании, ты — наедине с собой. «Нет на свете ничего лучше пеших прогулок, но я предпочитаю путешествовать один. Я могу наслаждаться чьим-либо обществом и находясь дома, но, когда я на природе, я всецело ею поглощен. Гуляя один, я никогда не ощущаю одиночества».
Но тот, кто пускается в долгие и дальние странствия, знает, как это важно — иметь спутника. Некоторые из самых сложных своих походов я бы никогда не осилил, будь я один. Например, невозможно одному путешествовать по Турции. Но если ты все-таки решился отправиться в путешествие один, то очень скоро поймешь, что опасности подстерегают тебя на каждом шагу, что ты беззащитен. И даже свобода тебя не радует, когда ты один. Ты тратишь массу времени и сил на то, чтобы найти надежное укрытие, где можно расслабиться и отдохнуть, ты ищешь безопасный ночлег. Ты становишься осторожным, подозрительным, ты всегда начеку. Ты стараешься держаться подальше от некоторых кварталов и домов, ты уже выбираешь не тот маршрут, который тебе нравится, а тот, который кажется тебе безопасным, ты строго соблюдаешь предписанные правила поведения, тебя сковывает страх.
Когда же вас двое, вы спокойно ночуете под открытым небом, а днем гуляете каждый сам по себе, но все-таки вы вместе. Вы спокойно реагируете на бродячих собак, например, или на что-то вовсе уж экстремальное, все помехи вы воспринимаете спокойно. Чего не скажешь об одиноких странниках…
Романтик Уильям Хэзлитт прогуливался с друзьями, чаще всего по Озерному краю, его постоянными спутниками были Вордсворт и Кольридж. Но даже их обществу он предпочитал одиночество.
Странствуя по далеким краям и странам, пересекая границы, ты начинаешь очень ценить своих попутчиков. Если ты найдешь идеального компаньона, считай, что тебе очень повезло.
Я исколесил Турцию вместе с Нарве Скором. Мы побывали в Греции и Румынии, Италии и Германии. Мы путешествовали по Венгрии и Болгарии. Мы ходили по горам и городам, пересекали границы и страны. Вместе мы осилили и долгие, и короткие походы. Мы сидели в барах и пабах и изучали бесконечные карты всех тех мест, которые собирались посетить. Где только мы не бродили — и по Камбрийской дороге в Уэльсе, мы пересекали горы в Турции и Армении, Иране и Марокко, обошли Пиренеи и Доломиты, Анды и Скалистые горы. Мы прошли путь по следам апостола Павла — из Эфеса в Дамаск.
Нарве Скор — прежде всего горный турист. Он предпочитает восхождение спуску. Штурмовать вершины ему в самый раз, а спускаться в долину уже не интересно. Когда начинаются сложности, когда путь особенно чреват опасностями, он обретает свой естественный ритм и наилучшее настроение. Он историк по образованию и меланхолик по темпераменту. Между прочим, у него есть свой моральный кодекс.
Однажды на улице в Будапеште нас атаковали проститутки. И он сказал мне: ты можешь пойти к ним, но я об этом не хочу ничего знать. Он часто повторяет: я не подарок. Он никогда не жалуется, даже если сломает ребро или вывихнет ногу, даже если у него кровоточат раны, он терпит молча, он всегда держится стоически. В пути он обычно молчит. Он ведет долгие философские беседы с самим собой.
Витгенштейн, например, окажись он в ресторане отеля в Скьольдене, воскликнул бы, изучив недельное меню: «Вечно одно и то же!» И он всегда заказывал одни и те же блюда, изо дня в день. А Нарве Скор в ресторане во Фрайбурге никак не мог понять, из чего состоял только что съеденный им вкусный обед, он повторял: «Да ведь это уже было, это то же самое, только я не помню, что именно».
В Румынии, когда мы обедали в одной цыганской деревушке, недалеко от Сигишоары, и нам подали какой-то немыслимый соус и чью-то костлявую ногу, он сказал: «Я почти уверен, что съел человека». Он нередко ошибается. Но если уж он прав, то прав на все сто процентов.
Не исключено, что мы съели женщину.
Каннибалы цивилизованнее нас. Они убивают лишь ради пищи.
«Они пребывают в том благословенном состоянии духа, когда в человеке еще нет желаний сверх вызываемых его естественными потребностями; все то, что превосходит эти потребности, им ни к чему», — писал Мишель Монтень в эссе «О каннибалах».
А Руссо в «Энциклопедии» писал, что причисляет к каннибалам и христиан, ведь они ежевечерне на ужин вкушают кровь и плоть Христову. За эту ремарку Дидро, между прочим, заточили в тюрьму.
Нарве тоже однажды очутился в тюрьме. Правда, не из-за крови и плоти Христовой. Он выпил две бутылки вина, сел за руль да и поехал на свадьбу к своей старинной подружке…
Его любимая книга — «Жак-фаталист». У него своя методика чтения: каждую прочитанную страницу он вырывает и швыряет прочь, и чем больше он читает, тем тоньше становится книга и тем легче рюкзак. Он превратил навык носить как можно меньше вещей в своеобразный спорт. Две книги, безупречно белая сорочка, нижнее белье и туалетные принадлежности, фонарик и нож — вот и все его снаряжение. Он почти ничем не владеет. Дом, в котором он живет, почти пуст. Музыкальный центр, две лампы и кровать — вот вся его собственность. Кровать находится под лестницей, там ему спокойнее спать. Одетый, он сидит в постели и слушает музыку Иоганна Себастьяна Баха.
Поговаривают, что Теодор Адорно