Разрушению сельского хозяйства сопутствует полное истребление типичного норвежского пейзажа. Норвежскому пейзажу грозит опасность с двух сторон: на него надвигаются и природа, и цивилизация. Сорняки и застройки оттесняют его. Архитектура окраин копирует архитектуру больших городов. Стоит приехать в любой городок, и ты увидишь стандартный набор — автозаправочную станцию, торговый центр. Дома-особняки американского типа, параболические антенны. Как строить дома — подсказывает телевидение. Большие гаражи, сады, террасы и гриль. Североамериканская семья в саду жарит шашлыки, все одеты как скандинавы. Из Америки в Норвегию сейчас приезжает больше иммигрантов, чем норвежских иммигрантов перемещается в Америку. Американцы берут нас штурмом: они скачут верхом и водят автомобили, они плавают и летают, они врываются в норвежские дома, в норвежские квартиры из телевизоров — и попадают прямо в норвежские будни.
Первое, что мы встречаем по дороге в Гротлер, — это торговый центр. Почта, супермаркет, большая парковка. Мы покупаем несколько упаковок пива и блок сигарет, садимся за стол неподалеку от парковки. Мы устали, нас мучит жажда, мы молчим. Солнце палит, и я чувствую запах соли и моря. Яркий свет и крики чаек.
Вдруг мимо нас проходят две девицы, мы сидим на берегу. Лето. Мы счастливые бездельники: у нас нет никаких планов, никаких дел. Мы так и будем валяться на берегу.
Мы проходим последние километры до Гротлерсандена. Дома становятся все меньше и все старее, их построили давным-давно. Они устояли против непогоды и ветра, эти пристройки и надстройки, против приезжих и туристов. Незатейливые и устойчивые здания словно намертво прикручены к земле невидимыми болтами, они приобрели цвета побережья — песочно-желтый, белый, светло-голубой. Зеленая дверь. Окно с красными гардинами. Цвет мокрого камня, или цвет пятна на клюве у чайки, или морских водорослей, когда их колышет течение. Дома стоят в ряд, фасадами к морю, а на другой стороне узкой дороги под горной грядой, которая вытянута как язык, расположены старые сараи, облупившиеся, почти без краски и смолы, серые как камни, полинявшие и поблекшие.
Берег Гротлерсандена зажат между домами и деревьями, а дорога петляет мимо скалистых склонов. Вытянутая белая излучина или чаша вбирает в себя море. Вода находится в вечном движении, никаких передышек, разве что пару часов посреди ночи, когда море словно сковано льдом лунного света, и еще днем, когда солнце в зените, море отдыхает. Ветра не слышно. Высокая трава на кромке между хуторами и песком не шумит. Мы идем вдоль берега, к скалистым горам, которые завершают этот береговой пейзаж, здесь впадина и два камня, которые выглядят как идеальное место для привала на последнем участке длинной набережной.
Это и есть место нашего отдыха. Мы скидываем с себя рюкзаки, а заодно и одежду, бежим к берегу и бросаемся в воду. Море холодное и жесткое, как пленка. Мы ныряем и опускаемся на самое дно, поближе к песку, к глубине и возвращаемся на берег, наконец-то мы согрелись. Солнце и морская соль согревают нас, мы плаваем. Мы плывем к крошечному островку, ползаем по земле, лежим на скалистом склоне и смотрим на берег.
Первозданная красота.
А за берегом — горы, трава. Усадьбы карабкаются вверх, к вершинам. Дома выстроились в ряд, кругом сады и деревья, узкая дорога устремляется к берегу и утопает в песке, тишина и сон поглощают все вокруг, как газовое облако, и даже туристов на пляже, которые отдыхают у берега. Пляж как пляж — полотенца и покрывала, корзинки и пластиковые пакеты, матрасы и зонты, бледные тела, разморенные сном и теплом. Вдоль кромки воды бежит собака. Взлетают птицы, мать зовет ребенка, а он упал и плачет, тишина потревожена. Какой-то мужчина прыгает в воду, кто-то заводит автомобиль, и шум мотора будит всех вокруг, набережная пробуждается, снова возвращается к своей обычной жизни и привычной суете, люди играют в мяч и бегают, загорают и плавают.
Самое теплое время дня позади.
Погода меняется. Легкий бриз колышет рябь на воде, вздымая мелкие волны, солнце скрылось под облаком, мы плывем к берегу и растягиваемся на песке. Какой чудесный день. Солнце нежит нас, мы засыпаем, мы ничего и никому не должны, мы ничего не хотим, мы просто мечтаем. О чем же мы мечтаем?
Я мечтаю о новых путешествиях, о новой жизни, о вечном движении, о том, чтобы ходить пешком из города в город. Разве это возможно? Конечно, возможно. И долго так будет продолжаться? Не знаю. Возможно, осенью мы направимся в южные края, чтобы скоротать зиму в Северной Африке, а потом снова к теплу. Так мы и будем всегда устремляться в теплые края.
Сколько длится пешее путешествие? Вернее, сколько времени можно выдержать в пути? Не знаю. Я еще не пытался преодолеть свои собственные границы, я всегда путешествовал целенаправленно и укладывался в определенные временные рамки. Я отправлялся в походы, короткие или долгие, но никогда не дольше и не дальше, чем заранее планировал. На два месяца, на три месяца, а потом я возвращался домой, поездом или автобусом, самолетом или паромом. Но именно в данный момент моей жизни у меня как раз нет дома. Вернее, мне есть где жить, я живу один, в комнате с матрасом на полу, письменным столом, стулом, и это все. Это как вокзал, как комната ожидания. Я жду перемен, нет, я жду радикальных реформ, я надеюсь на новую жизнь. Возможно, сегодня она и начнется. Возможно, у меня появятся новые шансы, как только я встану, стряхну с себя песок и сон, оденусь и натяну на спину рюкзак. И отправлюсь в путь.
часть вторая
Мне всегда нравилось ходить пешком. Как-то раз весной я вышел прогуляться. По дороге из города я увидел автомобиль, припаркованный под деревом, — желтый «мерседес» с красными сиденьями. На куске картона, прикрепленного к боковому стеклу, написано «Продается», и номер телефона. Я тут же позвонил и купил эту машину — лучшую машину в моей жизни.
Через день я на этом самом «мерседесе» поехал через горы в Осло и переночевал в пансионате. А потом отправился в Копенгаген, здесь мне негде было ночевать, только на заднем сиденье в машине. Из Копенгагена я устремился дальше, в Германию, Голландию и Бельгию, а затем пересек французскую границу. Здесь я остановился и припарковал машину в Шарлевилль-Мезьере. Из Шарлевилля я пошел пешком — сначала вдоль реки Маас, потом вдоль Арденнского канала к Ла Шесне, берегом Уазы к Вуазье, через леса и поля по пыльным тропинкам, к Реймсу и Парижу.
Этот маршрут занял пять дней, до Парижа я добрался в пятницу, изрядно уставший и грязный, ведь мне пришлось ночевать под открытым небом. Я вошел в город в районе метро «Порт де Клинанкур». И внезапно наткнулся на человеческий муравейник, на стену городского шума. Я миновал городские ворота, и тут же меня ослепил свет автомобильных фар. Я оказался в хаосе лиц и рук, глаз и домов, окон, улиц и дверей. Возможностей не счесть, но куда же мне деться?
Я нашел место в каком-то кафе, сел и в отчаянии схватился за голову. Так я просидел несколько минут. Потом я заказал выпивку, но без успеха. Кельнеры сновали взад-вперед и полностью меня игнорировали. В отеле, у себя в номере я глянул в зеркало: я был похож на клошара. Небритый бродяга, в рваном пиджаке и в грязных по колено брюках. Я стоял перед зеркалом у гардероба и любовался своим видом. Именно так я и хотел всегда выглядеть. Я закурил сигарету, открыл пластиковую бутылку вина и улегся в постель. Наконец-то у меня было хорошее настроение, наконец-то я стал другим.
Я пролежал в постели два дня. Завтрак мне доставляли на подносе, прямо к дверям. Кофе, круассан, немного хлеба и джема. В девять утра в церкви звонят колокола, солнечный свет проникает в окна и гуляет по комнате, словно он здесь живет и все знает. Я завтракаю в постели. Стул, письменный стол, зеркало, шкаф-гардероб, ковры — все это принадлежит комнате. Мебель здесь чувствует себя как дома, а я чужой. Я лежу в постели и читаю письма Рильке о Сезанне. Особенно мне нравится лежать в постели и смотреть в открытое окно. Чем не картина? Ни окно, ни вид из окна, ни звуки, проникающие в комнату, мне не принадлежат. Голоса, шаги, свет ночных фонарей тоже не мои, они — собственность комнаты. И я очень доволен. Лежать в постели и смотреть в окно — все равно что созерцать картину на стене. Картины Сезанна я даже и смотреть не хотел, мне хватало того, что писал Рильке. Я представлял себе сезанновские полотна. Кухонный стол с яблоками и бутылкой вина, портрет женщины в красном кресле. «В это красное кресло, которое и само по себе есть уже личность, посажена женщина», — писал Рильке.
Я задумался, почему меня радуют разные предметы — столы и стулья, кровати и лампы. Возможно, потому, что я слишком много времени провожу в одиночестве, и в такие периоды общаюсь только с ними.
Что я буду делать в Париже? Ровным счетом ничего. Слоняться по улицам. Болтаться без дела. Лежать в постели. Буду сидеть на подоконнике в номере отеля и смотреть в окно, на улицу, на прохожих. Никаких грандиозных планов у меня нет. Да, кстати, я буду писать свои заметки. Как-нибудь утром доберусь электричкой до Аркей-Кашана, где в маленькой комнате на улице Коши, в доме номер 22 жил Эрик Сати.
Каждый день Сати отправлялся отсюда в Париж, в свое любимое кафе, и, между прочим, пешком — двенадцать с лишним километров. Время от времени композитор прерывал свою прогулку и заходил в питейные заведения вдоль дороги. Так что он являлся уже в подпитии, садился в кафе и продолжал выпивать. Вечерами он возвращался домой, как правило, уже без денег, но со свежими идеями. Рассказывают, что он часто останавливался в пути и в свете фонарей записывал ноты, которые слышал, в свой дневник.
Роджер Шаттук[53] в беседе с Джоном Кейджем[54] излагает свою версию феномена Сати. Он считает, что музыкальные ритмы Сати, многочисленные вариации и бесконечные репетиции берут свое начало из одного источника — скуки, которую он пытался преодолеть, совершая свои непрерывные прогулки — взад и вперед по одному и тому же маршруту, день за днем.