— А ты знаешь, что это за комната? — спросила она.
— Конечно, знаю, — сказал я. — Мы можем открыть окно и сидеть в проеме, комната сама по себе хороша, ведь это только на одну ночь. А теперь я пойду и куплю вина и какой-нибудь еды, ведь мы в Париже.
— Да-да, хорошо, — согласилась она.
— Не открывай дверь никому, кроме меня, — сказал я. — Я постучу три раза.
Я бегом спустился по лестнице и выскочил на улицу. Окунулся в поток — лица и свет витрин, голоса и тела, в Париже ночь, все открыто, рестораны и бары, бутики и киоски. Я купил кое-что поесть и выпить, сложил все это в бумажный пакет и поспешил обратно в гостиницу. Любовная лихорадка не отпускала меня. Мне предстояло пережить нечто новое. Она была другой, и я тоже был другим. Мы в огромном чужом городе, за окнами ночь, мы в Париже. Я постучал два раза.
— Кто там? — спросила она.
— Это я, мы ведь договорились, — ответил я мрачным, не своим голосом.
Она осторожно открыла дверь, красный свет поглотил меня, она переоделась и уложила волосы.
— Я не могу впустить тебя, — сказала она, — я жду другого, он должен постучать в дверь три раза, мы так договорились.
— Это я, — сказал я.
— Разве ты Жан? — спросила она.
— Это я, — ответил я.
— Ты постучал два раза, и я не узнала твой голос, но заходи, это уже не имеет значения, кто ты и как тебя зовут.
— Меня зовут Жан, как, впрочем, и всех других.
Я захожу в комнату, она стягивает накидку с кровати: белые подушки, белые простыни.
— Здесь кто-нибудь был до меня? — спросил я.
— Какой чудесный вечер, тебе повезло, — сказала она.
— Еще бы, — ответил я.
— А сколько тебе лет?
— Мне шестнадцать, — отвечает она.
— Шестнадцать лет, так ты же несовершеннолетняя, ты что, новенькая?
— Да, я новенькая, — согласилась она.
— Что, в первый раз? — спросил я.
— Нет, не в первый. Надеюсь, ты не воображаешь, что я достанусь тебе девственницей?
— Но ты ведешь себя как опытная девица, — сказал я, — неужели в шестнадцать лет ты уже такая зрелая, у тебя что, было шестнадцать мужчин?
— Я считаю не так, я считаю возраст в любви, у нас возраст начинается с первого любовного опыта, — ответила она.
— А тот, кого ты любишь, он ведь старше тебя? У него, наверное, было много женщин?
Она опускает глаза, я вижу, как она краснеет, покрывается румянцем. Ее так легко смутить, мне нравится эта ее стыдливость.
— Я люблю одного единственного, — говорит она. — Он мой ровесник и любит только меня.
— Ну, этого ты знать не можешь, — возражаю я, — у него могут быть и другие женщины, и ты об этом никогда не узнаешь, так что не будь так уверена.
— Так ты думаешь, он любит других женщин? — говорит она и вдруг начинает злиться. — Тогда я с ним расстанусь раз и навсегда.
— Здесь и сейчас?
— Здесь и сейчас, — отвечает она.
— Может быть, он сейчас как раз у другой женщины, — продолжаю я. — И ему кажется, что она притягательнее тебя, она бесстыднее и смелее, она вульгарна, не так осторожна и не так невинна.
Она снова краснеет, на этот раз не от смущения, а от ярости, шея и лицо покрываются маленькими красными пятнами, сыпью, которой я у нее никогда не видел.
— Так ты думаешь, он предпочитает эту шлюху своей любимой девушке? — интересуется она.
— Ты этого никогда не узнаешь, — отвечаю я.
Она садится на постели, я вижу, что у нее на глазах появляются слезы, мы играем в опасную игру, я уже хочу прекратить ее, но тут она протягивает ко мне руки.
— Я хочу, чтобы ты заплатил, — говорит она. — Я хочу знать, сколько ты заплатишь шестнадцатилетней шлюхе, которая произносит вульгарные фразы и раздвигает ноги по первому твоему требованию.
— Я ничего не хочу платить, — говорю я. — Давай прекратим эту идиотскую игру, всему виной эта ужасная комната, я не хочу.
— А мне нравится, — возражает она. — Я хочу увидеть деньги, дай их мне, пересчитай.
Я подхожу к ней и пытаюсь ее обнять, но она отталкивает меня.
— Не смей меня трогать, — шипит она, — пока не заплатишь.
— Но я хочу увидеть, за что я буду платить, — говорю я. — Я хочу увидеть тебя нагишом, а ты расскажешь мне, что ты умеешь делать, и тогда я заплачу тебе столько, сколько ты стоишь.
Она колеблется, смотрит на меня остекленевшими глазами, а я стою перед ней, пытаясь угадать, что выражает ее взгляд — презрение или желание, но безуспешно, взгляд ее изменился и я не узнаю ее. Она встает с постели, решительно направляется к окну и снимает с себя рубашку. Она расстегивает ее и швыряет на пол. Теперь она нагая, забирается на стол и ложится передо мной, раздвинув ноги.
— Я умею все, — говорит она и приподнимает бедра над краем стола.
Она начинает раскачиваться, вверх, вниз, медленно, я не понимаю, откуда она знает эти движения, или она их где-то подглядела, или это интуиция. Или она извлекла их откуда-то, из глубин своего подсознания, из опасных неведомых тайников.
Она кладет руку на промежность, растопыривает пальцы, и вот уже ее указательный палец касается половых губ. Она мастурбирует. Открывает рот и показывает мне язык.
— Теперь я твоя, — говорит она, — я настоящая шлюха, твоя шлюха, я хочу увидеть твои деньги, пересчитай их.
Я вытаскиваю деньги из кармана, сто, двести, триста, триста шестьдесят пять франков.
— Этого мало! — кричит она.
— Но у меня больше нет, — говорю я.
— Они в сумке, — говорит она, — норвежские кроны, сосчитай их и передай мне, я хочу знать, во сколько ты меня оценил, — говорит она.
Я приближаюсь к ней, я хочу остановить ее, обнимаю ее, но она кричит.
— Я буду кричать, если ты дотронешься до меня, если ты только приблизишься ко мне, пока не увижу деньги.
Я извлекаю деньги из сумки, это неприкосновенный запас, золотой резерв, тысячными купюрами, я вытаскиваю первую купюру.
— Этого мало, — говорит она.
Теперь она стоит на столе, наклоняется и мастурбирует.
Я просто взбешен, я теряю контроль над собой, я уже не я, и она уже не она. Мы оба — не мы, но теперь уже поздно, назад дороги нет, мы пересекли какую-то опасную черту и я не уверен, сможем ли мы повернуть назад.
«Мы потеряем друг друга», — думаю я.
Но я не могу удержаться, выкладываю деньги на стол, две тысячи, три тысячи.
— Три тысячи триста шестьдесят пять, — говорю я. — Этого хватит?
Я умоляю ее, я унижаюсь.
— Хватит, — соглашается она. — Три тысячи — неплохо, этого достаточно.
Наконец-то она довольна.
Она дрожит всем телом, всеми мускулами.
Она садится на четвереньки и отворачивается от меня.
— Теперь делай со мной все что хочешь, — говорит она.
Номер в отеле. Светлая, невинная и чистая комната, отмеченная печатью встреч, историй, грез. Грезы. Сон. Ты просыпаешься, встаешь с постели: зачем? Когда? Кто? Утро. Ты один. Солнечный свет, окно, дверь. Тени, дерево, улица ведет вниз, к перекрестку.
Уютная комната. Светлая и чистая, из соседней комнаты доносятся голоса. Сразу представляешь себе мужчину и женщину. Я открываю дверь, из соседнего номера выходит пожилой тучный мужчина в костюме, а за ним идет юноша, в рабочем комбинезоне и дешевой сорочке. Они любовники. Я слышал их дыхание, их голоса — высокий и низкий. Их общение — как музыкальная пьеса. Они стонали от удовольствия, от вожделения. Ох, как хорошо, как хорошо, еще, еще, мне нравится. Юноша и пожилой господин вежливо приветствуют меня, когда я высовываю голову в коридор, они словно надевают на себя новую личину, они снова в будничной одежде.
Бизнесмен и работяга вместе спускаются по лестнице и выходят на улицу, останавливаются и пожимают друг другу руки, расходятся — каждый в свою сторону.
А мне куда идти? Я уйду из города, я покину Париж, пойду к автомобилю, припаркованному в Шарлевилль-Мезьере. Я складываю письменные принадлежности на дно рюкзака, пью кофе в маленьком зале, где к завтраку накрыт шведский стол, расплачиваюсь за номер и отправляюсь по направлению к дороге, которую я называю дорогой Рембо, по аналогии со сборником Марка Шолоденко[63] «Искушения вокруг Рембо».
Артюр Рембо родился в Шарлевилль-Мезьере, вырос там и жил с матерью, братьями и сестрами, а в пятнадцатилетием возрасте покинул отчий, вернее, материнский дом. Целью его первого побега, одного из многих, был Париж. Как правило, он шел пешком, туда и обратно, по следам ветра, в шляпе и с трубкой, в потертом кургузом фраке — длинноволосый, длинноногий, богема и дикарь, бунтовщик, поэт и визионер.
«Я говорю, надо стать ясновидцем, сделать себя ясновидцем. Поэт превращает себя в ясновидца длительным, безмерным и обдуманным приведением в расстройство всех чувств. Он идет на любые формы любви, страдания, безумия. Он ищет сам себя. Он изнуряет себя всеми ядами, но всасывает их квинтэссенцию, — писал Рембо в одном из своих писем, которые свидетельствуют о том, что уже в пятнадцать лет он был настоящим поэтом. — Я испачкался во всевозможной грязи. Зачем? Я хочу быть поэтом — и насилую себя ради того, чтобы превратиться в ясновидца… Цель одна — достичь неведомого путем расстройства всех своих чувств. Ты, возможно, этого не поймешь, и я не знаю, как тебе это объяснить. Страдания ненормальны, нужно быть сильным, нужно родиться поэтом, и я обнаружил, что я поэт. Это не моя вина. Неправильно говорить: я думаю. Нужно говорить: мне думается.
Я есть некто другой».
А еще раньше, 2 ноября 1870 года, он писал учителю и другу Жоржу Изамбару[64]: «Я погибаю, я разлагаюсь в мире пошлости, скверности, серости. Чего вы от меня хотите, я упорствую в своем обожании полной свободы… Я должен был уехать снова, сегодня же, я мог сделать это. Я продал бы часы, и да здравствует полная свобода! Но я не уехал! Я не уехал! И вот я остался! Я остался! Шляпа, фрак, руки в карманы, и в путь! Прочь!»