— А вот там живет Орхан Памук[70], — говорит он небрежно, кивая в сторону жилого комплекса. — Семья Памуков жила здесь несколько поколений, это богатая семья, но я пишу лучше, чем он, — утверждает Гюней.
— Мы с ним печатаемся в одном издательстве, — говорю я.
— Да что ты? Неужели Памука переводят на норвежский? Тогда ты должен передать мою книгу своему издателю, — говорит Мерих и закуривает свою первую сигарету.
Мы гуляем по центральной улице — Истиклал Кадесси. Моего нового друга Мериха, несмотря на солнцезащитные очки, узнают многие, но не читатели, а туристы, старые и молодые, которые покупают автобусные билеты, билеты на поезд и на самолет, чтобы навестить своих родных в Измире и Бурсе.
— Я пишу для многих журналов, — говорит Мерих, — и для солидных, и для андерграундных, я пишу прозу и стихи, экспериментирую со всеми языковыми формами и жанрами, новая литература сложна и не всем доступна. У нас сейчас в моде не литература, а легкое развлекательное чтиво, и переводное тоже, кстати, — добавляет он с сарказмом. — У вас, наверное, то же самое? — спрашивает он.
Я киваю. Он кладет правую руку мне на плечо, словно хочет меня утешить, словно мы с ним писатели-близнецы, товарищи по несчастью, словно мы уже близкие друзья и коллеги. Я обращаю внимание, что многие мужчины здесь ходят, как мы сейчас, в обнимку. Раньше мне казалось, что это привилегия девушек, что для них это признак доверия и дружбы.
Мерих показывает мне свое любимое кафе, у него здесь есть свой любимый столик.
— Здесь я и сижу часок-другой, как Жан Поль Сартр. Представь себе, Стамбул — это Париж XVI века, великий эксперимент. Именно здесь мы создадим новую литературу и новую философию. Французская культура сдает свои позиции, она проникнута буржуазностью и однобоким послевоенным капитализмом. Турецкая литература находится под гнетом ислама, консерватизма и национализма. Во Франции последний раз бунтовали в 1968-м, это был настоящий взрыв в области искусств, выброс энергии, у нас такой же бунт произойдет лет через сорок, вот увидишь, еще немного, и мы начнем маршировать по улицам.
Но Мерих Гюней все-таки пока не Жан Поль Сартр, так что через час он возвращается в свою контору. Мне же он напоминает почему-то Фернандо Пессоа. Он высокий и статный, одет в плотный длинный фрак, на нем большие солнцезащитные очки, и потому не видно, что он выпил целую бутылку красного вина.
— Мне так надоело мое скучное ремесло, — говорит он. — Но я не жалуюсь, работа у меня непыльная. Здесь я больше отдыхаю и размышляю, пишу разные заметки и наброски. А вот когда я прихожу домой, в свою маленькую квартиру на втором этаже с видом на гавань, когда я наконец сажусь за письменный стол и вытаскиваю сигареты, я собираюсь с мыслями. И воображаю, что я — величайший писатель Турции.
Гулять по улицам Стамбула — по этим узким улочкам, которые петляют мимо разных сооружений и зданий, пассажей и базаров, спускаются под землю и выныривают наружу, огибают лестницы и углы, маленькие рынки и проходы между зданиями. Идешь по мостам и под мостами, где наверху оживленное движение и тротуары, а внизу — рестораны и ларьки, толпа, которая рвется в подземные переходы. А на противоположной стороне — старый город.
Я гуляю по набережной, покупаю себе жареную рыбу, завернутую в хлеб, на одной из лодок. Вдоль трамвайных рельсов и по каменным мостовым приближаюсь к мечети султана Ахмета, останавливаюсь у одного из ларьков, где продают вино, стою у прилавка и наблюдаю за футбольным матчем по телевизору. Турецкие фески. Голубые, коричневые, красные, зеленые.
Я покупаю себе такую же, только черного цвета. Слоняясь в помятой одежде, с отросшей бородой, я чувствую себя уже одним из многочисленных пешеходов Стамбула, скольжу незамеченный в людской толпе. Исчезнуть в городе, ощутить одиночество среди толпы — самое желанное одиночество. Я покупаю четки, на ходу перебираю их, раз, два, три, я радуюсь, что начал походить на местных жителей. Деньги в кармане, блокноты в рюкзаке. Я прохожу мимо университета, сажусь в кафе на тротуаре и закуриваю трубку.
Иногда, перенимая привычки местных жителей и стремясь походить на них, становишься еще большим иностранцем.
Зоркие, всегда трезвые глаза города по одежде и повадкам узнают праздношатающихся зевак на улицах. Конечно, они представляют больший интерес, чем просто добропорядочные туристы и гости. Меня, похоже, раскусили. Ко мне подходит какой-то юноша, он шепчет:
— Гашиш? Виски? Подругу?
— Нет, спасибо.
— Друга?
— Нет, спасибо. У меня есть все что нужно, — отвечаю я.
— Врешь, — говорит он. — Нет такого человека, которого не заинтересуют мои услуги. Или ты не мужчина?
Типичная уличная риторика.
— Все, что ты мне предлагаешь, у меня уже есть, — возражаю я.
— Тогда почему же ты бродишь один целыми днями? И вообще, зачем ты приехал в Стамбул? — спрашивает он. — Я покажу тебе настоящий Стамбул, — предлагает он. — Я стану твоим гидом.
Конечно, я знаю, что есть другой Стамбул, город в городе, невидимый подпольный мир, живущий в тени и в темноте, но хочу ли я все это увидеть? Придется раскошелиться, заплатить и деньгами, и душой. Я изучаю лицо своего преследователя, он похож на персонажа из потустороннего мира, по щеке у него проходит шрам, у него остроконечная борода и острый взгляд, многих зубов не хватает. На какое-то мгновение я дрогнул и чуть не сказал ему «да». Настоящий Стамбул — это фикция, так что мы оба лжем, и он, и я.
То, что внутри, не более реально, чем то, что снаружи, но мне, конечно, хочется увидеть нутро города. Стамбул с ночными клубами и проститутками, гашишем и трансвеститами, частными клубами и банями, оргиями и подпольными праздниками, музыкой и полуобнаженными телами, — все это находится под улицами и мечетями.
— Нет, спасибо, — говорю я.
Он улыбается.
— А ты крепкий орешек, — говорит он. — Ты, наверное, художник? Я покажу тебе места, где собираются художники, знаменитые артисты, писатели, киношники. Потом я позвоню своим подругам, ты выберешь лучшую из них, и мы пойдем в клуб, там исполняют танец живота, хорошая музыка, хорошая публика, я всех знаю. Я знаю Стамбул, меня зовут Ибрагим Хани, — и он протягивает руку.
Я пожимаю ему руку. Он крепко сжимает мою ладонь, долго держит ее.
— Значит, по рукам? — говорит он серьезно и решительно. — Пока ты со мной, — уточняет Ибрагим, — можешь не волноваться, я не обману тебя, это не будет стоить много денег, так, пустяки, я знаю все и всех. Мы будем пить и курить, болтать, и ты расскажешь мне о своей стране, а я расскажу тебе о своей, и мы развлечемся с девушками.
Мы вместе гуляем по Стамбулу. Уже темнеет, зажигаются фонари. Вскоре Ибрагим заворачивает направо и спускается по переулку, он подходит к двери, у которой стоит швейцар в феске. Он охраняет заведение с большими освещенными окнами. На столах лампы, белые стены, выложенные плиткой в голубой цветочек, светлый деревянный пол с лесенками и выступающими террасами, длинная барная стойка в глубине зала. Народу пока не так уж и много, здесь есть маленькая боковая комната и подвал, откуда доносится турецкая танцевальная музыка.
Мы находим свободный стол, Ибрагим заказывает пиво, вытаскивает мобильный телефон и звонит своим подругам.
— Они придут втроем, и ты выберешь лучшую из них, — говорит он и вынимает сигареты, обернутые в тонкий липкий сладкий слой бумаги.
У них приятный запах, я курю одну за другой, налегаю на пиво и скоро пьянею. Я теряю бдительность и подозрительность, осторожность и самоконтроль. Мой новый друг Ибрагим в хорошем расположении духа, он развлекает меня и остальных посетителей танцами и пируэтами, надевает и снимает пиджак, одновременно флиртуя с девицами за соседним столом. Он называет меня своим богатым европейским другом.
— Сними кепку, — говорит он.
Он снимает с меня кепку и надевает ее на одну из девиц, ей очень идет.
— Мой богатый европейский друг любит тебя, — говорит он ей.
Она сидит в кепке и курит сигарету. В дверях появляются три девицы Ибрагима, даже ежу понятно, что они — профессиональные проститутки. Чересчур размалеванные, в коротких блузках, на высоких каблуках, они вваливаются в помещение. Они садятся за наш стол, молча, выжидающе, с кислым выражением лиц. Я никогда не видел трех таких ужасных девиц за одним столом. У них грубые круглые лица, расплывчатые и бесформенные фигуры. Блеклые волосы, напомаженные губы, карие, тупые и обиженные глаза, подведенные голубыми и черными тенями, но так резко, что кажется — их кто-то бил.
— Надо бы заказать им что-нибудь выпить, — говорит Ибрагим. — Мой богатый европейский друг угощает. Ты можешь выбрать одну из девушек, она будет счастлива, — обращается он ко мне командным тоном и при этом раздраженно, словно знает, что это нереально.
Я встаю и, взяв его за руку, подвожу к барной стойке.
— Послушай, это невозможно. Отправь их домой, — говорю я.
— Я не могу, — говорит он. — Не я за них решаю, они сами решают, что им делать, турецкие девушки так же свободны и самостоятельны, как европейские.
— Они проститутки, — говорю я.
— Они ничуть не хуже европейских девушек, — шепчет он.
И я чувствую, как он распаляется, словно я нанес ему личное оскорбление.
Он вытаскивает из кармана пиджака складной нож, прячет его в руке и всем своим видом дает мне понять, что пустит его в ход, если я не сяду обратно за стол. Я возвращаюсь на свое место.
Ибрагим подходит с двумя бутылками вина, у него снова хорошее настроение, он шутит и улыбается. Я выбираю самую толстую из девиц, сажусь рядом с ней, она источает запах пота и духов. После нескольких стаканов выпивки она обнимает меня, мы сидим за столом как влюбленная парочка. Я выкуриваю еще одну сладкую сигарету, запиваю вином и прижимаюсь к ее груди. Она гладит меня по волосам. Я целую ее в шею. Ибрагим доволен, я заплатил за выпивку и расслабился, он развалился на стуле и наблюдает за девушками, которые спускаются в подвал.