День близится к закату. Птицы спрятались в кронах деревьев. Тормозит автомобиль, это кто-то заехал за знакомой девушкой. Она в желтом свитере и в кожаных сапожках, блондинка, на шее крестик. Она садится в автомобиль. И из окна с заднего сиденья смотрит на меня.
А утром светит солнце, свет пробивается сквозь пелену облаков, сквозь листву и деревья за окном; луч, выхватывая пыль, скользит между гардинами и по полу, устремляется к кровати и подушке, достигает моего лица. Солнце светит сквозь веки, и это только начало. Полоски света в темноте как во сне, и картины распадаются. Свет становится водой, я мечтаю о воде и всплываю, рассекая поверхность, поднимаю голову, уже наступил день. Я просыпаюсь. Лежу в постели и плыву на обломках мечты. Это начало удачного дня.
Прекрасный день, а почему бы и нет?
Сегодня суббота, и я волен делать все что хочу.
Я могу поваляться в постели. Я могу вернуться в город. Я могу продолжить свой путь, пойти куда глаза глядят. День начинается, и все впереди. Жизнь начинается, все впереди, нужно только выйти за дверь.
Я почти бегом спускаюсь по лестницам, завтрак уже на столе — яйцо, белый хлеб, немного сыра, апельсиновый сок и кофе. Я в кафе один. Нет ни официантов, ни посетителей. Я предпочитаю быть один. Эти безлюдные помещения еще раз напоминают мне — я сделал свой выбор сам: пустой дом, пустая хижина, пустая комната, где я могу писать.
Первые две мили я иду к северу, вдоль шоссе. Я пересекаю оставшуюся часть Остерой — долину, изрезанную холмами, по узкой тропинке между цепочкой невысоких гор и лесом, осинником и березняком. Здесь лес уже не такой густой и мрачный.
Я ориентируюсь по карте, мне нужно дойти до Каллестада и пересечь Веафиорд через мост. Если верить карте, которую я купил, в Стамнесе есть пансионат. Я попадаю в другое время: здесь пруд, в нем плавают лебеди, запущенный хозяйский дом. Покосившаяся усадьба и тропинка, которая вьется по болотам и полям. Этот пеший тур по местам, покинутым людьми, рассчитан на один день, здесь лишь остались следы чьего-то пребывания, усадьба, заросший сад.
Знакомый мне пейзаж маленьких городков в Суннфиорде, эти покинутые места, заросшие травой. Пустой сеновал, притихший дом, но вернется ли когда-нибудь жизнь в эти места? Звуки? Чья-то тень мелькнула в окне? Чье-то лицо? Шорох шагов?
Я вспоминаю прогулку по Лофотенским островам, мы ходили там пешком и набрели на место, всеми покинутое, — семь или восемь пустых домов и пустое здание школы. Мы взломали дверь, чтобы там переночевать, и нашли классную комнату, целую и невредимую. Она выглядела так, словно ученики только что закрыли за собой дверь и уехали на долгожданные каникулы.
Лишь календарь на стене поведал нам другую историю. Июнь 1977 года — на этом дне жизнь остановилась.
Или тот участок в Суннмёре, вдоль тропинки к Ойе, где вода затопила массу домов, они и теперь лежат там, под водой, целые и невредимые, со своей тайной жизнью.
Я с грустью прохожу мимо места, которое охраняется прошлым, и после тяжелого восхождения передо мной неожиданно открывается вид на усадьбы и загоны для скота. Я рад, что жизнь просто переместилась на несколько километров, из заросшей долины, через вершины — в открытую местность, к новым добротным домам, к дорогам и транспорту. Жизнь стала легче.
Как тут не вспомнить о бароне фон Р., герое Гофмана, который путешествовал и коллекционировал пейзажи.
Ничего фантастического, самый обычный пейзаж. Такой пейзаж предстает взору с любой высоты, и ты даже не обращаешь на него внимания. Пейзаж в моем вкусе, думаю я, он кажется умиротворяющим.
Я сажусь в траву, вытаскиваю из рюкзака сигареты и закуриваю.
О.У. Винье в одном из стихотворений воспевает рюкзак, называет его своим лучшим другом и верным спутником. И я тоже всегда доволен своим рюкзаком, я часто обращаюсь к этому гномику, который висит у меня на спине. Я говорю ему: давай отдохнем.
В это самое мгновение я замечаю, как в траве кто-то шевелится.
В пяти-шести метрах от меня кто-то есть. Я пока никого не вижу, может, это младенец.
Я поднимаюсь и, стараясь не шуметь, подхожу поближе, а там… олененок. Он лежит с закрытыми глазами, уткнувшись мордочкой в землю. Он умирает. Мухи роем облепили его. На нем никаких ран, никаких видимых травм. Олененок еще дышит. Он будит во мне воспоминания. Меня охватывает невыносимая тоска, а потом ярость. Мух нужно отогнать. Я пытаюсь их отогнать, долой мух. Они так поглощены зрелищем агонии, что не хотят улетать, но я отгоняю их всех, каждую по отдельности.
Неожиданно для себя я поднимаю олененка, взваливаю его на плечи и несу до ближайшей усадьбы. Но пока иду, размышляю, правильно ли я поступаю, наверное, мне не следовало его тревожить. Ведь, может, его мать прячется где-то поблизости в засаде, и я ее напугал. А ей хочется подойти к своему детенышу. Что делать — нести олененка вниз или вернуть туда, где я его нашел? Он все равно умрет, думаю я. Он почти бездыханен, он умрет, и придется с этим смириться, ничего не попишешь.
Я несу олененка назад, туда, где его нашел.
Я отказываюсь от борьбы со смертью.
Сбрасываю с плеч этот груз и отгоняю от себя призрак смерти.
Олененка я, может, и забуду когда-нибудь.
Но куда мне деваться от воспоминаний о моей матери и Агнете…
Я возвращаю олененка на место и оставляю его в покое. Спускаюсь по склону к усадьбам и стучу в первую же дверь, чтобы попросить стакан воды.
Сумерки. Я ищу место для ночлега. Я отправился в путь из Грёсвика и дошел до того самого места, где пересекаются четыре фиорда: Остерфиорд, Ромархеймсфиорд, Эйдсфиорд и Веафиорд. Здесь царит магическая стихия воды. В этой зоне вода мощнее всего остального — мощнее гор, сильнее леса, древнее травы, тише дорог и домов, расположенных вдоль берега, у самой кромки. Длинные тонкие рукава фиорда сильнее, чем суша, они как морские валы, как свобода и мечты, запертые в котловине. Тишина и сила воды наводят меня на мысль: путешествуя, человек начинает верить в то, что Библия повествует о реальных событиях. Не то ли это место, где Иаков боролся с ангелом? А вот это место напоминает об эпизоде, когда Ноев ковчег плыл между гор, пытаясь найти возвышенность, устойчивую точку в мире, затопленном водой? Это место встречи фиордов излучает такую силу и свет, что я начинаю верить в чудо. Я увижу здесь то, чего никогда раньше не видел.
Кого же я встречу?
Ангела? Единорога? Морскую змею? Но единственное, что я могу разглядеть, — это грузовое судно, которое скользит по фиорду. Оно следует за мной часть пути, двигается так тихо, что мне даже тревожно, оно рядом со мной, пока я иду вдоль фиорда. Да, ведь вот же оно — доисторическое чудовище, оно светится в темноте, дышит на воду, стучит и бьется, как сердце.
Начинается дождь. Он колотит о поверхность воды, об асфальт, стирая тонкую грань между землей и водой. Серые небеса. Серые горы.
Но скоро все погрузится во тьму. Я иду, ориентируясь на сигнальные огни грузового судна, пересекаю мост и спускаюсь на берег. Так я дохожу до Стамнеса и вижу, как судно причаливает к пристани. В маленьком пансионате все места заняты, и я остаюсь без ночлега. Сыро и холодно, я замерз. Я голоден и хочу пить. Спускаюсь к набережной и подхожу поближе к судну.
Я кричу, надеясь, что кто-то в рубке услышит меня.
На палубу выходят женщина и двое мужчин. Могу ли я переночевать где-нибудь на судне, спрашиваю я. Где угодно. Нет, это невозможно. Они уже собираются покинуть корабль. Но у них автомобиль на берегу, они поедут в Модален, и я могу поехать с ними. Я соглашаюсь, хорошо, я как раз туда и направляюсь, в Модален. Я собираюсь через горы дойти до Стёльсхеймена.
И в Модалене случается настоящее чудо. Просто сцена из сказки — едва только я открываю заднюю дверь и выползаю из автомобиля, я вижу, что ко мне приближается какой-то четырехглавый сказочный зверь.
Троих я знаю, это Туре, Хильдегунн и ее сестра Элизабет, и с ними приятель, некто Д. Й. Модален. Какая встреча, какое совпадение, они едут на пристань, в Шёхюсет, чтобы посидеть за кружкой пива. Поедешь с нами? А что ты здесь делаешь? Нужно ли тебе место для ночлега? Да, нужно, я направляюсь к Суннфиорду. Пешком? Да. Но в горах сейчас много снега, ты что, пойдешь в этой одежде? Да, конечно. Хочешь кружку пива? Хочу, даже две.
Сидя в баре у окна, мы потягиваем пиво.
Дождь барабанит по стеклу, длинный узкий фиорд постепенно погружается в темноту и сливается с горами. Темнота хоть глаз выколи, сложно даже представить себе, неужели она когда-нибудь рассеется, неужели робкий день и легкий свет смогут ее победить.
Мы сидим за столом в свете настольных ламп.
Хильдегунн Дале и ее друзья собрались здесь, в Модалене, на семинар, посвященный творчеству поэта Улава Нюгарда[24]. Сюда же приехали Асбьёрн Орнес[25] и Эйрик Вассенден[26], Юнгве Педерсен[27] и Эйвинд Одланд[28].
Мы пили пиво и беседовали об Улаве Нюгарде и его поэзии.
Вдруг нам показалось, что тонкие невидимые нити, которые прикрепляют маленькое помещение, где мы сидим, к камням и причалу, обрываются. И мы незаметно перелетаем через узкий фиорд и перемещаемся в другое место.
Мы оказываемся в самом сердце событий. Кто-то замечает: а если бы Улав Нюгард писал на английском или немецком, он был бы большим поэтом мирового масштаба, великим поэтом. Возможно. Но не потому ли велик Улав Нюгард, что он пишет прекрасные стихи на своем собственном диалекте? Впрочем, согласно другой точке зрения, поэт он невеликий, но на тех немногих, кто читал его стихи, они производят глубокое впечатление. Величие Улава Нюгарда в том, что он поэт для избранных, его читают немногие, но как раз это-то и придает его стихам особую магию. Большой мир не знает его стихов, он так и остался непонятым. Однако стихи его очень красивы, хотя чересчур сложны. Они подобны вот этой природе, которая их создала. Да, оказывается, и поэзия может остаться незамеченной. Ведь проходим же мы мимо деревьев, не замечая их. Тем не менее и деревья, и стихи учат нас одному — умению видеть, умению читать. И, читая Улава Нюгарда, мы понимаем — в его поэзии есть все, что мы любим и ценим, все, чего нам так не хватает, все, по чему мы так тоскуем, неважно при этом, кто мы и что мы. Его поэзия живет среди нас, она — в нашей повседневности, просто раньше мы ее не замечали.