Мы болтаем. Мы пьем. Мы умничаем, и помещение, в котором мы находимся, сжимается теснее, обретая свой первоначальный масштаб, и перемещается обратно, на свое постоянное место, в узкую долину.
Мы болтаем громко и без умолку, мы уже забыли, что ночь заперла нас в этой долине. Но я-то рад, что попал именно сюда. Что может быть лучше для меня — сидеть с друзьями и пить пиво?
Тишина и покой.
Закрыть глаза и слышать умиротворяющие голоса. Звяканье стекла. Запах пива, легкий аромат табака, можно осторожно склонить голову на плечо, и представить себе, что ты в постели.
Усталый странник, я обрел приют
и отдых для измученной души.
Пусть к берегу мечты мои плывут,
а самому мне некуда спешить.
Пусть вечность убаюкает меня,
пусть сбросит время рабские оковы.
Но в ритме танца, в хороводе дня
луч солнца серебрит венец лавровый.
Весна и осень, все теперь едино,
цветут деревья, падает листва…
Спит между гор зажатая долина,
кругом — простор, и ширь, и синева.
Печально резонирует струна.
На крыльях солнца меркнет свет далекий.
И холод поднимается со дна,
и устремляется к морским потокам[29].
Утро. Солнце. Мимо дома течет река. Я долго лежу в постели и вслушиваюсь в шум реки, которая вышла из берегов и затопила все вокруг, вода врывается в окна и двери, вода стекает со стен и с потолка, весь пол, вся спальня заполнены водой. Я мечтаю о том, чтобы заснуть и никогда не просыпаться, я не могу прервать свой сон, я не могу открыть глаза. Я просыпаюсь утром, весь мокрый, в холодном поту, словно всю ночь провел в борьбе. Я пытался вырваться из объятий реки и оков сна.
Хильдегунн Дале[30] — автор трех сборников стихов. Дом, где она выросла, находится у реки, которая когда-то, сильная и необузданная, бежала через Модален. Река врывалась в рукав фиорда у самого Бергена, но сейчас ее свободу ограничивают, ее укрощают и регулируют. Она освещает дома в Модалене и Бергене, в районе Остландет и даже в Швеции. Только представьте себе: эти мрачные казенные здания, зажатые между гор в Вестландете, освещают жилища в другой части страны. Вот это и есть настоящая поэзия, неужели видения Улава Нюгарда стали явью? Природа Модалена вспыхивает и излучает свет, без которого далеко отсюда, в соседней стране, и жизнь, и сны погрузятся во мрак.
Природу вывели из равновесия. Огромные горные массивы закованы в шоссе и плотины, искусственные дамбы и трубы, которые высовываются то там, то тут, среди камней и мхов. Усадьбу Кроссен, где жил Улав Нюгард, пересекают линии высокого напряжения и опоры, поющие нити из стали и света, они создают новый пейзаж, пейзаж, которому требуется новый язык.
Носители нового языка гостят у семьи Дале.
Сидя за завтраком, мы беседуем о судьбах писателей. О повседневной жизни и о путешествиях. Хильдегунн пишет о великих женщинах прошлого: о Дороти Вордсворт[31] и Вирджинии Вульф[32].
— Как ты думаешь, — интересуюсь я, — можно ли причислить Улава Нюгарда к странникам?
Он обошел часть Стёльсхеймена, из Кроссена он спускался сюда, вниз, здесь был центр с почтой, деревенскими лавками и паромным сообщением. Он приходил сюда из Кроссена, а потом возвращался в усадьбу — вполне приличное расстояние. Но вряд ли его можно назвать странником, он очень ценил состояние покоя. Поэт — это тот, кто пребывает в состоянии покоя. Поэзия Нюгарда космична и духовна. Из его маленьких повседневных наблюдений возникает великая вселенская драма. Он сосредоточен на движениях природы, но, будучи наблюдателем, чаще всего пребывает в состоянии покоя, спит или бодрствует, можно сказать, в своем собственном штормовом пространстве.
Можно ли его сравнить с Гёльдерлином или, например, с Рембо?
И можно, и нельзя. Тревоги, смятения, душевные бури — основные мотивы поэзии Нюгарда, но сам он очень дорожил состоянием покоя. И, пожалуй, он воспевал родные места.
А какие именно? Не знаю.
Место с двумя солнцами.
Со многими солнцами.
А как расшифровать фразу, которую Гуннар Экелёф[33] адресовал Улаву Лагеркрантцу[34]: «Я в мире ином живу, а ты пребываешь все там же»?
Одиночество — участь поэтов?
— Чаще всего поэты одиноки, — говорит Хильдегунн и улыбается.
— Значит, ты пишешь книгу странствий? — спрашивает меня Туре.
У Туре — острые черты лица, он напоминает птицу, бдительную и степенную. Кажется, будто он всегда готов совершить что-то неожиданное, но сдерживает себя, словно чего-то ждет.
— Да, я хотел бы написать книгу странствий, — отвечаю я.
— Хорошая идея, — говорит он.
— Хорошая идея, — соглашаюсь я.
Может, потому я и застрял на месте и не могу писать, когда у меня есть хорошие идеи. Нет ничего хуже хороших идей. Они меня раздражают. Хорошие идеи редко превращаются в хорошие книги.
— Неужели чтобы писать хорошие книги, нужны неудачные идеи? — удивляется Элизабет, сестра Хильдегунн.
Все говорят, что сестры очень похожи. Они и впрямь очень похожи — и глаза, и губы. И все-таки внешнее сходство лишь подчеркивает их непохожесть.
У Хильдегунн взгляд поэта.
— Когда пишешь книгу, неважно, какие у тебя идеи, — считает она. — Писать — значит преодолевать сопротивление собственных идей. Если я знаю, что буду писать и как, то не могу писать вообще. Писать — значит блуждать по неведомому пространству, работа опережает замысел книги, а содержание написанного часто глубже и непостижимей того, что ты хотел написать.
— Это ты о поэзии или о прозе?
— Не имеет значения, — говорит Хильдегунн. — Взять хотя бы Толстого. Ведь поначалу он задумал написать роман о судьбах женщин, которых считал аморальными. Он хотел показать, как ужасна участь женщины, изменяющей мужу и забывающей о семье, но роман-то получился совсем о другом. Сам процесс работы над романом привел Толстого, вопреки его воле, к прекрасной и трагической истории об Анне Карениной. Это и есть литература. Мы пишем не то, что задумали, мы создаем прекрасного монстра, как Франкенштейн Мэри Шелли. В процессе работы мы отрекаемся от первоначального замысла.
Туре и Хильдегунн решили отвезти меня к первой развилке, по высокогорной дороге. Горные массивы над Модаленом исполосованы кабелями высокого напряжения. Я сижу на заднем сиденье, с полузакрытыми глазами. Конечно, я и раньше все это видел, эту новую Норвегию, все эти городишки, с их индустриальными пейзажами и электростанциями, они-то и составили основу наших несметных богатств и моей собственной свободы. Туре ведет машину на большой скорости и низких передачах, словно хочет уберечь меня от созерцания опустошенного пейзажа, но я равнодушен. Я хочу в горы, и, когда достигну вершин, эти места мне покажутся далекими и неразличимыми, пока и вовсе не исчезнут из виду. А я буду долго бродить по горным перевалам.
У нас хватает гор и дикой природы. Стоит всего лишь час побродить по горам — и попадаешь в места, почти не тронутые цивилизацией, присутствие людей выдают только пастбища и размеченные тропинки, которые ведут меня в Вардальсбю, в одну из недорогих туристических гостиниц. Когда долго бродишь по горам, следы человеческой деятельности начинают тебя радовать — деревянный мост, каменная стена, маленький сарай. Эти затерянные в горах уголки иногда выглядят так, словно их давно покинули, но у странника есть слух и зрение, он слышит и видит. Здесь обитают и звери, и люди. И тогда он почтительно приподнимает шляпу и приветствует их.
Идет дождь. На мне дождевик, накинутый прямо поверх костюма, и рюкзак, бежевая плоская кепка с маленьким козырьком. Что ж, с меня можно писать портрет одинокого странника, бродящего по горам, мимо хижин и пустых коровников. Хильдегунн Дале писала в своем сборнике стихов «Грезы рек»:
Только обнаженные руины,
пара имен, и взгляд, устремленный вдаль.
Одиночество. Пара имен. Ты долго бродишь по дорогам, дальним и ближним, пока не сроднишься с ними, а потом остаешься с одним или двумя друзьями, с парой имен, вот и все.
— А вдруг мы заблудились? — думаю я в горах.
Между прочим, горы влияют на психику. Чем ближе и чем выше горы, тем более сосредоточенным ты становишься. В горах ты делаешься более решительным и менее участливым, ты меньше склонен к компромиссу. А это опасно.
Иметь двоих друзей — это нормально, больше двоих — просто неприлично, это притворство, думаю я в горах. А сколько у меня друзей? Было много, осталось двое. Двое хороших друзей. И это все. Этого достаточно. Возможно, у меня даже только один друг. Один-единственный. Так и есть.
Что ж, я доволен. Один друг, самый близкий. В горах ты уже не так осторожен, такие мысли приходят в голову только в горах, думаю я.
Я шагаю по снегу, по краю крутого снежного обрыва, который ведет к высокогорному озеру. Если я упаду в одну из этих расщелин, поскользнусь на краю и исчезну, то ничего страшного не произойдет. Я вязну в снегу, пересекаю холмистую долину, перехожу через реку, стремительную и высокогорную, я даже не собираюсь искать брод, а пересекаю ее там, где поглубже, я ощущаю холод воды и сильное течение, вот он — реальный шанс погибнуть. Никакого страха, ничуть. После реки я поворачиваю направо и приближаюсь к холмам.
Мне все равно, я цел и невредим, я иду и размышляю, мне даже не обязательно держаться тропинки. Скоро ли я увижу пансионат? Он отмечен на карте и, судя по всему, расположен в нескольких километрах от берега реки, над долиной, у подножья горной гряды.