генетически социального характера индивида в его взаимодействии с социальным окружением на каждом этапе его эпигенеза. Таким образом, идея состоит не в том, что социальные нормы прививаются генетически асоциальному индивиду путем «дисциплины» и «социализации», а в том, что общество, в котором рождается индивид, делает его своим членом, помогая ему выбрать способ, с помощью которого он решает задачи, встающие перед ним на каждом этапе его эпигенетического развития.
Теория Эриксона (и во многом теория Фрейда) построена на феноменологических положениях, на клиническом психоанализе и общих положениях психоанализа и психологии, причем системных различий между ними нет. Соответственно, концептуальный статус терминологии у этой теории остается неясным. Приведение теории в систему и объяснение концептуального статуса ее терминов – будущая задача эго-психологии.
Разработанные Эриксоном положения стали органичным продолжением теории Фрейда. Они также лежат в русле разработок Хартманна, с которыми взаимно дополняют друг друга. Эриксон строит свою теорию, отсылая нас главным образом к положениям психологии бессознательного Фрейда, в меньшей степени к его же положениям психологии эго и совсем мало – к теории Хартманна. Хартманн также ничего не говорит о связи своей теории с теорией Эриксона. Перед психологией эго стоит задача интеграции этих двух теорий.
Эти комментарии должны были вызвать у читателей сборника благожелательное отношение к единству теории, которое я сформировал в трех упомянутых выше работах. То, что даже Рапапорт должен был в своих выводах охарактеризовать как непонятный теоретический статус терминологии в моей теории, относится главным образом к центральному термину данного сборника (но редко используемому в моей последующей работе), а именно к термину «эго-идентичность». Мои рассуждения в сфере проблем идентичности и жизненного цикла не находят точки опоры в существующих положениях психологии эго. Напротив, как отмечает Рапапорт, эти рассуждения приводят к формированию психоаналитической теории психосоциального развития, существующие элементы которой я собрал воедино в работе, подготовленной по просьбе Национального института психического здоровья (National Institute of Mental Health) США (в печати). Более того, психосоциальная ориентация становится частью исторического процесса, что заставляет нас рассматривать функционирование эго (и природу того, что мы называем «эго») как процессы, лежащие в основе исторической изменчивости. Эта тенденция уже стала общепризнанной и была отражена в моих книгах «Детство и общество» (1950a, переиздана в 1963), «Молодой Лютер» (1958a), которые были опубликованы в то же время, когда я работал над сборником.
Как было сказано во вводном параграфе, данная публикация – первая и не окончательная попытка рассмотреть изменение этоса в разные исторические периоды с точки зрения клинических наблюдений. Такой взгляд позволяет лишь исследовать (иногда односторонне) симптоматику некоторых психологических расстройств, которая в конкретный исторический период проявляется у существенного меньшинства населения и таким образом представляет эпидемиологический эквивалент доминирующего этоса в историческом паттерне общинности и продуктивности. Лишь в своих более поздних книгах биографического характера я сумел подойти к вопросу о балансе дезориентирующих и побуждающих сил в тот или иной исторический период. В этих книгах я писал о том, как гениальные вожди взаимодействовали со своей эпохой: я говорю о М. Ганди, который взял на себя ответственность за судьбу Индии (1969), и Т. Джефферсоне, который сыграл решающую роль в формировании американской идентичности (1974). Взаимоотношения индивидуальности и общинности в паттернах повседневной жизни, в свою очередь, я рассматриваю в книге, посвященной играм, ритуалам и политике (1977).
Можно сказать, что в данной работе я попытался сформулировать, как происходит взаимодополняющее влияние друг на друга истории жизни и собственно истории. Я утверждаю, что реальные клинические наблюдения и их выводы можно рассматривать одновременно и в связи с очевидными историческими процессами. В изучении столь важной для каждого человека проблемы идентичности мы в значительной мере руководствуемся мотивами, корни которых уходят в историю нашей собственной личности. Об этом я писал в автобиографической части одного из своих эссе (1975), и в своем мнении я не одинок. Многие представители науки и общественной жизни, мужчины и женщины, видят истоки рождения своих наиболее значимых идей в истории своей личной и профессиональной жизни. Эволюция терапевтического и теоретического направлений в моих исследованиях, о чем писал выше Д. Рапапорт и что подтверждалось результатами моих клинических исследований, изложенными ниже, убедила меня в необходимости разработки концепции идентичности – как и незабываемые события 1960-х (в 1963 году я преподавал в колледже), которые явились историческим обострением проблем идентичности у молодежи.
В переиздаваемом сборнике основное внимание сосредоточено на фундаментальном вопросе – месте психосоциальной идентичности в логике развития жизненного цикла человека. Здесь этот вопрос звучит так, как я понимал его в 1940-х и 1950-х годах.
1. Развитие эго и исторические изменения[1]
Клинические заметки
Люди, принадлежащие к одному этническому ареалу, одной исторической эпохе и экономической сфере, ведомы общими образами добра и зла. В своем бесконечном разнообразии эти образы отражают скрытую от глаз сущность исторических изменений; однако в форме современных им социальных моделей и убедительных прототипов эти образы приобретают решающую конкретность в развитии эго каждого индивидуума. В психоанализе психология эго не получила достаточной теоретической определенности. С другой стороны, историки продолжают игнорировать те простые факты, что все индивидуумы рождены матерями; что каждый из нас когда-то был ребенком; что все люди и народы вышли из своих детских; что путь развития индивидуума в обществе – это путь от колыбели к родительству.
Лишь объединившись, психоанализ с социальной наукой способны последовательно соотнести стадии жизненного цикла с историей общества. Этим вопросам посвящен настоящий сборник клинических записок, в котором представлены проблемы, примеры и теоретические соображения относительно того, в какой связи находится эго ребенка с современными ему историческими моделями.
Групповая идентичность и эго-идентичность
Оригинальные формулировки Фрейда, относящиеся к эго и его взаимоотношениям с обществом, лежали в русле общей линии его аналитической аргументации и социологических представлений эпохи. Тот факт, что Фрейд в своих первых работах по групповой психологии цитирует постреволюционного социолога Лебона, наложил свой отпечаток на последующие изыскания в области психоанализа толпы. Фрейд признавал, что «массы» Лебона являются обществом низкоинтеллектуальных и отказавшихся от собственной воли людей, наслаждающихся анархией в наступивший промежуток между двумя историческими эпохами и ведомых лидером как в своих наилучших, так и наихудших проявлениях. Такие массы существуют; определение не потеряло своей силы. Однако между данными социологическими наблюдениями и материалом, полученным при помощи психоаналитического метода, существует некий разрыв, а именно индивидуальная история, реконструируемая по эпизодам переноса и контрпереноса в ситуации наедине с терапевтом. Данный методологический разрыв привел в психоанализе к искусственному разделению объектов на «индивидуума-внутри-семьи» (или в окружении его семейных моделей, проецируемых на «внешний мир») и «индивидуума-в-массе», погруженного в не имеющую четких границ толпу[2]. Таким образом, к феномену и концепции социальной организации и ее влиянию на индивидуальное эго долгое время снисходительно относились как к неким «социальным факторам». В целом концепция эго была первоначально очерчена рамками уже существовавших и хорошо известных определений своих противоположностей – биологической идентичности и социологической «массы»: само же эго как индивидуальный центр организованного опыта и целеполагания оказывалось между молотом анархии примитивных инстинктов и наковальней беззакония коллективного духа. Можно сказать, что на место моральных координат бюргера, обозначенных Кантом как «звезды над головой» и «нравственный закон внутри», ранний Фрейд ставил внутреннюю идентичность и окружающую толпу, между которыми помещал объятое страхом эго.
Для описания морали отдельного индивидуума Фрейд ввел понятие идеального эго, или супер-эго. Сначала упор делался на чужеродном воздействии на индивидуальное эго. Супер-эго, как подчеркивал Фрейд, есть интернализация всех ограничений, которым эго должно подчиняться. Эти ограничения навязываются ребенку («von aussen aufgenötigt») родителями с их критическим влиянием, а позже – профессиональными наставниками и теми, кого ранний Фрейд определял как «разнородную толпу приятелей» («die unbestimmte Menge der Genossen»), создающих «среду» и «общественное мнение» (Freud, 1914).
Столь мощное неодобрение извне заставляет ребенка выйти из своего первоначального состояния наивной любви к самому себе. Он ищет модели, на которые мог бы равняться, и пытается быть счастливым, подражая им. Если ему это удается, он достигает самоуважения, не слишком убедительного факсимиле своего оригинального нарциссизма и ощущения всемогущества.
Эти ранние концептуальные модели не прекращали определять направления позднейших дискуссий и практические цели клинического психоанализа[3]. Фокус психоаналитических исследований, однако, сдвинулся в сторону разнообразных генетических проблем. От изучения того,