Здесь мы называем экстремальные формы того, что можно считать сопротивлением идентичности, которое, кстати говоря, далеко не сводится к описанным здесь случаям, а является универсальной формой сопротивления, регулярно переживаемого, но зачастую неразличимого в ходе анализа. Сопротивление идентичности, в мягких и обычных формах, есть страх пациента перед тем, что аналитик, благодаря своей особой идентичности, подготовке, образу мыслей, может случайно или намеренно разрушить слабое ядро идентичности пациента и заменить его своим. Я бы отметил даже, что отсутствие объяснения причин частых неврозов переноса у пациентов, а также наших будущих коллег – результат того, что сопротивление идентичности анализируют довольно бессистемно. Если это все-таки происходит, анализируемый всеми силами сопротивляется возможному посягательству идентичности аналитика, уступая по всем другим фронтам; или же он поглощает идентичность аналитика в большей степени, чем может себе позволить. Кроме того, анализ может оставить у пациента на всю жизнь ощущение, что аналитик недодал ему что-то очень важное.
В случае острой диффузии идентичности это сопротивление идентичности становится основной проблемой терапевтического контакта. Все вариации в психоаналитических методах имеют одно общее: доминирующее сопротивление должно быть принято в них как главное указание на выбор метода, а интерпретация должна соответствовать способности пациента принять ее. Такие пациенты саботируют коммуникацию до тех пор, пока не уладят некоторые базовые – противоречивые – вопросы. Пациент настаивает на том, чтобы терапевт принял его негативную идентичность как реальную и необходимую (что так было и так есть), но не приходя к выводу, что эта негативная идентичность – «все, что у него (пациента) есть». Если терапевт способен выполнить оба этих требования, он должен терпеливо доказать, пройдя с пациентом через несколько серьезных кризисов, что он может понять пациента и сочувствовать ему, не поглощая его идентичность и не предлагая себя в качестве тотемной закуски. И только тогда понемногу могут проявиться более знакомые формы переноса.
Это всего лишь несколько моментов в феноменологии спутанной идентичности, которые нашли отражение в интересных и известных мне случаях переноса и сопротивления. Индивидуальное лечение, однако, является лишь одной из методик терапии рассматриваемых случаев. Переносы таких пациентов остаются размытыми, а их эмоциональные вспышки представляют опасность. По этой причине некоторые из них нуждаются в лечении в условиях больницы, где их выход из терапевтических отношений будет ограничиваться наблюдением; где их первые шаги за пределы вновь завоеванных двухполярных отношений с терапевтом будут поддержаны благожелательным медицинским персоналом, дружественными пациентами, наставниками в достаточно широком спектре деятельности.
Обсуждая пациентов, которые обнаруживают общую патогенную тенденцию, мы должны также задаться вопросом, что объединяет их родителей. Мне кажется, что у матерей ряда наших пациентов обнаруживаются некие общие специфические черты.
В первую очередь это выраженное стремление к статусу, продвижению вверх по социальной лестнице, претенциозность или желание «быть не хуже других». Такие матери склонны жертвовать всем, в том числе искренними чувствами и здравыми суждениями, ради парадного фасада, богатства, собственности, «счастья». На самом же деле они подталкивают своих чувствительных детей к имитации «естественной» и «правильной» социализации. У них есть еще одно, особое качество – всеприсутствие и всепроникновение; их голоса и тихие всхлипывания слышны издалека, они капризны и докучливы, от них нельзя спрятаться. Один из пациентов все свое детство видел один и тот же сон: по комнате летали щелкающие ножницы. Ножницы символизировали резкий голос его матери[31]. Это любящие матери, но любят они страшась, жалуясь и навязываясь. Они сами так жаждут одобрения и признания, что возлагают на собственных детей груз непонятных тем жалоб, особенно жалоб на отца, и ждут, что дети своим существованием оправдают их материнское существование. Они крайне ревнивы и чувствительны к ревности других; в нашем контексте особенно важно, что такая мать очень ревниво относится к любому признаку того, что ребенок может идентифицировать себя в первую очередь с отцом или, что еще хуже, основывать свою идентичность на отцовской. Необходимо добавить, что, какими бы разными ни были эти матери, эти их тенденции направлены главным образом на ребенка. Из этого следует, что такие пациенты, в свою очередь, с самого начала глубоко ранят своих матерей желанием спрятаться от них из-за полной нетерпимости к крайним различиям темперамента. Эти различия, однако, являются крайними выражениями существенной близости: под этим я имею в виду, что чрезмерную склонность пациента к замкнутости (или импульсивным действиям) и чрезмерную социальную навязчивость матери объединяет высокая степень социальной уязвимости. За постоянными жалобами матери на то, что отец пациента не смог сделать из нее женщину, стоит сожаление, глубоко переживаемое как матерью, так и ребенком, что пациент не смог сделать из нее мать.
Отцы, обычно успешные, а часто и выдающиеся представители своей области, дома, как правило, не противоречат своим женам из-за чрезмерной зависимости от собственных матерей, вследствие чего они также глубоко ревнуют к собственным детям. Вся инициативность и цельность их личности либо уступает настойчивости жены, либо мужчина все время стремится ускользнуть, испытывая вину. В результате мать становится все более эмоционально зависимой, капризной и «жертвенной» в своих притязаниях, направленных на всех или на некоторых из своих детей.
Об отношениях наших пациентов с их братьями и сестрами я скажу только, что они представляют собой больший симбиоз, чем это бывает обычно между детьми в семье. Из-за рано проснувшегося стремления к идентичности наши пациенты обычно привязываются к брату или сестре примерно так, как это бывает между близнецами (Burlingham, 1952), за исключением того, что здесь у нас один «близнец», пытающийся обращаться с неблизнецом как с близнецом. Пациент стремится к полной идентификации хотя бы с одним из братьев или одной из сестер способом, выходящим далеко за рамки альтруизма как формы идентификации, описанного Анной Фрейд (1936). Это значит, что пациент как будто уступает свою идентичность идентичности брата или сестры в надежде получить большую и лучшую идентичность в результате слияния. Некоторое время это удается; тем более травматичным оказывается разочарование, которое должно последовать за разрывом искусственного «близнячества». Гнев и паралич сменяют внезапное озарение и понимание, что идентичности хватит лишь на одного и она принадлежит другому.
Истории детства наших пациентов обычно на удивление малопримечательны. Иногда в раннем возрасте наблюдался некоторый аутизм, который обычно родителям удавалось корректировать. Тем не менее остается впечатление, что степень и болезненность острой спутанности идентичности в позднем подростковом возрасте находится в зависимости от этого раннего аутизма, который определяет глубину регрессии и интенсивность столкновения между фрагментами новой идентичности и старыми интроектами. Что же касается конкретного травматического опыта, один момент встречается довольно часто, а именно серьезная физическая травма в период эдипова комплекса или раннего пубертата – и связанное с ней расставание с домом. Это может быть операция или с опозданием диагностированный физический дефект, несчастный случай или серьезная сексуальная травматизация. Так или иначе ранняя патология соответствует типичной картине основного психиатрического диагноза.
Я обещал нарисовать общую картину, и я это делаю. Повторюсь, что лишь детальный анализ большого массива случаев может помочь установить связь слабости эго с врожденной предрасположенностью, с одной стороны, и неполноценным воспитательным влиянием семьи и социальной группы – с другой. Между тем большинство непосредственных интерпретаций связи эго с его «средой» опирается на историю восстановления юного пациента в условиях больницы, то есть на анализ его целенаправленного «отдельночества» (как назвала это одна пациентка); на его стремление эксплуатировать и провоцировать среду, которая его там окружает; на его растущую способность использовать ее; и наконец, на его способность покинуть этот институционализированный мораторий и вернуться на свое прежнее или новое место в обществе. Больничные условия позволяют исследователю-клиницисту наблюдать не только за прохождением лечения индивидуальным пациентом, но и участвовать в «конструировании методов терапии», отвечающей законным требованиям пациентов, которые делятся с нами проблемами своей жизни; в данном случае эта проблема – диффузия идентичности. Здравый смысл подсказывает, что типичная проблема получает объяснение по мере того, как больничные специалисты выясняют, что требуется для лечения той или иной возрастной группы. Здесь больница выступает как целенаправленно институционализированный посредник, предлагающий молодой личности поддержку в восстановлении тех наиважнейших функций эго, от которых он отказался, – если они вообще были до этого сформированы. Отношения с личным терапевтом являются решающими для установления новой, честной взаимности, которая заставит пациента повернуться лицом к своему будущему, столь плохо различимому и так категорично сейчас отрицаемому. Тем не менее именно в больничном сообществе пациент делает первые шаги в сторону возобновления своих социальных экспериментов. Привилегии и обязательства такого сообщества сразу же требуют от него подчинения и инициации в этой социальной системе, которая также будет стремиться соответствовать его потребностям и потребностям других таких же пациентов и, время от времени, некоторых представителей персонала. Ведь логично предположить, что социальная система, такая как больница, характеризуется не только поисками идентичности тех, кому случилось стать пациентом, но и тех, кто работает в этой больнице. Обсуждение того, как в профессиональной иерархии распределяются функции, награды и статус таких работников (со всеми предположениями о контрпереносах и «кросспереносах», которые превращают больницу в точную копию семейного гнезда), ведется в литературе, посвященной больничной морали (Bateman and Dunham, 1948; Schwartz and Will, 1953). С точки зрения вопросов, рассматриваемых в данном эссе, исследования такого рода также ясно указывают на опасность выбора пациентом именно роли пациента как основы для кристаллизации своей идентичности, поскольку такая роль может показаться ему более внятной, чем всякая другая потенциальная идентичность, с которой он имел дело ранее (К. T. Erikson, 1957).