Таблицы и диаграммы обладают силой непроизвольного понуждения. От них нет сил отказаться, даже если никто не собирается их заполнять. Они становятся концептуальным призраком: мы обращаемся к ним неосознанно. В нашей терапевтической работе мы вообще боимся признаваться, что мы пользуемся шпаргалками, вытягивая из рукава то одну, то другую. Пациенты также не очень любят потусторонние вмешательства. Но все же, закончив свой субъективный обзор характерных признаков диффузии идентичности, я вдруг решил «поселить» их в таблице. Нельзя не увидеть, что они проясняют некоторые моменты и позволяют развить их теоретические обоснования. Мы не позволим концептуальному призраку взять над нами верх и лишь коротко скажем о том, что демонстрирует данная схема.
В таблице 1 была показана лишь диагональ успешного (или неудавшегося) приращения основных компонентов относительного психосоциального здоровья. Однако читаем комментарий: «Пространство над диагональю оставлено для будущих определений предпосылок каждого из этих решений, формируемых с самого начала жизни; ниже диагонали пространство дано для указания конечных производных этих решений в зрелой личности».
Поскольку все вертикали выстроены от «начала начал», сложно даже приблизительно назвать понятия, подходящие для верхних ячеек. Однако опыт работы с пограничными кейсами (подростковыми, детскими, младенческими) заставляет предположить, что младенческий рубеж, до которого пациенты регрессируют, это базовое недоверие к своему самоопределению и базовое сомнение в возможности каких-либо отношений взаимности. В схеме отражено предположение о том, что успешная борьба на самом раннем психосоциальном рубеже младенчества (а именно рубеже Доверия – Недоверия), будучи направлена благоприятной материнской средой в нужное русло, завершится доминирующим чувством Униполярности (I, 5), под которой я подразумеваю некое доминирующее чувство благости индивидуального существования. Мне кажется, это чувство следует отличать от нарциссического всемогущества, свойственного раннему возрасту. При всей уязвимости и зависимости ребенка от прямой, непрерывной и последовательной материнской поддержки у него постепенно формируется острое чувство реальности «добрых» сил, внешних и внутренних. Его негативным соперником является диффузия противоречивых интроектов и преобладание фантазий, которые как бы побеждают враждебную реальность со всемогущей мстительностью. Однако приобретенное психосоциальное основание униполярности затем может уступить место Биполяризации (II, 5), или, в понятиях бессознательного, катексису объектов. Тогда начинаются эксперименты с могущественными, но любящими индивидами, которые сохраняют свою реальность несмотря на то, что они уходят, прежде чем прийти, отказывают, прежде чем дать, кажутся безразличными, прежде чем снова проявят внимание. В переходных или устойчивых формах аутизма ребенок, видимо, стремится уклониться от такой биполяризации или впадает от нее в отчаяние и всегда находится в поисках иллюзорно безопасного «одиночества».
Последующие Идентификации Игры и Работы (III, 5 – IV, 5) с могущественными взрослыми или старшими и младшими детьми не нуждаются здесь в дальнейшем обсуждении; литература, посвященная дошкольной и школьной стадии, прекрасно иллюстрирует завоевания и потери этих ярко выраженных психосоциальных периодов.
Горизонталь V содержит производные ранних относительных достижений, которые теперь стали неотъемлемой частью борьбы за идентичность. Хочу подчеркнуть (и по возможности вкратце проиллюстрировать) принцип, согласно которому ранние относительные достижения (диагональ) на более поздней стадии (любая горизонталь под диагональю) должны быть пересмотрены и переименованы в терминах, соответствующих этой поздней стадии. Базовое Доверие, например, это хорошая фундаментальная вещь, однако его психосоциальное качество становится более дифференцированным по мере того, как эго приобретает все более широкий аппарат, и по мере того, как общество бросает вызов такому расширению и направляет его.
Обратимся к патологии, описанной на этих страницах чуть выше: Диффузия Времени (V, 1), или потеря функции эго контролировать перспективу и ожидание, относится к первому жизненному кризису (I, 1), что объясняется естественным постижением временных циклов и свойств времени с первым опытом напряжения растущих потребностей, их отложенного удовлетворения и финальным слиянием с удовлетворяющим их «объектом». По мере нарастания напряжения будущая реализация воспринимается в «галлюцинаторных» образах; если реализация откладывается, происходят эпизоды бессильного гнева, в которых ожидания обесцениваются (а вместе с ними и будущее); восприятие приближающегося потенциального удовлетворения снова порождает высококонцентрированное качество интенсивной надежды и страха перед разочарованием. Все это временные элементы формирования базового доверия, то есть внутренней убежденности в том, что, в конце концов, удовлетворение достаточно предсказуемо для того, чтобы стоило ждать и «трудиться». Каким бы ни был изначальный набор временных характеристик, очевидна общая ориентация наших регрессирующих молодых пациентов, представляющая собой некое недоверие ко времени как таковому: каждая отсрочка представляется им надувательством, ожидание – бессилием, каждая надежда – опасностью, каждый потенциальный «даватель» – предателем. Поэтому время должно остановиться, хотя бы посредством магии кататонической неподвижности – или смерти. Это экстремальные точки, проявления которых иногда очевидны и латентны во многих случаях диффузии идентичности. Между тем каждый подросток хотя бы иногда оказывается в разладе со временем. В нормальных и переходных формах этот новый тип недоверия быстро или постепенно превращается в перспективный взгляд, позволяющий и заставляющий интенсивно проникать в будущее или во множество его потенций. Если нам это кажется довольно «утопичным» (то есть основывающимся на ожиданиях, которые требуют изменения законов исторических изменений в том виде, в каком они нам известны), мы должны на некоторое время оставить в стороне наш скепсис. Подростки – хотя бы некоторые из них – нуждаются в перспективе, достойной вложения их энергии, и должны получить ее любой ценой. Реализуемость их взгляда на будущее есть вопрос более позднего обучения и адаптации, часто зависящий от исторической удачи.
Далее я буду рассматривать каждый этап, отображенный в таблице, в рамках соображений социального характера, которых до этого мы касались лишь слегка. Чтобы предвидеть будущее, молодой человек должен приобрести потребность в чем-то, что Шоу назвал «своего рода религией», «ясным представлением о жизни», «вразумительной теорией». Я назвал это «ясное представление о жизни» идеологией, термин, который, однако, с большой вероятностью может ввести в заблуждение. Однако здесь я отмечу лишь временной элемент в мировосприятии, который может быть назван идеологическим: оно концентрируется вокруг утопического упрощения исторической перспективы (спасение, завоевание, реформирование, счастье, рациональность, технологическое мастерство) соответственно потенциалу вновь формирующейся идентичности. Чем бы ни являлась идеология (Mannheim, 1949; Schilder 1930–1940) и какие переходные или устойчивые социальные формы она бы ни принимала, мы лишь упомянем ее здесь, чтобы позже вернуться к вопросу идеологии как необходимого условия формирования эго, включенного в цепочку поколений и синтезирующего в подростковый период новое прошлое и будущее. Этот синтез обязательно включает в себя прошлое, но выходит за его пределы так же, как это происходит и с идентичностью.
Переходим к Сознанию Идентичности (V, 2), предшественниками которого являются Сомнение и Стыд (II, 2). Они мешают проявиться чувству автономии, противостоят принятию психосоциального факта существования единственного, неповторимого, отдельного индивида, который буквально и фигурально должен стоять на своих ногах. Я позволю себе процитировать самого себя (1950a): «Стыд – эмоция недостаточно изученная[32], поскольку в нашей цивилизации чувство стыда довольно рано и легко поглощается чувством вины. Стыд предполагает, что некто выставлен на “всеобщее обозрение” и сознает, что на него смотрят: одним словом, ему неловко. Некто видим, но не готов быть видимым; вот почему мы воображаем стыд как ситуацию, в которой на нас пялят глаза, когда мы неполностью одеты, в ночной рубашке, со спущенными штанами. Стыд рано выражается в стремлении спрятать лицо или в желании тут же “провалиться сквозь землю”. Но, по-моему, это есть не что иное, как обращенный на себя гнев. Тот, кому стыдно, хотел бы заставить мир не смотреть на него, не замечать его “наготы”. Ему хотелось бы уничтожить “глаза мира”. Вместо этого он вынужден желать собственной невидимости. Сомнение стоит в одном ряду со стыдом. Там, где стыд находится в зависимости от сознания собственной ответственности и открытости перед другими, сомнение, как заставляют меня считать клинические наблюдения, имеет прямое отношение к осознанию факта, что у него есть то, что выставлено напоказ, и то, что спрятано, – особенно то, что спрятано. Это базисное чувство сомнения во всем, что человек оставил позади, составляет субстрат более поздних и более вербализованных форм компульсивного недоверия; оно находит свое взрослое выражение в параноидальной боязни скрытых преследователей и тайных преследований, угрожающих откуда-то сзади (и изнутри)» (p.223). Тогда сознание идентичности – это новая версия изначального сомнения в надежности доверия к взрослым воспитателям и доверия к самому себе; только в подростковом возрасте это осознаваемое сомнение относится к надежности и возможности примирения со всем периодом оставшегося позади детства. Обязательство достичь идентичности, не только отличительной, но и самобытной, может вызывать болезненное и всеобъемлющее ощущение позора, в чем-то сходное с изначальным стыдом (и гневом) из-за того, что пациент выставлен напоказ перед всезнающими взрослыми – с тем отличием, что теперь чувство потенциального стыда испытывает субъект