— Но она правша. Тогда как ты, Гиг, владеешь обеими руками, — отчеканил Рамзи. — Я видел на теннисе, как отлично ты подавал левой. И удерживать Джесс, чтобы она никуда не делась, было выгодно именно тебе. Именно ты получал больше всего от смерти ее мужа. Я прочитал эти заказные, по твоему мнению, статьи. Ты был на мели. Не мог платить за пентхаус и задолжал половине Нью-Йорка. Но после смерти друга женился на его вдове и прибрал к рукам его денежки. Тут же расплатился по счетам и сбежал из страны. Извини, но именно ты выглядишь тут главным злодеем. Трахать невесту друга на его свадьбе! Ты подонок, каким и руки не подают.
Я не дал ему договорить. Бросился на него и врезал ему по челюсти. Он взревел, кинулся мне в ноги, ухватился за них и повалил меня на пол. Мы стали бороться. Катались по полу. Рамзи удерживал меня одной рукой, а кулаком второй бил в корпус. Я пытался скинуть его с себя, покрывая его юркое жилистое тело смачными ударами. Эл вскочил с дивана и принялся нас разнимать. Но даже его здоровенных ручищ не хватало, чтобы расцепить нашу парочку в обуявшем нас бешенстве. Я вкладывал в удары всю злость, которой накопилось с лихвой, — на Джесс, на всю ситуацию, на Рамзи. Но в первую очередь на себя. Этот чертенок был прав. Все было именно так, как он говорил. И даже если я не бил Коула по голове, то был напрямую заинтересован в его смерти. Я получил немало выгод. Я был жалок, и я лупил Рамзи что было мочи от непроходимой ненависти к самому себе. Эл смог-таки разнять нас, но мы, поднявшись на ноги, все еще кидались друг на друга. Как два молодых петушка выпрыгивали из-за могучей эловской спины, грозя друг другу кулаками. Труди металась позади нас по комнате. Потасовка не заканчивалась, и как только Эл чуть ослабил контроль, я снова прыгнул на Рамзи и повалил его на диван. Эл опять ринулся нас разнимать, лопоча какие-то миролюбивые слова. Но мы в тот момент были слишком увлечены ненавистью друг к другу, приправленной пониманием полной безвыходности. Пониманием, что кто бы ни победил, оба мы проиграли. Потому что женщина, которую мы любим, больна. И, наверное, опасна.
Эл ухватил меня за руку и шею и оттаскивал от ланкийского черта, который усиленно отбивался. Труди носилась около и издавала странные звуки, будто хотела что-то сказать, но забыла слова. Потом метнулась в сторону, схватила первый попавшийся под руку предмет и размахнулась им. Я сумел увернуться. Эл же стоял спиной. Удар пришелся ему в шею. От неожиданности он покачнулся и, не удержавшись на ногах, рухнул всем своим значительным весом на стоящий рядом журнальный столик. Аккурат виском в его обрамленный металлом уголок.
Все ахнули. Рамзи прекратил наносить мне удары. Я выпустил его из захвата, и мы попадали на колени рядом с Элом. Здоровяку удалось нас разнять. Под его головой быстро росло красное пятно. Мой оппонент кинулся прощупывать пульс на шее, я на запястье. И как-то одновременно мы подняли друг на друга глаза. Эл раскинулся на полу, как большая тряпичная кукла. Его громадные руки покоились на кафельном полу открытыми ладонями вверх, словно он воздвиг их к небу. На лице застыла улыбка. Не знаю, что должен увидеть или подумать человек, чтобы выглядеть так же безмятежно светло. Думаю, в свою последнюю секунду Эл увидел Бога и рай. Кому, как не Элу, туда дорога.
Так же одновременно мы обернулись к Труди. Она застыла посреди комнаты с непонимающим выражением лица, держа в левой руке деревянную маску Мару Ракши. Она моргала и издавала бессвязные звуки. Лицо ее было неузнаваемым, с каким-то отсутствующим выражением. Плечи были задраны, как у напуганного ребенка. Она слегка склонила голову набок, подергивая ею. Медленно, чуть покачиваясь, она подошла ближе. Выпустила маску. Та с грохотом упала на пол. Кажется, не замечая нас, Труди легонько толкала Эла, будто пыталась его разбудить. Присела рядом и принялась открывать ему глаза. Растягивала веки, но те снова смыкались. Она то нежно, то требовательно толкала его, ожидая реакции, но Эл не шевелился. Черно-красное пятно под ним росло, и наконец она его заметила. Дотронулась рукой. Отпрянула. А потом заорала. Ор этот не был похож ни на что человеческое. На крик горя или страха. Не был он похож и на крик отчаяния. Это был гортанный первобытный вой, от которого мурашки шли по коже. Она быстро и суетливо заскользила руками по телу Эла, будто обыскивала его, и щеки ее дрожали в странном возбуждении.
— Что она делает? — спросил Рамзи.
— Кажется, она ищет трофей. Ей нужно взять что-то на память, чтобы успокоиться, — сказал я, вспомнив шкатулку с разными предметами.
Ничего не найдя, она свернулась в клубок и улеглась рядом с Элом. Уложила его большую руку на себя сверху, и, скорчившись, как уродливый эмбрион в утробе равнодушной матери, протяжно застонала. Стон ее теперь походил на неразборчивую жалостливую песню. Песню детского хора. Это было страшно. Ни я, ни Рамзи не были готовы видеть ее такой.
— Что мы теперь будем делать? — спросил он. Челюсти его стучали, но он этого не замечал.
— Вызывать полицию, — ответил я.
— Как? Она ведь погибнет там? — проговорил он тихо.
— Но у нас теперь нет другого выхода.
— Я не узнаю́ ее, — прошептал Рамзи.
— Я тоже. Это не Труди, не Джессика и не Лаура. Я не знаю, кто это, — ответил я.
Бессвязные ноты, что вырывались из хрупкого тела Лауры Хитченс, звучали высокими гортанными звуками. И мне подумалось, что такими песнопениями мучат в аду грешников.
Было темно, когда отец разбудил меня.
— Сын, просыпайся! Дело есть.
— Па, я спать хочу, — пробубнил я спросонья, закрываясь одеялом. Это было морозно-обжигающее утро из тех, какие бывают в Коннектикуте зимой. Когда нос не хочется из-под одеяла показывать.
— Давай-давай, ковбой. Поднимайся! Набери ведро теплой воды и захвати чистых тряпок. Кажется, Миракл собралась разродиться. Перед тем как ложиться, я ее смотрел, и думалось — к завтраму. Но, похоже, нет. Слышишь, как заладила: «му» да «му». Нужно поспеша-ать, — вкрадчиво протянул отец последнее слово.
Я нехотя поднялся, и через минут десять оба мы брели вдоль бесконечного коровника. Никогда раньше загон не казался мне настолько длинным. Отец подсвечивал путь переносным фонарем, и качающийся луч убаюкивал, как маятник гипнотерапевта. Я еле перебирал ногами и тащил в каждой руке по ведру, стараясь не расплескать.
— Не нравится мне все это, — приговаривал отец.
— Что?
— Слышишь, как она стонет. Странный какой-то стон. На нее не похоже-е. — Он всегда тянул концовку слова, когда, заканчивая фразу, уже думал о другом.
— Будто ты знаешь, что на нее похоже, а что нет, — пожал плечами я. — Обычное мычание. — Мне все еще сильно хотелось спать, и я немного злился, что отец меня растолкал. Тогда мне только исполнилось пятнадцать, и я не привык, что вдруг стал для него мужчиной. Отец вечно приговаривал: «Вот я в твои годы…» — и это означало, что надо соответствовать.
— Конечно, я знаю Миракл, — удивился и даже немного возмутился отец. — Я сам принял ее у Берты и растил сызмальства. Я знаю, как мычит Миракл. Мычание у нее спокойное и низкое. Но не теперь. Прислушайся — Он повел ухом, как охотничий пес, и изобразил высокое и тонкое: —«Му-у-у», — а потом добавил: — Не нравится мне все это.
Когда мы вошли в коровник, отец включил рубильник и, кинув взгляд на загон, где содержалась корова, припустил к ней со всех ног. Его резиновые сапоги скрипели о влажный дощатый пол.
— Скорей, скорей за мной, — подгонял отец. И я семенил, расплескивая воду. Бежал следом, как тонконогая неуклюжая цапля.
Влетев в загон, отец упал на колени и подхватил обеими руками посиневшего теленка. Тот безвольно болтался, вися на пуповине. А Миракл выла, подергивала ногой и крутилась вокруг своей оси в попытке до конца разродиться.
— Давай расстилай тряпку, — скомандовал отец. — А вторую смочи теплой водой.
Сам же он, недолго думая, уложил малыша набок и принялся делать тому непрямой массаж сердца. Это казалось бесполезным. Детеныш не выглядел живым. Но отец не сдавался. Нагнулся, припал к маленькой телячьей морде и окончательно сразил меня тем, что выполнил новорожденному искусственное дыхание рот в рот. Малой дернулся, стал перебирать копытцами и задышал. Отец расхохотался, а потом добавил:
— Успели. Как чувствовал, что надо поспешать.
— Ты герой, пап, — вырвалось у меня. Никогда раньше я не видел, чтобы кого-то вернули к жизни у меня на глазах. Но тут отец переменился в лице и, наклонив голову набок, как местный шериф Мак Фудди, не переносящий похвалы в свой адрес, произнес:
— Может быть, сейчас я сделал очень плохую вещь.
— Какую же плохую, отец? — удивился я.
— Может быть, сейчас я нарушил ход вещей.
— Но ты спас живое существо?
Отец покачал головой в манере всезнайки, которая частенько раздражала меня, и, щурясь, пояснил:
— Я скажу тебе одну непопулярную и, может быть, вредную штуку, но постарайся ее запомнить: не всех и не всегда нужно спасать.
— Как это? Если можешь, то непременно нужно!
— Некоторые люди очень увлекаются спасительством, сын. А между тем каждый приходит сюда за своими уроками. Ной — и тот, построив ковчег, взял только каждой твари по паре. Он знал, что если попытается взять больше, то не выплывет.
— Это с ковчегом все просто. Ной точно знал его размер и мог посчитать, сколько живности туда поместится. А как быть с другой помощью? С такой, где не измерить?
— Штука в том, что ты сам и есть ковчег. Ты один знаешь, сколько «туда» влезает. А если судно начинает тонуть, оно ведь заметно. Видно, сын. Это надо быть дураком, чтобы не замечать, что тонешь. Вот я тебе и говорю, чтобы ты запомнил, что всем помочь не сможешь. И если кто тебя за собой на дно потянет, надо этот балласт скидывать. Без сожаления скидывать. Понял?
— Понял, — ответил я.
Хотя ничегошеньки я тогда не понял.
В тот день Рамзи явился к нам на виллу в районе обеда. Пришел за Джесс. Настроен он был решительно. Никогда раньше я его таким не видел. Парень узнал про Лауру. Скрывать от него что-то теперь не имело смысла. Так бы и околачивался вокруг. Пытался бы спасти свою принцессу. Пришлось посвятить его в тайны нашего Букингемского дворца. Гиг взял разъяснительную беседу на себя. Все по полочкам разложил. Только это не помогло.