В 1940-х гг. фольклористика, которая уже была готова оформиться в качестве отдельного, крупного направления отечественной науки, так и не смогла обособиться в достаточной мере и в результате оказалась между тремя огнями – собственно литературой, филологией и этнографией.
О том положении, в которое попала фольклористика в годы войны, писал М. К. Азадовский. Находясь в 1942 г. в Иркутске, придя в себя после тяжелейшей блокадной зимы, он пытался изменить положение своей науки, находя момент вполне благоприятным. 1 октября он изложил свои мысли в письме директору Института литературы, члену-корреспонденту Академии наук и заместителю академика-секретаря Отделения литературы и языка АН СССР П. И. Лебедеву-Полянскому, который находился в то время в Москве:
«О положении фольклора в Академии наук.
В настоящее время происходит невероятное распыление сил и полный разброд. Вопросами фольклора ведает Отделение языка и литературы и Отделение истории; существуют три секции фольклора в трех институтах. [Е. В.] Гиппиус поднимает вопрос о четвертой. Фольклорную секцию переводили из одного института в другой, и каждый раз она являлась неким привеском к основной работе института. Это отражалось и на ассигнованиях, на штатах, на аспирантуре, на характере очередности изданий, их количестве и проч. ‹…› Я прекрасно понимаю, что все это неизбежное следствие того общего положения, какое занимает фольклор в системе институтов Академии наук. Но советская фольклористика уже переросла такое положение; советская фольклористика сформировалась в особую дисциплину; к работам советских фольклористов внимательно прислушиваются передовые деятели западноевропейской науки о фольклоре, наконец общественное внимание, каким пользуется фольклор в нашей стране, – все позволяет поставить вопрос о иных организационных формах. ‹…›
Мне кажется, Вам, как одному из руководителей гуманитарных дисциплин в Академии наук, следовало бы обратить на это внимание. Я говорю, конечно, не о закрытии той или новой фольклористической ячейки, не об ущемлении их интересов, но о полной реорганизации дела, т. е. об объединении их в единую мощную фольклорную организацию, которая обладала бы достаточным количеством работников, значительными материальными средствами, объединила бы все разбросанные по разным местам фольклорные рукописные материалы (в том числе и материалы Литературного архива), создала бы единую центральную библиотеку по фольклору, фольклорно-справочный отдел и проч. Не предрешая вопрос, в какой форме мыслимо такое объединение: в форме ли Института Фольклора (как это было на Украине), в форме ли особой Фольклорной комиссии при Отделении и с филиалом в Ленинграде; но в той или иной форме такую ячейку, думается мне, уже пора создать и это легко сделать, объединив все три ячейки, которые существуют в настоящее время, их людской состав, материальные средства и проч.
Это даст возможность создать в системе Академии наук такой фольклористический центр, который явится теоретическим центром для фольклористов всего Союза»[1121].
Однако в 1944 г. никаких решений не последовало, даже напротив, с усилением идеологического давления фольклористика становилась все менее привлекательной для научных разработок: с 1947 г., когда была осуждена школа Веселовского, сравнительные методы, а тем более принятие в расчет трудов финских и скандинавских ученых-фольклористов являлись уже крамолой.
Именно в связи с этими обстоятельствами начал происходить вынужденный уход фольклористов во второй половине 1940-х гг. в «смежные», и менее зыбкие с точки зрения идеологии, научные области. Наиболее ярким примером стали как раз профессора Ленинградского университета: М. К. Азадовский вернулся к литературоведению, В. М. Жирмунский – к языкознанию, В. Я. Пропп вообще был вынужден перейти к преподаванию немецкой грамматики и т. д.
То русло, в которое в 1940-х гг. была направлена отечественная фольклористика, привело к результату, изложенному в 1977 г. в статье «Фольклористика» Большой советской энциклопедии:
«Современная марксистская Ф[ольклористика] в СССР и социалистических странах изучает фольклор как социально обусловленный, исторически развивающийся специфический вид творческой деятельности народных масс, исследует национальное своеобразие и взаимодействие фольклора разных народов, особое внимание уделяет отражению в народном творчестве действительности, национально-освободительной и революционной борьбы, судьбам фольклора в современных условиях, способствует усвоению прогрессивных народных традиций в искусстве социалистического общества»[1122].
Советская этнография 1940-х гг., едва ли не более всего связанная с работой фольклористов, заслуживает упоминания в контексте нашей работы еще и потому, что ее положение было особенно тяжелым. Мало того, что, как и всякая другая научная область, этнография находилась под мощным идеологическим прессом, но это серьезно усугублялось еще и личностью главного советского этнографа – С. П. Толстова – директора Института этнографии АН СССР, декана исторического факультета МГУ, члена-корреспондента Академии наук СССР (с 23 октября 1953 г.) и главного ученого секретаря Президиума АН СССР.
Поскольку сам Толстов уже перешел к занятию археологией (он изучал Древний Хорезм, за монографию о котором удостоился Сталинской премии 1949 г.), то речь шла даже не столько о фольклористике как части этнографии, сколько уже о судьбе самой этнографии. А в качестве научного администратора Сергей Павлович был выдающимся прозорливцем в исполнении линии партии в завоеванной им научной области.
Еще учась на этнологическом факультете 1-го МГУ, С. П. Толстов шел широкими шагами к вершине своей карьеры. Профессор С. Б. Бернштейн рисует его портрет той поры:
«В 1929 г. на факультете начался поход против этнологии и, естественно, против профессора [П. Ф.] Преображенского. Для этого нужно было среди студентов найти толкового человека, который возглавил бы этот поход. Обратились к [студенту] Алексееву, но он с возмущением отверг это. Тогда решили бороться не только с Преображенским, но и с его учениками. Уже речь пошла об организованной антимарксистской группе во главе с антимарксистом Преображенским. Весь этот поход возглавил подонок Толстов, о котором мне еще придется писать не один раз. В нашей университетской газете от 24 декабря 1929 г. была опубликована его заметка под красноречивым названием “Правая профессура в блоке с чуждыми”. Вот ее текст: “На этнографическом отделении этнологического факультета группа сынков ‘бывших людей’ в союзе с оппозиционерами, ‘обиженными’ за фракционную борьбу, свила крупное антисоветское гнездо. ‹…› Свою антимарксистскую сущность они выявили на ленинградской конференции, блокируясь с профессором Преображенским, занимающим антимарксистское крыло в этнографии. Эта четверка голосовала за взгляды Преображенского”. Вся фактическая сторона заметки – ложь от начала до конца»[1123].
Не вызывает удивления, что к 1947 г. С. П. Толстов стал одним из «организаторов науки»:
«Вчера слушал доклад С. П. Толстова, думал о Сергее Павловиче, анализировал его поступки… Плохой, очень плохой человек. Скверно, когда плохой человек наделен талантом, а Толстов, бесспорно, талантлив. Это делает его очень опасным. Трудно поверить в то, что этот человек теперь является директором Института этнографии Академии наук. В течение длительного времени он всеми дозволенными и недозволенными средствами истреблял этнографию и этнографов. Наши студенческие годы почти совпали. Я имел возможность наблюдать Толстова в длинной кавалерийской шинели, громящего врагов марксизма. От него всегда шел терпкий запах винного перегара, махры и грязного белья. Его хриплый голос часто гремел на всевозможных сборищах и митингах. Главной его мишенью был Д. К. Зеленин, которого он обвинял во всех смертных грехах. Доставалось и нашим факультетским этнографам и этнологам, главным образом Преображенскому. Он остерегался трогать лишь Б. М. Соколова, который, будучи директором Музея народоведения, пользовался большой поддержкой в Наркомпросе, Главпрофобре и других подобных организациях. Однако в начале лета 1930 г. еще совсем в молодом возрасте Борис Матвеевич скончался от болезни почек. Это неожиданно открыло перед Толстовым широкие возможности. И он ими воспользовался. Позже он воспользовался событиями 30-х годов. И не без его помощи некоторые способные московские этнографы (например, [М. Т.] Маркелов, [Ю. А.] Самарин и др.) вынуждены были перебраться в места не столь отдаленные. Несколько лет Толстов провел в Ленинграде, где также успешно истреблял этнографов и этнографию. И вот теперь он директор Института этнографии. Примечательно, что сам он этнографией не занимается»[1124].
Кроме проблем рабочего и революционного фольклора, фольклора Великой Отечественной войны официальная фольклористика послевоенных лет занималась преимущественно критикой методов, применяемых теми, кто изучает фольклор более раннего периода. Наибольшую негативную волну вызвали работы профессора ЛГУ В. Я. Проппа. В 1946 г. в свет вышла его книга «Исторические корни волшебной сказки», которая представляет собой изложение докторской диссертации, защищенной им в Ленинградском университете в 1939 г. И если даже на самой защите В. Я. Проппу предъявлялись претензии в формализме, то к вышедшей в столь сложные годы монографии они уже вменялись в качестве политических обвинений.
12 июля 1947 г. книга В. Я. Проппа удостоилась статьи «Реставрация отживших теорий», которую написал для «Литературной газеты» фольклорист С. Г. Лазутин. В ней научные воззрения В. Я. Проппа рассматривались в ключе идеологических требований к фольклору:
«Фольклор, устное поэтическое творчество народа, является своеобразным видом искусства, одной из форм идеологии. Советская фольклористика на основе марксистского изучения истории фольклора пришла к ряду выводов, опровергающих “теорию” буржуазных фольклористических школ. ‹…›