Советские фольклористы вскрыли несостоятельность утверждений формалистов, видящих в произведениях фольклора не определенное идейное содержание, а лишь деформацию отдельных поэтических формул и композиционных схем.
На широком конкретном материале было показано, что фольклор, как и другие виды искусства, – отражение реальной действительности, что творцом и носителем его является трудовой народ. Наши ученые доказали, что на протяжении всей истории фольклор непрерывно развивался: обогащался идейно, обретал новую художественную форму. Невиданный размах получило народное творчество в условиях нашей советской действительности. Советский фольклор – явление совершенно новое, принципиально отличное от старого, традиционного фольклора. ‹…›
Однако отдельные фольклористы до сих пор с удивительной беспечностью относятся к фольклору и к судьбам своей науки и под маркой “научных трудов” иногда печатают всякого рода вредные домыслы.
Так, Ленинградский университет в 1945 году вместе с рядом очень ценных и интересных работ издал путаные, формалистические и философски ошибочные “труды” фольклориста профессора В. Проппа – книгу “Исторические корни русской волшебной сказки” и статью “Специфика фольклора” (“Труды юбилейной научной сессии”. Л., 1946). ‹…›
Для Проппа история развития фольклора состоит не в создании новых фольклорных произведений, отражающих конкретную реальную жизнь, а в непрерывном, бесконечном переосмыслении когда-то возникших композиционных схем. “Процесс переработки старого в новое, – пишет проф[ессор] Пропп, – есть основной творческий процесс в фольклоре, прослеживаемый вплоть до наших дней”.
Проф[ессор] Пропп считает, что “путем переноса нового на старое могут создаваться целые сюжеты”. Доказательству этого формалистического положения он посвящает целую книгу в 340 страниц под названием “Исторические корни волшебной сказки”. Книга не оправдывает своего широковещательного названия. Вся она состоит из множества сопоставлений отдельных сказочных мотивов с обрядами и мифами. На основе общих моментов, наличествующих в сказке, мифе и обряде, проф[ессор] Пропп выдвигает ничем не обоснованное предположение, что волшебная сказка через миф восходит к обряду, причем совершенно конкретному обряду посвящения и похорон. ‹…›
Но если мы вспомним, что в самом начале своей “монографии” проф[ессор] Пропп откровенно заявил, что его исследование исторических корней волшебной сказки “все же не то же самое, что историческое исследование”, то несправедливо было бы упрекать автора, что он не выполнил обещанного.
Проф[ессор] Пропп в завуалированной форме пытается реставрировать вредные положения мифологов и формалистов в искусстве»[1125].
За громкими статьями последовали «обсуждения» 1947–1948 гг., которые стоили ученому места в Пушкинском Доме (где он был совместителем) и обширного инфаркта миокарда. Но В. Я. Проппу, несмотря на это, невероятно повезло в будущем: он не попал в жернова 1949 г. Это объясняется двумя причинами: во-первых, он был не евреем, а немцем, и, во-вторых, в отличие, например, от М. К. Азадовского, не имел такого научного авторитета (мировая слава, которой ныне овеяно имя В. Я. Проппа, пришла к нему много позднее – после выхода в 1966 г. в Турине его «Morfologia della fabia» и в связи с высокой оценкой его концепций структуралистами).
Также особенно настойчиво критиковались М. К. Азадовский за его упорные поиски источников пушкинских сказок и В. М. Жирмунский за компаративистские работы в области эпоса.
Об удручающей обстановке, совершенно не способствующей написанию книг и вообще здравой научной работе, которая сложилась в филологии середины 40-х гг., можно судить по одному из писем М. К. Азадовского начала 1947 г. Речь в нем идет о подготовке к печати его книги «Очерки литературы и культуры Сибири», изданной в Иркутске летом 1947 г.:
«Я давал свою книгу читать Плоткину – он зам[еститель] дир[ектора] нашего инст[иту]та и председатель секции критиков Союза [советских писателей] – и Мейлаху. Просил их читать так – как будто бы им поручено меня проработать и усиленно искать того, к чему можно придраться.
Они указали мне ряд вещей, согласно теперешнему usus'у и который, признаться, ни мне, ни, видимо, Вам в голову не приходил. В общем, пришлось снять (или сократить) некоторые цитаты, даже из Чернышевского. Я цитирую Кропоткина, к[ото]рый, восторгаясь Иркутском, пишет: “…Здесь много кружков, от картежного вплоть до либерального” (примерно так). Мейлах говорит: “Имейте в виду: Вам могут сказать, что Вы считаете картежный кружок явлением культурного порядка”. Это, м[ожет] б[ыть], и чересчур, – но я решил учесть все эти замечания (хотя некоторыми и пренебрег).
Оба они были правы, указывая на необходимость максимального сокращения мест, где можно усмотреть апологетический тон и кое-что, наоборот, усилить.
Полагаю, что лучше все предусмотреть и немного затруднить корректуру, чем давать повод к таким упражнениям, пример которых я уже слышал при обсуждении первого очерка в Союзе (осенью 1944 г.)»[1126].
Впрочем, о сложностях при издании книг еще в начале 1930-х гг. очень ярко писала Л. Я. Гинзбург:
«Если когда-либо люди кровью сердца писали книги, то сейчас они печатают книги кровью сердца. Писательские муки, подъемы и катастрофы, непредвиденные аспекты вещей, карусель надежды и унижения – все это покинуло процесс творчества и начинается с момента представления рукописи в редакцию»[1127].
Несмотря на все предосторожности, уже прежних работ М. К. Азадовского по фольклору оказалось достаточно, чтобы поставить на этом знаменитом ученом политическое клеймо. Самым «неакадемичным» выпадом против него была ругательная статья фольклориста и преподавателя Литературного института ССП В. М. Сидельникова[1128] под угрожающим заглавием «Против извращения и низкопоклонства в советской фольклористике», появившаяся 29 июня 1947 г. в «Литературной газете».
Причем для Сидельникова этот опус отнюдь не был единственным: за месяц до того, 30 мая 1947 г., в газете «Культура и жизнь» он разразился статьей со столь же вызывающим заголовком: «Против опошления народного творчества», которая была направлена против провинциальных фольклористов, а главные персональные обвинения выдвигались знаменитому поморскому сказителю и знатоку фольклора Б. В. Шергину:
«Книга Шергина псевдонародна. С каждой страницы ее пахнет церковным ладаном и елеем, веет какой-то старообрядческой и сектантской “философией” ‹…›. Фальсификаторской деятельности и грубой стилизации раз и навсегда должен быть положен конец»[1129].
Что же до научных талантов самого Сидельникова, специалиста по советскому фольклору, то его статью в составе московского фольклорного сборника весной 1946 г., как писал М. К. Азадовский, «Пропп разнес вдребезги (и, кажется мне, справедливо, хотя я сборника не читал)»[1130].
Так что уровень профессионализма еще более помогал фольклористу, который выступил со страниц «Литературной газеты» с программной статьей:
«Фольклор советского народа отражает новые коммунистические идеи, является острым орудием социальной борьбы.
Мифология, фантастика мало характерны для советского фольклора, его отличают реалистичность, жизненность, правдивость. Новый фольклор по своему содержанию совсем не похож на традиционное народное творчество. Да и создатели современных песен, сказок и легенд теперь другие. Это – не калики перехожие со своими духовными стихами, не знахарки, не плакуши, а грамотные колхозники, рабочие, воины-победители, школьники и т. д. Раньше фольклор создавался только устно, а теперь сказитель часто пишет свои произведения. В этом огромное отличие современного фольклора от устной поэзии прошлых времен. И странно, что некоторые литературоведы и фольклористы-этнографы до сего времени не могут понять этого, не замечают жизненности фольклора и продолжают твердить об его увядании и отмирании, смотрят на фольклор, как на архаику, как на примитив.
Народное творчество надо рассматривать прежде всего как составную часть художественной литературы. Каждая сказка, песня должны восприниматься нами, как вполне законченное самостоятельное произведение. Требования к ним нужно предъявлять такие же, как и к произведениям писателей. Нельзя воспринимать фольклор целиком, без разграничения подлинно народного от лженародного»[1131].
Кроме принятия новой концепции фольклористики как науки Сидельников высказался и по поводу некоторых порочных фольклористов, причем крепко связав при этом представителя «извращения и низкопоклонства» в фольклористике профессора М. К. Азадовского с фигурантом постановления ЦК 1946 г. о литературных журналах:
«Анна Ахматова, например, в своей статье “Последняя сказка Пушкина”, опубликованной в 1933 году в ленинградском журнале “Звезда”, возводя пушкинскую “Сказку о золотом петушке” к западноевропейскому источнику, обвиняет великого русского писателя в том, что он “простонародностью” снизил лексику и все персонажи западноевропейского источника. Может ли быть более яркий пример низкопоклонства перед иностранщиной! Лженаучную, в корне порочную “теорию” Ахматовой повторял на все лады ленинградский фольклорист М. Азадовский. Он возвел и другие сказки Пушкина к иностранным источникам, в частности к немецким. В ряде своих статей он пытается снизить значение Арины Родионовны для творчества Пушкина. ‹…›
Любовь Пушкина к русской народной сказке проф[ессор] Азадовский всецело приписывает влиянию сборников бр[атьев] Гримм и произведений американского писателя Вашингтона Ирвинга, следуя в этом рабски “доводам” Анны Ахматовой. ‹…›