[1275] и вошел в состав бюро Василеостровского райкома ВКП(б).
Его предшественник, П. В. Золотухин[1276], возглавлявший ЛГУ с октября 1939 г. в звании директора, еще 14 июня 1941 г. решением бюро Ленинградского обкома ВКП(б), заседавшим под председательством А. А. Жданова, был утвержден редактором «Ленинградской правды»[1277].
Личность нового ректора не была характерной для того времени. «Персона брата»[1278], пребывавшего в высшем руководстве страны, давала ему ту независимость, которой были напрочь лишены остальные его коллеги, даже более высокого ранга. Амбиции же А. А. Вознесенского, сильно превосходившие по своим масштабам ректорское кресло, также способствовали его карьерному росту. Ректорство Вознесенского, даже с учетом тяжелейшей экономической и политической обстановки 1940-х гг., стало временем подлинного расцвета Ленинградского университета[1279].
Особенно стоит отметить тот факт, что Вознесенский, возглавляя университет, понимал, что главная его ценность – университетская профессура[1280]. После войны это достояние ломали и сверху и снизу, но Александр Алексеевич, надо отдать ему должное, сопротивлялся до последнего, и в ЦК, и в Министерстве, и в обкоме, райкоме, парткоме ЛГУ, отстаивая своих профессоров.
Будучи человеком неоднозначным, Вознесенский производил на современников различное впечатление, чему отчасти способствовали и специфические черты его характера (семейная страсть к аккуратности и четкости, семейная же склонность к грубости, приобретенное высоким положением барство и т. д.).
«Вознесенский довольно давно работал в университете, но профессора естественных факультетов сталкивались с ним редко, его специальностью была политэкономия. Незадолго до войны Вознесенский получил звание профессора и стал деканом экономического факультета. Главное достоинство Вознесенского заключалось в том, что он приходился родным братом Николаю Алексеевичу Вознесенскому – председателю Госплана и кандидату в члены Политбюро ВКП(б). Фамилия брата постоянно попадалась в газетах при всех официальных перечнях представителей партии и правительства – тех перечнях, которые начинались именем Сталина. Этого было достаточно, чтобы и на ректора Вознесенского падал ореол власти. Он входил в состав Ленинградского горкома партии, мог встречаться и говорить с наиболее ответственными людьми. Сам он отличался большой энергией и очень большой самоуверенностью»[1281], – писал профессор-физик С. Э. Фриш.
Он же вспоминал о блокадных днях:
«Я пошел к нашему ректору Вознесенскому. Вознесенский, пользуясь своими связями, находился в явно лучшем положении, чем другие университетские работники. Хотя он тоже похудел, но дистрофии у него не замечалось: он выглядел по-прежнему крепким, бодрым человеком. Вознесенский не только не скрывал своего привилегированного положения, но с какой-то примитивной наивностью гордился им. Он, например, охотно подчеркивал, что, несмотря на все трудности, сохранил в своем личном пользовании машину. Каждый день он уезжал на этой машине, давая окружающим понять, что едет в Смольный по важным и неотложным делам. На самом деле он ездил обедать в закрытую столовую горкома.
Я сказал ему:
– У меня лежит племянник шестнадцати лет. Если ему не оказать существенной помощи, он погибнет. Помогите мне.
Сперва Вознесенский разразился довольно длинной тирадой о том, что не надо впадать в пессимизм, что положение города скоро улучшится… Потом он прибавил:
– Я попробую что-нибудь сделать. Зайдите завтра.
На следующий день он сказал:
– Мне удалось получить место для вашего племянника в детской больнице при Педиатрическом институте. Говорят, это сейчас лучшая детская больница. Я распорядился, чтобы шофер отвез вашего племянника туда на моей машине»[1282].
Помог Вознесенский и В. Я. Проппу, о чем вспоминает О. Н. Гречина:
«Мы тогда жаловались ему (В. Я. Проппу. – П. Д.) на бесцеремонность и грубость ректора А. А. Вознесенского. Он всегда останавливал нас: “О нем я могу говорить с благодарностью – он спас меня от смерти!” Действительно, в июле 1941 года Пропп получил из милиции повестку: в 24 часа явиться, имея запас вещей и продуктов. Это была срочная высылка из Ленинграда всех немцев. Владимир Яковлевич пошел к ректору с этой повесткой, и тот быстро освободил его от явки, которая, конечно, грозила бы гибелью и Владимиру Яковлевичу, и его семье.
Никто так не жалел Вознесенского, как Владимир Яковлевич, когда вслед за братом, Н. А. Вознесенским, был расстрелян и А. А.»[1283].
Причем помощь Проппу Вознесенский оказывал и в дальнейшем, как в 1942 г. в эвакуации, так и по возвращении Ленинград в 1944 г.
Также многократно помогал Вознесенский профессору Б. М. Эйхенбауму:
«В январе 1942 года положение в семье было настолько трудным, что я, – пишет Б. М. Эйхенбаум, – несомненно, погиб бы, если бы вдруг не получил от университета (по распоряжению А. А. Вознесенского) паек. В феврале я получил его вторично и таким образом дотянул до марта, до эвакуации. У меня была сильнейшая дистрофия, но умственная работа продолжалась с прежним напряжением»[1284].
Борис Михайлович написал ректору письмо, в котором благодарил А. А. Вознесенского «не только от всего сердца, но и от всего желудка»[1285]. Когда же ректор узнал, что при переезде пропали все вещи профессора (там было и самое ценное – рабочие рукописи книги о Толстом), он написал письмо в Саратовский горсовет, где говорилось:
«У профессора ЛГУ Б. М. Эйхенбаума при переезде через Ладожское озеро был утерян чемодан со всеми носильными вещами. Убедительно прошу оказать профессору срочную помощь»[1286].
Вознесенский пытался помогать Б. М. Эйхенбауму и после войны.
Однако помощь оставшимся в блокадном городе профессорам стоит воспринимать и как вынужденный шаг – ведь сам ректор, не желая прекращать учебный процесс, в 1941 г. всеми силами сопротивлялся эвакуации профессуры, чем из-за собственных амбиций подписал многим подчиненным смертный приговор: к тому времени, когда в 1942 г. профессорско-преподавательский состав ЛГУ был все-таки эвакуирован в Саратов, многие умерли от голода.
Ольга Борисовна Эйхенбаум вспоминает прибытие ленинградского поезда в Саратов в 1942 г.:
«И вот мы подъехали к конечному пункту нашего путешествия – к Саратову. Я проснулась оттого, что мы стоим. Обедать не приглашали. Тишина, все спят. Какой-то шум, голоса, шаги приближаются к нашему вагону. Внезапно рывком открылась дверь, на пороге выросла высокая фигура, держа в поднятой руке фонарь.
– Все живы? Больных нет? Здравствуйте, дорогие! – это был голос Вознесенского – ректора Ленинградского университета. Поднялся шум, все встали, кто-то пробрался к Вознесенскому и стал целовать его.
– Ну ладно – все в порядке! Иду дальше, – быстро сказал он, пряча глаза от света фонаря, – он плакал. Многие плакали, благо было еще темно»[1287].
В Саратове Вознесенский был уже на положении высшего руководства – перед ним склоняло голову областное и городское начальство.
«Занятия со студентами велись в здании Саратовского университета. Ректор же помещался отдельно, в первом этаже “России”. В самой большой комнате, где когда-то находилась закусочная, Александр Алексеевич Вознесенский устроил свой ректорский кабинет. ‹…›
Вознесенский, надо отдать ему справедливость, с большой активностью пытался наладить новую жизнь всего нашего коллектива. Не стесняясь, он использовал свои служебные и партийные связи. Он добился в Москве своего назначения по совместительству ректором Саратовского университета, полагая, что это упростит отношения между администрациями обоих вузов. Но, к сожалению, его деятельность во многом носила беспорядочный характер, а стиль его работы производил неприятное впечатление. Он любил, что называется, пустить пыль в глаза, похвастаться и выдвинуть на первый план свою персону. Умея хорошо говорить, он охотно выступал перед студентами и сотрудниками. В каждом таком выступлении он неизменно отмечал свою большую роль в “спасении” Ленинградского университета и в налаживании его работы в трудных условиях эвакуации. Он не забывал и похвастаться своей высокой научной эрудицией в политэкономии. В действительности Вознесенский был малообразованным и малокультурным человеком. Он считал, что лучшее средство поддерживать свой авторитет – это всегда изображать из себя начальство, никогда не давая себе “унизиться” до общего уровня с остальными. Так, он не поселился вместе со всеми, но занял большой номер в лучшей гостинице города, где жили наиболее ответственные работники, эвакуированные из занятых немцами областей. Он никогда не столовался вместе со всеми, но заставлял приносить себе еду из кухни в ректорский кабинет. Вокруг него быстро собрались люди, любящие подхалимничать, и сменяющие друг друга фаворитки»[1288].
То обстоятельство, что ректор обладал значительным административным весом, давало дополнительные преференции и профессуре[1289]