25–28 февраля 1948 г. в Праге состоялся пленум Общеславянского комитета, в рамках которого 25–26 февраля заседал Оргкомитет по созыву конгресса ученых-славяноведов, но А. А. Вознесенский в Чехословакию не поехал:
«Ввиду того, что председатель Оргкомитета по созыву Конгресса профессор А. А. Вознесенский не мог принять участия в заседаниях Комитета, председательствовал профессор Московского и Белорусского университетов (и одновременно секретарь ЦК КП(б) Белоруссии по пропаганде. – П. Д.) М. Т. Иовчук»[1336].
2 апреля 1948 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление № 63/17 «Об общеславянском Конгрессе ученых-славяноведов». Сроки открытия конгресса вновь отодвигались:
«В связи с тем, что доклады большинства делегатов Общеславянского Конгресса ученых-славяноведов получены из-за границы с большим запозданием, и в целях лучшей подготовки к Конгрессу перенести срок открытия Конгресса на 18 июня 1948 года»[1337].
Интересны обстоятельства, в которых готовилось это постановление Политбюро. Для этого А. А. Жданов собрал 27 марта 1948 г. у себя в приемной небольшое совещание. Вел его сам Андрей Александрович, присутствовали сотрудники ЦК ВКП(б) М. А. Суслов и Д. Т. Шепилов, министр просвещения РСФСР А. А. Вознесенский, министр высшего образования СССР С. В. Кафтанов, председатель Славянского комитета СССР генерал-лейтенант А. С. Гундоров, вице-президент Академии наук СССР В. П. Волгин и директор Института славяноведения АН СССР П. Н. Третьяков.
Судя по стенограмме беседы, Вознесенский чувствовал себя на совещании довольно свободно, хотя и не осознавал четко наметившегося советского изоляционистского курса:
«ЖДАНОВ: Теперь о том, кого пригласить на конгресс. Я думаю, что из США и Англии не надо никого приглашать, пусть эти ученые обуздают сначала своих правителей и заслужат честь быть приглашенными Советским Союзом. По-моему, не нужно никого приглашать и из Франции.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ: Будет как-то неловко…
ЖДАНОВ: Пусть чувствуют неловкость они во Франции из-за того, что их не приглашают. Пора нам перестать испытывать неловкость перед иностранцами, пусть будет им неловко за то, что Советский Союз их не пригласил за их поведение»[1338].
Ленинградское литературоведение после постановления 1946 года
Новый учебный год начинался 2 сентября 1946 г. В этом году Ленинградский университет впервые достиг численности 10 тыс. человек; он насчитывал двенадцать факультетов – математико-механический, физический, химический, биологический, геолого-почвенный, географический, политико-экономический, исторический, восточный, юридический, филологический и философский. В составе ЛГУ насчитывалось (с учетом вновь образованных) 13 научно-исследовательских институтов, число факультетских кафедр достигло 140.
Накануне учебного года ЦК ВКП(б) принял три постановления по идеологическим вопросам, ключевым из которых как для советской культуры, так и для ленинградской филологии стало постановление «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» от 14 августа 1946 г.
Идеология, и без того въевшаяся в мозг каждого гражданина Страны Советов, инъектировалась в огромных дозах в разум преподавателей и студентов, отравляя и парализуя его. Как чертополох, в университете стало всходить новое поколение «актива», борющегося за чистоту советской науки.
На собрание 16 августа в Смольном, где А. А. Жданов выступал с докладом, были приглашены и университетские профессора:
«В Смольном присутствовало 9 руководящих профессоров [филологического] факультета, и, таким образом, еще до начала учебного года значительная часть профессорско-преподавательского коллектива была через их посредство информирована о постановлении ЦК ВКП(б) от 14 августа и о комментариях, данных этому постановлению тов. Ждановым»[1339].
Член Правления ЛО ССП и заведующий кафедрой русской литературы ЛГУ профессор Б. М. Эйхенбаум не только ощущал приближение идеологического урагана, но уже был задет его предтечей: за неделю до общегородского собрания, 10 августа, в газете «Культура и жизнь» появилась статья небезызвестного ему Н. Н. Маслина[1340] по поводу неудовлетворительного ведения журнала «Звезда», в которой был упомянут и Борис Михайлович:
«В “Трибуне писателя” опубликована статья Б. Эйхенбаума “Поговорим о нашем ремесле” (№ 2, 1945 г.). Высказав правильную мысль о том, что “в наше время наука может существовать и развиваться в той мере, в какой она жизненно необходима”, автор статьи утверждает далее, что критика как самостоятельный вид литературного творчества не существует и не должна существовать, что ею успешно могут заниматься только либо историки литературы, либо писатели. ‹…› Рассуждения Б. Эйхенбаума ничего, кроме вреда, не могут принести литературе»[1341].
Бориса Михайловича начали «прорабатывать»: потянулась череда обсуждений и собраний в различных местах его работы (ССП, Пушкинский Дом, университет…). С горечью размышляя о предстоящем, Эйхенбаум записал в дневнике:
«Надо полагать, что теперь будет собрание (и не одно) в Союзе, где опять все это будет обсуждаться и где будет произведена церемония исключения Зощенки и Ахматовой из Союза. Возможно, что там придется не только голосовать, но и выступать. Задача! Если придется, надо сказать исторически (Лесков) – с точки зрения вопроса о стихийности и сознательности в искусстве. Но трудно! Голосовать за исключение я не могу – надо тогда сказать, что Лен[инградское] отд[еле]ние (или, во всяком случае, правление) должно выйти из Союза. Что делать – не знаю. Надо прямо сказать, что я не считаю государственным преступлением, если не соглашусь с оценкой ЦК отдельных писателей или произведений, и что я считаю Зощенко и Ахматову крупнейшими русскими писателями»[1342].
19 августа, в понедельник, состоялось заседание правления ЛО ССП.
Это уже было типичное проработочное собрание – распространенное и действенное средство советской власти, повсеместно применяемое в послевоенные годы. С помощью таких собраний и заседаний поодиночке и небольшими группами было проработано – читай: растоптано – неисчислимое множество обычных, в абсолютном большинстве невинных людей.
Ефим Григорьевич Эткинд, прошедший через такие жернова несколько позже, так унифицированно описывает это мероприятие:
«Проработка – это “исправление” личности посредством коллектива. Это заранее подготовленное собрание, участники которого выступают с разоблачительной критикой; цель такой критики – вывести на чистую воду порочность той или иной теории, научной школы, художественного или нравственного принципа, заставить свою жертву принять требования собрания, то есть “исправиться”. Цель проработки – отнюдь не выяснение истины, это не дискуссия. От дискуссии проработка отличается неравноправием участников: объект ее изначально неправ; он может сопротивляться, но едва ли кто-нибудь его поддержит, то есть тем самым “поставит себя вне коллектива”. Проработка и задумана как разоблачение личности коллективом, как перевоспитание личности или изгнание ее; в известные периоды нашей истории, например до войны, преобладал первый вариант, в другие – второй. ‹…›
Все проработки велись по трафарету, выработался устойчивый ритуал: сначала выступал с докладом секретарь партийной организации или специальный уполномоченный партийного бюро, затем следовали выступления нескольких, казалось бы, доброхотов, на самом деле заранее натасканных ораторов, между которыми темы были распределены и которые старались не повторять друг друга. Особенно ценились неожиданности, которые ошеломляли жертву и парализовывали ее: какой-нибудь убийственный довод из частного письма, написанного когда-то самою жертвой и теперь предъявляемого и жертве, и собранию; какой-нибудь нечаянный свидетель, который, скажем, сообщает о пораженческих высказываниях жертвы в период немецкого наступления; какой-нибудь близкий товарищ, или ученик, или – еще лучше – бывшая жена вдруг поднимается на трибуну, – жертва бледнеет; глядишь, она сникла и умолкла. Все перечисленные украшения придают проработке блеск, неотразимость и праздничность. Если проработка прошла буднично – она не удалась. Зрители должны испытывать восторг от унижения жертвы, и главное – от театральных эффектов, способствующих такому унижению. Поэтому желательно еще одно существенное условие для проработки, университетской или писательской: жертва должна быть по возможности личностью популярной, а еще лучше – знаменитой. Топтание прославленной жертвы доставляет сладострастное наслаждение»[1343].
Эпоха Сталина была такова, что парализующий страх овладевал всеми. Когда человек был поставлен перед необходимостью отправиться на подобное проработочное мероприятие, он должен был выступить в какой-то роли.
Действо проработочного заседания можно уподобить итальянской комедии дель арте – даже некоторые отступления отдельных персонажей от канвы сценария всегда укладываются в канонические рамки нескольких характерных ролей.
В случае проработок выбор своей возможной роли был прост, поскольку особенного богатства этого выбора не имелось (лишь некоторые особо совестливые испытывали муки). Чаще роль была выбрана заранее, но иногда она могла меняться в процессе светопреставления – бывало, что нахлынувшие эмоции вдруг перечеркивали заранее выбранное решение. Такая перемена могла прийти от желания мести – ведь наконец-то можно было безболезненно, даже с выгодой для себя, выплеснуть накопившуюся злобу или зависть; иногда это мог быть страх – когда человек был не в силах пойти против воли всего зала, поскольку за всяким противодействием системе неминуемо следовала суровая кара.