После окончания войны, в той стадии, в которой мы находимся, многое из того, что во время войны звучало как лозунг, теперь с этими лозунгами покончено, сейчас выдвигаются задачи и лозунги совсем другие. Это прежде всего надо понять, и в этом смысле мне ясно, что в отношении к таким явлениям, как М. Зощенко и А. Ахматова – должен быть поворот. Это резкая черта. То, что во время войны в какой-то степени было созвучно у Анны Андреевны Ахматовой, это порождало надежды, что в дальнейшем может измениться, то сегодня звучит в политическом свете вне времени или несвоевременно. Поэтому я считаю, что предложение Александра Андреевича (Прокофьева. – П. Д.) для меня в политическом значении абсолютно ясно. В остальных отношениях – для меня это большая и мучительная работа над самим собой, и в чисто литературном отношении еще не все абсолютно ясно»[1351].
Безусловно, такое выступление не удовлетворило присутствующих, и Бориса Михайловича сразу попытались урезонить. Это сделал один из ленинградских активистов, ответственный секретарь Правления ЛО ССП и работник ленинградского горкома ВКП(б) Т. А. Кожемякин – противник печатания «Поэмы без героя», преподаватель политэкономии и будущий кандидат экономических наук, которому в тот момент было необходимо еще и «отрабатывать» провинность – не без его участия Ленинградский горком ввел 26 июня М. М. Зощенко в редколлегию «Звезды», после чего его непосредственный начальник И. М. Широков был уволен из горкома. Кожемякин, высказавшись по сути обсуждения, половину своего выступления посвятил университетскому профессору:
«…Я хочу остановиться на выступлении т. Эйхенбаума. Мне кажется, что Борису Михайловичу, как одному из авторитетнейших литературоведов и критиков г. Ленинграда, ведущему кафедру литературы в очень авторитетном учреждении, надлежало бы выступить более резко и более отчетливо, чтобы мы могли понять – каких взглядов придерживается Борис Михайлович, а сказано было туманно: да, я согласен, да, это надо! Да вы не можете не согласиться! Вы же понимающий человек! Решение ЦК поддержано всеми писателями, единодушно одобрено на заседании, где Вы были, и вы не можете не согласиться, потому что тогда Вы становитесь в позу не только защитника этих людей, произведения которых чужды советской литературе, а Вам, как члену правления, наиболее авторитетному литературоведу (наши литературоведы на вас смотрят!) не мешало бы выступить на том заседании (и Вас об этом просили), а сегодня Вы говорите, что Вам “не все ясно”! Что Вам не ясно? Мистицизм, упадничество, пессимизм в произведениях Ахматовой? Разве Вам не ясна клевета на советских людей, враждебность литературы Зощенко? Непонятно! Не является ли эта “неясность” для Бориса Михайловича результатом отрыва от советской литературы и от ленинградской, в частности? Я лично, как член правления, хотел бы услышать четкое, ясное заявление Бориса Михайловича о том, что ему неясно и почему такая неясность существует, тогда как всем все ясно…»[1352]
После Т. А. Кожемякина, в полном согласии с собственной фамилией начавшего «критику» Бориса Михайловича, слово пытался взять А. М. Еголин, но председательствующий А. А. Прокофьев сразу перешел к обсуждению резолюции и формальному голосованию.
Кроме выведения фигурантов постановления из состава правления Ленинградского отделения ССП, отдельный пункт принятой единогласно резолюции гласил: «Вынести на общее собрание членов Союза советских писателей г. Ленинграда вопрос о дальнейшем пребывании Зощенко М. М. и Ахматовой А. А. в Союзе советских писателей»[1353].
Б. М. Эйхенбаум оказался на перепутье: выступление на заседании правления ясно продемонстрировало идеологическую несостоятельность его позиции и предопределило грядущие удары политической критики. С другой стороны, Борис Михайлович не смог выйти полностью чистым: он был вынужден проголосовать за резолюцию, что терзало его совесть («Об А. А. сведения печальные: плохо с сердцем, совсем одна. Я не могу пойти после того, как принимал участие в голосовании»[1354]). Следует сказать, что, если бы он отказался одобрить резолюцию, он был бы раздавлен намного раньше 1949 г.
На следующий день после заседания Борис Михайлович записал в дневнике:
«…Было обсуждение ‹…›. Мне тоже пришлось: я сказал о политической стороне постановления, а о литер[атурной] стороне вопроса сказал: “Было бы никому не нужной ложью, если бы я сказал, что мне легко принять то, что сказано об Ахматовой и Зощенко” и т. д. Это звучало некоторым отличием от вполне подлых речей [Н. Л.] Брауна, [Н. Н.] Никитина и прочих. На меня обрушился было секретарь [Т. А.] Кожемякин, но не успел он кончить, как Прокофьев, не дав ни секунды времени, объявил голосование резолюции. Это было неспроста, а специально для того, чтобы не давать хода дальнейшему обсуждению моей речи. Интересно, что после моей речи Еголин подходил к Прокофьеву и шептался с ним – не о том ли, чтобы не обсуждать меня? Характерно, что в своем дальнейшем выступлении (о “Звезде” и перестройке работы Союза) Еголин, подробно остановившийся не только на беллетристике “Звезды”, но и на статьях ([П. П.] Громова, Т. [Ю.] Хмельницкой), не сказал ни слова о моих»[1355].
По-видимому, позиция Кожемякина оказалась тогда недостаточно «принципиальной», и 12 октября на первом заседании избранного 10 октября нового состава президиума ЛО ССП «для усиления» присутствовали уже секретарь горкома Я. Ф. Капустин, заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации горкома С. И. Аввакумов, а также приехавший из Москвы член секретариата ССП Борис Горбатов[1356].
Невольно возникает вопрос: почему/зачем Борис Михайлович вообще пошел на заседание правления? Ведь это собрание можно было и пропустить (как, собственно, и поступили О. М. Форш, Е. С. Добин, М. Л. Лозинский…). Свет на обстоятельства проливают воспоминания его дочери Ольги Борисовны:
«Мама умоляла папу не ходить на то страшное собрание: “Скажи, что ты болен. Ты достаточно пожилой человек, чтоб не ходить туда”. Но папа сказал: “Я не имею права не пойти на эту казнь. Все идут, а я буду сидеть дома?” Он мучительно просидел ночь за столом, придумывая, как ему выступить… И он выступил, назвал Анну Андреевну Ахматову полным именем, а не какими-то подлыми словами. Так же сказал и о Зощенко. Показав на свои седины, сказал, что не может говорить иначе и что он понимает: это – политическое дело. После его выступления представитель из Москвы (А. М. Еголин. – П. Д.) хотел взять слово – ему не понравилось вступление Эйхенбаума, но Прокофьев, который был тогда главой Ленинградского отделения Союза писателей, тут же, сразу, собрание закрыл – не дал ему слова. И все-таки надо было голосовать за исключение Зощенко и Ахматовой – и он голосовал, хотя для него это была казнь»[1357].
На следующий день, 20 августа, в газетах «Культура и жизнь» и «Ленинградская правда» было напечатано постановление ЦК, а 21-го числа оно было оглашено в «Правде» и прочитано по Всесоюзному радио. Поток гневных статей, заседаний и обсуждений захлестнул страну.
Очень показателен тот факт, что в Ленинграде нескончаемое газетное заушательство было начато именно литературоведом. 4 сентября в «Ленинградской правде» была напечатана статья «Пошлость и клевета под маской литературы»[1358], посвященная постановлению ЦК и, по большей части, одному из его фигурантов Михаилу Зощенко. Автором статьи был профессор филологического факультета ЛГУ, заместитель директора Пушкинского Дома Л. А. Плоткин[1359].
Обстановка в университете также не предвещала ничего хорошего. 26 августа Б. М. Эйхенбаум после каникул вышел на работу в университет:
«…Был первый раз в Университете, видел М. П. Алексеева, говорил о делах. Там кутерьма и хаос. Вознесенский в Москве, а М. П. подал заявление об уходе с деканства и ничем по-настоящему не интересуется, кроме своих личных дел. Положение с учебными делами трудное»[1360].
Вернувшись из Москвы, ректор начал учебный год с обсуждения задач, поставленных партией:
«4 сентября, ректор университета, профессор А. А. Вознесенский, на объединенном заседании кафедры русской литературы и кафедры западных литератур сделал обстоятельный доклад о постановлениях ЦК ВКП(б) от 14 и 26 августа и о вытекающих из них указаниях для перестройки работы филологического факультета. Особенно отметил проф[ессор] Вознесенский необходимость внимания к преподаванию советской литературы, борьбе с низкопоклонством перед Западом, решительного отказа от идеализации деятелей прошлого, необходимость преодоления приятельской атмосферы на кафедрах. В прениях по докладу ректора приняли участие профессора М. П. Алексеев, В. М. Жирмунский, Б. М. Эйхенбаум, В. Е. Евгеньев-Максимов и др. Одним из важнейших практических решений этого совещания было постановление о детальном обсуждении и реализации выводов из появившихся за это время постановлений ЦК ВКП(б) по вопросам идеологии, на заседаниях кафедр и скорейшее внедрение в работу факультета указаний ректора»[1361].
Б. М. Эйхенбаум записал в дневнике:
«Было собрание у ректора с его речью, обращенной к русской и западной кафедрам. Все, как полагается чиновнику, – я записал по пунктам. Упоминал обо мне – в связи с вопросом о формализме и о работе русской кафедры. Я сказал несколько слов – в том числе о том, что теперь во главе кафедры надо бы поставить другого человека. От одного товарища слышал, что в Москве мое имя фигурирует в связи с выступлением на заседании правления – возможны некоторые выводы»