На следующий день, 5 сентября, состоялось грандиозное собрание научных работников университета. Присутствовало более тысячи человек. Профессорам торжественно вручали университетские значки, работали кинокамеры[1363], программную речь держал А. А. Вознесенский. Обстановка была накалена, и не только из-за теплой погоды (стоял сухой, безоблачный осенний день, было около 20℃)[1364], но и из-за происходящего.
Сперва прошла торжественная часть, о которой новостная лента ЛенТАСС сообщала:
«5 сентября в Ленинградском университете состоялось вручение нагрудных университетских знаков, утвержденных Указом Президиума Верховного Совета СССР. Знаки были вручены группе лиц, окончивших Университет в период с 1918 по 1946 год.
Первыми получают университетский знак декан филологического факультета проф[ессор] М. П. Алексеев, ректор университета проф[ессор] А. А. Вознесенский, проректор по научной работе проф[ессор] С. В. Калесник, декан механико-математического факультета проф[ессор] К. Ф. Огородников, астроном проф[ессор] В. В. Шаронов и другие.
Затем знаки были вручены группе бывших студентов, окончивших университет в этом году.
Проф[ессор] Алексеев и аспирант Волынкин в своих выступлениях подчеркнули значение университетского знака, как символа непрерывного совершенствования знаний людьми, окончившими советские университеты»[1365].
В данном мероприятии опять профессора филологического факультета оказываются выделены на общем фоне: первым, кому был вручен знак, стал декан профессор М. П. Алексеев, но, кроме того, ректор получил знак из рук еще одного приближенного к нему профессора – будущего академика В. В. Виноградова[1366].
После торжественной части с речью о постановлении ЦК и текущем моменте выступил А. А. Вознесенский.
О. М. Фрейденберг записала по поводу этого собрания:
«Новый учебный год начался собранием всех преподавателей, которых поучал и напутствовал ректор. Такие собрания проходили в “строго обязательном порядке”, посредством грозных приказов, почти кулаков. Всех переписывали, проверяли, докладывали списки ректору. Я впервые пошла на такой “акт”. Ждали напутствий и жаждали: в августе вышло знаменитое по открытому полицейскому цинизму постановление ЦК о “Звезде” и “Ленинграде”. Оно вышло перед приходом ко мне Б. (С. Г. Бархударова. – П. Д.), который был, помню, поражен тем, что мы показали на весь мир, что искусство создается у нас по прямой указке регулирующего органа.
Уже внизу висели распоряжения не пропускать в зал в верхнем платье и в “головных уборах”: ответственность ректор возлагал на… пожарную охрану.
Меня не пропускали. Я была в костюме и в летней широкой шляпе. Снять шляпку я соглашалась только вместе с юбкой. Охранник убежденно мне сказал: “Все равно ректор снимет с вас шляпу, вам же хуже будет – стыдно”.
Зал был полон блестящей гарцующей публики. Это было время оглядки на ”культуру”, на заграницу; от нас требовали, чтоб мы не смели быть плохо одетыми. Горели огни, было торжественно и “грозно”. Перепуганные ученые женщины сидели без шляп. Стояла густая “атмосфера” тщеславия. Я сохранила рядом с собой место для Тронского, но он молча улыбнулся и занял место подальше от меня. Я очутилась с Иоффе[1367].
Каково же было наше изумленье и разочарованье, когда появился ректор, борец за галстухи и манжеты, в русской рубашке под пиджаком, с “расхристанным” воротом. Это символизировало перемену политического курса и поворот идеологии в сторону “великого русского народа”, прочь от “низкопоклонства” перед Западом.
Первое, что сказал ректор, это о ремонте университетского коридора. Затем он пригрозил профессорам, чтоб они помнили это и не пачкали коридора.
– Не пи́сать у стен! – пояснила я соседям, и они согласились со мной.
Затем пошли вещи более существенные. Ректор заговорил о постановлении ЦК, о дипломатической войне, о противопоставлении двух миров, заграницы и СССР. У него была такая фраза: “К сожалению, многие из советских людей увидели заграницу. Это заставило их ослепиться показной культурой. Мы теперь должны разоблачить этих людей, тщательная осторожность в отношении всего, что идет в печать”.
Я думала: “Господи, да какой же это позор! И не стыдно публично говорить! Ректору перед профессурой!”
Вечер оказался мучительный. Десятки киноаппаратов стали ослеплять нас невыносимо ярким светом. Образовалась духота, от которой становилось дурно.
Я боялась потерять сознание. Комната была затемнена и наглухо закрыта “по приказу”. Пот лился ручьем, билось сердце и стучало. Это снимали ректора.
Но не так ли мы все были заперты, и задыхались, и невыносимый, никому не нужный световой мяч резал нам глаза, чтоб запечатлевать величие фигляров и палачей?
Итак, какое бедствие у державы: некоторые граждане, посланные самим государством грабить чужие земли, пробрались за границу! Какая катастрофа! Кто-то вырвался из Союза и увидел, как живут люди за тюремной стеной.
Сталин лопался. Было ясно, что тех, кто увидел заграницу, начнут преследовать, изолировать, держать вдали от незараженных советских граждан. Так и пошло. Их мучили, ссылали, не принимали на работу. Дезинфекция пошла, однако, и другим путем. Начали бить по голове. Было объявлено самым грозным образом, что заграница есть зло, а мы – добро. Постановление ЦК в беззастенчивой форме напоминало писакам, что они – агенты тайной полиции, которые обязаны слушаться начальства и создавать “высокохудожественные произведения”, иначе им дадут подзатыльник»[1368].
Ситуация на факультете осложнилась: активисты разъясняли постановление, информаторы доносили о том, что не все еще «определились». Недаром парторг филологического факультета, преподаватель немецкого языка А. И. Редина[1369] в своем докладе «О росте парторганизации и воспитании молодых коммунистов», сделанном 23 сентября 1946 г. на закрытом партсобрании факультета, где присутствовало 94 человека – 64 члена ВКП(б) и 29 кандидатов, обратила особое внимание на вопиющее обстоятельство: «Все ли студенты поняли постановление ЦК партии о журналах “Звезда” и “Ленинград”? Нет! И я заявляю это со всей ответственностью»[1370]. Особенное внимание коммунистов вызвал тот факт, что некоторые из студентов факультета поддерживают отношения с осужденной постановлением А. А. Ахматовой – навещают ее дома, приносят цветы: «Цветы Ахматовой студентки приносили до постановления ЦК или после? – Цветы приносили до постановления, а навещали после»[1371].
Брожение по поводу постановления ЦК о литературных журналах продолжалось. Основные шишки падали на седую голову Б. М. Эйхенбаума. С момента первого упоминания об Эйхенбауме в статье Н. Маслина в «Культуре и жизни» от 10 августа Борис Михайлович стал основной целью критики и в Пушкинском Доме, и на факультете, и даже в прессе.
6 сентября состоялось открытое собрание парторганизации Ленинградского университета, на котором обсуждалось постановление ЦК. Ленинградское отделение ТАСС сообщало в ленте новостей:
«На собрании коммунистов Ленинградского университета, посвященном постановлению ЦК ВКП(б) о журналах “Звезда” и “Ленинград”, с докладом выступил проф[ессор] Вознесенский.
Докладчик указал на ряд существенных недостатков в политическом воспитании студенчества.
В стенах университета формируются взгляды людей, призванных в будущем стать воспитателями молодежи в духе марксистско-ленинского литературоведения. Об этом зачастую забывают некоторые профессора и преподаватели, особенно филологического факультета. Сюда все еще проникают чуждые влияния: эстетство, враждебные нам идейки “искусства для искусства” и т. д.
На серьезные упущения и промахи в идеологической работе указывали также выступившие в прениях проф[ессор] [М. В.] Серебряков, доцент [З. Н.] Мелещенко, кандидат юридических наук [Р. Л.] Бобров, аспирант кафедры русского языка [Б. С.] Локшина и другие.
Они подчеркивали, что на ряде факультетов критика до сих пор ведется боязливо, с учетом приятельских отношений. Нет большевистской принципиальности. Все это вредит делу, мешает развертыванию научной и учебной работы с необходимой глубиной и размахом»[1372].
Б. С. Локшина говорила о положении на факультете:
«В своем докладе т. Вознесенский большое внимание уделил нашему факультету; в сущности – это правильно, так как указания в области литературы, сделанные ЦК партии, в первую очередь касаются нашего факультета. Мы должны бороться с декадентством Анны Ахматовой, с пошляками [sic!] Зощенко! Но нам это сделать очень трудно. ‹…›
Грешили мы и тем, что преклонялись перед авторитетами. Были у нас на факультете встречи с многими писателями и поэтами, после которых они всегда говорили, что эти встречи им многое дали, так как наша молодежь выдвигала требования, попросту указывала на их недостатки. Наряду с встречами нужными, каемся всенародно, были у нас “творческие” встречи с Анной Ахматовой. Правда, одна. Отнеслись к ней с уважением, как к обломку старой культуры, молодежь не бурно реагировала на ее высказывания, на выступление. В своей массе молодежь у нас здоровая и не может поддаться влиянию пессимизма Ахматовой»[1373].
Этого вопроса коснулась и заместитель парторга уни