КАПУСТИН: Бить не требуется!
КОЗАКОВ: Не надо бить? Но надо, по совету и указанию Иосифа Виссарионовича, как-то пестовать.
КАПУСТИН: Было сделано очень крутое предупреждение, и у ленинградцев есть силы и мы можем это сделать!»[1416]
Желающих высказаться по докладу А. А. Прокофьева оказалось без малого 40 человек, а потому прения перенесли на второй день – утро 10 октября; к этому же времени совместными усилиями писательского и партийного руководства был подготовлен проект резолюции.
Героем второго дня, без всяких сомнений, стал Б. М. Эйхенбаум. Особенно резким оказалось выступление поэта А. Е. Решетова[1417]: обрисовав ленинградскую атмосферу, он еще более настаивал на ленинградской специфике, и без того вполне всем очевидной:
«РЕШЕТОВ: В Москве вырос за время советской власти, даже не за все время, а за время пятилеток и войны, такой поэт, как Твардовский – это подлинный, большой настоящий советский поэт. Почему он вырос? Потому что рос не на традиции Георг[ия] Иванова, не на традициях акмеизма и символизма, а на традициях Некрасова. Этот поэт в Ленинграде при той обстановке, которая была, не чувствовал себя так хорошо, не чувствовал бы себя так…
(ПРОКОФЬЕВ: (перебивает) А что плохого в традициях Ленинграда?)
Это независимо от тебя и от нас. Какое влияние было в Ленинграде? Оно шло по разным линиям, от Петербурга, от ленинградской профессуры, уязвленной, такого авторитета, как Б. М. Эйхенбаум, линия которого не была линией на народность поэзии. Это сказывалось и в университете.
(КАЗАКОВ: А в чем сказалось влияние Эйхенбаума на поэзию?)
Борис Михайлович – авторитетный человек, он много работал в науке, он много и горячо проповедовал…
(КАЗАКОВ: Что и когда?)
Много и страстно занимался Ахматовой.
(С МЕСТА: Это было давно, в 20-е гг.)
Но почему же Борис Михайлович меньше занимался Маяковским? Почему внимание Бориса Михайловича не привлек Твардовский? Я случайно назвал имя Бориса Михайловича, я говорю о ленинградской литературной среде, которая себя засушила этой традицией…
(С МЕСТА: Какой традицией?)
Мы забывали великое народное наследие, ставшее достоянием народа, потому мы мельчили собственные возможности. В Ленинграде это сказалось наиболее ярко»[1418].
После этого выступил заведующий отделом пропаганды и агитации Ленинградского горкома ВКП(б) С. И. Аввакумов, который решил своим выступлением прекратить прения. Он еще раз попенял О. Ф. Берггольц, назвав ее выступление и оправдания неубедительными, а в заключение сказал:
«Ленинградский горком партии ждет от ленинградской писательской организации создания глубоко-идейных, высокохудожественных произведений, которыми и должны ответить ленинградские писатели на решение Центрального Комитета партии и тем самым оправдать то доверие, которое партия оказывает нашим писателям, которое оказывает нам товарищ Сталин!»[1419]
Вечернее заседание открылось в 17 часов 30 минут чтением проекта резолюции. Этот текст взволновал аудиторию еще больше, нежели основной доклад, – все, кто оказался поименован в резолюции персонально, стремились оправдаться. Лишь Б. М. Эйхенбаум не желал брать слова, хотя он в тексте проекта резолюции был просто-таки восславлен:
«Крупнейшим недостатком Правления является то, что оно совершенно не занималось вопросами литературной критики. Члены Правления, представляющие критический фронт – Эйхенбаум, Орлов и Добин не только не направили работу критиков, но и сами допустили ряд серьезных ошибок.
Серьезные недостатки и ошибки имеются в работе ленинградских литературоведов. Литературоведы за последние годы ослабили внимание к вопросам марксистско-ленинской теории литературы, не занимались изучением современной литературы, отстранялись от разработки вопросов советской критики. На страницах “Звезды” нашли место неправильные утверждения о, якобы, вполне закономерном поглощении критики литературоведением (статья Б. Эйхенбаума “Поговорим о нашем ремесле”). Недостаточное внимание уделялось литературоведами разоблачению сущности реакционных, буржуазно-декадентских течений в литературе и других реакционных течений»[1420].
Заканчивался проект резолюции так:
«Собрание единодушно заверяет Центральный Комитет ВКП(б), товарища Сталина в том, что ленинградские писатели сумеют в короткий срок преодолеть крупнейшие недостатки в своей работе и под руководством Ленинградской партийной организации найдут в себе силы и возможности для создания произведений, достойных великой сталинской эпохи»[1421].
Первым, кто поднялся на трибуну после прочтения проекта резолюции, был литературовед В. Н. Орлов:
«Товарищи, собрание пожелало прекратить прения, о чем я могу только пожалеть, потому что собирался сказать о жизни союза и о допущенных мною ошибках, об оценке стихов Ахматовой более подробно. Сейчас вынужден ограничиться формальной справкой по поводу только что прочитанной резолюции, с просьбой к ней прислушаться.
Что касается меня – я, Эйхенбаум и Добин никогда не выступали по поводу Зощенко. Неся полную ответственность по поводу Ахматовой, я не могу согласиться, что по двум резолюциям мне приписывается то, чего я не совершал, то, чего не совершали Эйхенбаум и Добин. Потому прошу в таком ответственном документе, как резолюция, соблюдать полную точность. Это наше гражданское право настаивать, чтобы резолюция соответствовала делам»[1422].
Многократное упоминание Б. М. Эйхенбаума в резолюции привлекло внимание М. Э. Козакова:
«КОЗАКОВ: Из-за тугоухости я не мог слышать, что было сказано об Эйхенбауме. Бориса Михайловича били два раза. Один раз по групповому делу – Друзин, Орлов и проч.; а второй раз за что? – просто не слышал. Можно ли узнать?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ [П. И. Капица]: Говорили о статье “Гибель ремесла” («Поговорим о нашем ремесле». – П. Д.), на страницах которой нашли неправильные утверждения; якобы статья Эйхенбаума.
КОЗАКОВ: Эта статья не обсуждалась ни на заседании правления, ни в одной из секций. Прежде чем выносить наше заключение хотелось бы слышать критику о статье в пределах Союза Писателей, тем более, что, как мне известно, – жаль что нет Плоткина, – как будто этот вопрос стоял на обсуждении среди товарищей работающих в Изд. Лит. (ЛО Гослитиздата. – П. Д.).
ГОЛОС: Не стоял.
КАЗАКОВ: Вопрос был затронут в статье т. Маслина, но в Союзе Писателей этот вопрос не обсуждался, и, казалось бы, что прежде чем вот такую ответственную статью зафиксировать, надо было бы о ней сказать нам. Считаю, что в статье ничего порочащего идеологию советской литературы нет.
ГОРБАТОВ: Он пропагандирует поглощение критики литературоведением.
КОЗАКОВ: С моей точки зрения в этой статье этого нет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ [П. И. Капица]: Предлагаю уточнить.
ХОДОРЕНКО[1423]: По поводу поправки Козакова. При обсуждении резолюции применять такой юридический подход – напрасно. Если статья не обсуждалась здесь, то ведь мы знаем, что она ставилась в ЦК, в центральном органе партии; давайте не ставить здесь. Это слишком юридически. В газете “Культура и жизнь” была статья, и те, кто читал ее, по существу не возражают, что критика этой статьи правильная.
ДРУЗИН: Товарищи, я считаю этот пункт резолюции чрезвычайно важным, программным и принципиальным, потому что в этой статье Б. М. Эйхенбаума, которая, к сожалению, не подвергалась в Союзе советских писателей обсуждению и критике, утверждалось неправильное положение, которое приводит к ликвидации критики. Мы много говорили, что критика была в жалком состоянии. Такого рода статьи подводили базу под уничтожение критики. Такая формулировка о поглощении критики – это имеет принципиальный характер. Это была ошибка принципиального характера и ее отметить надо и правильно сделали товарищи из газеты “Культура и жизнь”, что указали нам на это.
КОЗАКОВ: Тогда я прошу принять такое предложение: полностью процитировать характеристику, данную в газете “Культура и жизнь”, что наряду с правильными положениями есть то-то и то-то.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ [П. И. Капица]: Голосуем – оставить этот пункт или изменить. Кто за то чтобы оставить этот пункт в резолюции? Кто за то, чтобы изменить (2 чел.). Пункт остается как есть»[1424].
Что же касается остальных литературоведов – членов ССП, то они приняли активное участие в формировании нового правления. В. Н. Орлов, штатный сотрудник Пушкинского Дома, предложил кандидатуру Л. А. Плоткина, которому и без того хватало общественной нагрузки:
«МЕЙЛАХ: Мне кажется, что т. Плоткин настолько занят работой в трех местах: он – заместитель директора Института литературы, профессор университета и ученый секретарь, так что едва ли сможет активно работать в правлении и только из этого предположения, я предлагаю снять его кандидатуру.
ОРЛОВ: Отвод был сделан прежде, чем было сказано “да”. Я выдвинул кандидатуру т. Плоткина, потому что, к сведению всех литературных критиков, вопросы литературной теории в будущей жизни Союза будут занимать такое место и значение, что необходимо обеспечить в составе правления товарища, который бы мог нести на себе эту работу. В том списке, который был оглашен, за исключением т. Плоткина, я таких не вижу.
МЕЙЛАХ: Я должен вскрыть один секрет: когда т. Плоткин узнал, что его хотят выдвинуть, он просил меня сделать это заявление.