Мы ждали этого дня, как ждут праздника. Выборы и есть праздник многомиллионной семьи народов, потому что нет в жизни человека ничего дороже свободы и потому что нет в мире человека свободней советского гражданина, полновластно управляющего своей судьбой и своим государством»[1607].
Избирательные участки открывались в 6 часов утра. За 27 минут до начала голосования по радио прозвучало стихотворение:
Слишком медленно
Идут минуты…
Слишком долог
Этой ночи ход…
За тебя,
Мой город,
За твое бесстрашье,
Славой отзвеневший
Каждый день,
Нив и пашен
Опущу я нынче бюллетень!
…Я – за Сталина,
За сталинскую мудрость
Опущу сегодня
Бюллетень![1608]
Без четверти семь утра Ленинградское радио передало репортаж «Ленинград начал голосовать»:
«Свершается воля народа. Избирательными бюллетенями, сотнями тысяч и миллионами своих голосов утверждает в эти минуты народ Российской Федерации свои желания, свои мечты, свою дальнейшую дорогу.
Голосование за кандидатов блока коммунистической партии и беспартийных – это голосование не только за людей, но и за идею, под знаменем которой мы живем и боремся вот уже скоро тридцать лет. Еще и еще раз присоединяет сегодня народ свою волю к воле коммунистической партии. Каждым бюллетенем, поданным за кандидата блока, советский избиратель говорит: – Веди нас, родная партия, по избранному нами пути к новым победам во имя великой цели: всенародного счастья и стального могущества нашей державы!
Каждым бюллетенем, отданным сегодня сталинскому избирательному блоку, наш избиратель одобряет политику партии и выражает готовность верно следовать этой политике до полной ее победы, до полного ее торжества.
Ленинград начал голосовать! Еще задолго до шести часов собрались избиратели на пунктах голосования. Наши корреспонденты сообщают из округов, что уже проголосовали многие тысячи ленинградцев»[1609].
Важно отметить то обстоятельство, что утренние репортажи с мест событий проходили обязательную предварительную цензуру не перед выходом в эфир, как, например, «Последние известия», которые в некоторых случаях получали разрешение Ленгорлита даже по телефону, а были утверждены цензором накануне – 8 февраля.
Академик Мещанинов был избран в Верховный Совет РСФСР практически единогласно: участие в выборах и число проголосовавших за «сталинский блок коммунистов и беспартийных» никогда не опускалось ниже 99,5 %. О выборах на Васильевском острове Ленинградское отделение ТАСС сообщало 26 февраля:
«В зале революции Высшего военно-морского училища имени Фрунзе состоялось собрание актива Василеостровского района, посвященное итогам выборов в Верховный Совет РСФСР.
Выборы в Василеостровском округе прошли в обстановке большого подъема, продемонстрировав большую политическую сознательность трудящихся, беспредельную любовь и преданность большевистской партии, великому Сталину.
Сто процентов избирателей явились на пункты голосования и отдали свои бюллетени за кандидатов Сталинского блока коммунистов и беспартийных.
3500 партийных и непартийных большевиков активно участвовало в предвыборной агитационно-пропагандистской работе. Доклады, беседы, лекции, встречи с кандидатами в депутаты посетило свыше 192 тысяч человек.
Докладчиками на избирательных участках выступали многочисленные представители интеллигенции района. Среди них академики А. П. Баранников, Л. С. Берг, В. В. Струве, члены-корреспонденты Академии наук СССР А. Ю. Якубовский, С. Д. Львов, профессора А. В. Предтеченский, В. В. Строганов и многие другие ученые»[1610].
Первая сессия второго созыва Верховного Совета РСФСР открылась в Кремле 20 июня 1947 г. Секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов, Председатель Верховного Совета РСФСР первого созыва, присутствовал на этом заседании в составе делегации членов Политбюро во главе с И. В. Сталиным – они приветствовали 752 вновь избранных депутатов.
«В числе избранных депутатов имеется большая группа видных деятелей советской науки. 14 депутатов Верховного Совета – академики, виднейшие ученые нашей страны, имена которых известны всему миру. 45 человек имеют ученые звания. Народ избрал их своими депутатами в Верховный Совет республики, и в этом еще раз проявились любовь и уважение народа к науке, к ученым»[1611].
Обстановка на факультете
Заметно менялась сама ситуация на факультете: его накрывала волна арестов, которые шли не останавливаясь. Состояние перманентного стресса выбивало почву из-под ног в прямом смысле – всё большему числу преподавателей становилось физически плохо. Когда в ночь с 3 на 4 мая 1947 г. у профессора И. П. Еремина случился серьезный сердечный приступ, Б. М. Эйхенбаум записал в дневнике: «Инфаркт становится распространенной болезнью»[1612].
Чтобы понять, какова была в тот момент атмосфера на филологическом факультете, приведем фрагмент из записок О. М. Фрейденберг, повествующий о судьбе будущего крупного филолога-классика Александра Иосифовича Зайцева (1926–2000):
«У меня был студент Зайцев, совершенно исключительный мальчик. С трех лет он начал учиться, прикованный к постели неизлечимой болезнью. С семи лет он приступил к работе над античными языками. Его отец был большевиками расстрелян, мать – врач – сослана. Он был единственным сыном.
Знания этого необыкновенного мальчика были феноменальны. Глубоко, по-настоящему образованный, он знал всю научную литературу на всех языках в области античности, Древнего Востока, всей основной культуры. Но его душой была философия, которую он возвел в примат своей жизни, – Платон был его идеалом. Выдержать теоретического спора с ним не мог ни один профессор. Я думаю, только Хона (И. Г. Франк-Каменецкий (1880–1937). – П. Д.) был бы в состоянии, – ординарных сил не хватало. Этот прозрачно-бледный юноша, с очками, с прямым взглядом, на каких-то слабых, спичкообразных ногах, в допотопном сюртуке, выделялся одним своим видом. Черты его характера поражали: он был “несгибаем”, абсолютно упорен в поисках своего идеала, честен и прям до суровости, высок помыслами, необыкновенно чист. Но его внутренняя сила, целеустремленность с детства, непримиримое отношение ко всему, что он считал ложью и пороком, придавали его яростному и фанатичному к правде образу черты Савонаролы и воинствующего католика. Он верил в какого-то, сконструированного им самим, бога, но мистиком не был; идеалом его был Аполлоний Тианский, его учителем – Платон. Если Зайцев окончил школу и дошел до III курса Университета, то лишь благодаря своим феноменальным знаниям, способностям к торжествующей и моральной силе, которая чудесно проводила его сквозь советский жизненный застенок. Нужно сказать, разложившийся советский человек, насквозь лживый и растленный, вялый и опустошенный, не был борцом ни в коем смысле. Пока ему не приказывали, он не тащил в кутузку. Не все ли ему равно, Зайцев есть или нет. К тому же, никто не знал, что такое Аполлоний Тианский и надо доносить на него или нет.
Один раз увидев Зайцева, я перевела его со II курса на III. В три дня он сдал на пять все недостающие предметы. Занятия, которые я проводила на III курсе, стали для меня очень интересны. Я ожила. Я преобразилась. Воображенье взыграло, душа воспарила и увлеклась. Я мечтала все сделать для этого юноши, подать ему руку, взять к себе, поставить на ноги: вот, наконец, был человек, которому можно было все отдать, все свои умственные и матерьяльные возможности. Это был бы мне брат! Моральный облик юноши восхищал меня и отвечал мне больше, чем его научная мысль, значительно чуждая моей умственной душе. Ригоризм, маниакальность, непримиримость, чрезмерная дискурсивность суждений – этого я органически не переносила.
В то же время занятия с Зайцевым держали меня в таком напряженьи, что я буквально обливалась холодным потом. Соня (Софья Викторовна Полякова, ученица О. М. Фрейденберг. – П. Д.) его ненавидела! Он спорил, задавал убийственные вопросы, не устрашался отстаивать идеализм и показывать гносеологическую несостоятельность материализма, который знал лучше всех наших “диаматчиков”. Но ведь отвечать ему прямо на поставленные вопросы я не могла! Из десяти студентов 4–5 обязательно были осведомителями, – всякие комсомольцы, партийцы, обиженные двоечники и т. д. Такой процент еще самый низкий!
Зайцева пронизывала любовь к ученью и к знанию. Он ел в жалкой студенческой харчевне, но забывая о еде, просиживая в библиотеках или посещая различные лекции, которые его интересовали, сверх кучи предметов обязательных, хоронивших под своей грудой мозг студентов. Он называл профессоров “святыми” и “богами”. Так как он работал над Аполлонием, я дала ему в руководители Лурье.
В каждой любой стране мира такого мальчика выдвигали бы, гордились им. Из него вышел бы крупнейший ученый.
Однажды, по сдаче экзаменов на пять, Зайцев исчез. Его бросили в тюрьму. Он был опасен Сталину.
Детей арестовывали, как и стариков, без малейшей пощады. Школы и высшие учебные заведения кишели сыщиками и провокаторами.
Зайцев жил, конечно, в общежитии. Это был “трудный” юноша, честный, полный моральных правил. Нелегко было завладеть его доверием и настолько приблизить к себе, чтоб он согласился у меня жить. Я осторожно подходила к нему, стараясь вызвать его уважение. Но было еще далеко до того момента, когда я могла бы дружески с ним поговорить.
В комнате Зайцева поселили “юристов”, заведомых агентов, которые вызывали его на политический разговор. Такую миссию поручали любому “надежному” студенту, а для юристов это было начало практики.