их – не коренится ли там начало многих очень существенных и вредных для нас теперь уклонов.
Мы не потому ведем борьбу с низкопоклонством, что мы отрицаем величайшие достижения других народов в общественном развитии, в развитии человеческой мысли, а наоборот, именно потому, что наше историческое прошлое и главное – наше настоящее, то есть мы сами являемся единственными наследниками всего передового, поэтому все передовое мы должны рассматривать с точки зрения наших передовых марксистско-ленинских взглядов.
Вот, собственно говоря, одна из задач, которой должна была бы особенно заняться ленинградская организация, особенно ее критики и литературоведы, потому что Ленинград всегда был цитаделью формализма»[1668].
Такого поворота никто в зале не ожидал; это было обвинение не просто от главы советских писателей, это было обвинение от члена ЦК ВКП(б). И если наиболее прозорливые поняли, в чем дело, то некоторые решили выступить. Попросил слова и профессор В. М. Жирмунский, но перед ним успел записаться профессор В. А. Мануйлов. Приведем некоторые строки из его выступления, за которое он потом был многократно побиваем суровой партийной критикой:
«Мы живем настолько в ответственное и сложное время, когда каждый из литературоведов неизбежно должен в целом ряде случаев, в силу сложности обстановки, не всегда полной подготовленности ошибаться, все работники нашего идеологического фронта, мне кажется, не имеют только одного права: не имеют права не признавать тех недоумений, тех непониманий, которые его волнуют, его тревожат, которые мешают работать дальше.
Вот почему я, имея право и честь считать себя литератором, честным литературоведом, который может это высказать, я бы очень хотел, пользуясь такой драгоценной возможностью, сказать Александру Александровичу, что когда мне пришлось в “Литературной газете” прочесть его первое выступление по вопросу о Веселовском, о роли его в русском литературоведении, я испытал некоторое недоумение, и до сих пор для меня не все ясно. Сегодняшнее, очень четкое, очень обстоятельное выступление Александра Александровича мне не совсем все разъяснило.
Сначала одну маленькую справку: Вы, Александр Александрович, напрасно полагаете, что так легко и просто по этому важнейшему для нашего литературоведения, чрезвычайно решающему вопросу, так легко найти страницы для публикации. Когда меня этот вопрос очень взволновал и встревожил, я послал целый ряд вопросов в “Литературную газету” и не получил возможности ни эти вопросы опубликовать, ни даже ответы не получил от “Литературной газеты” ‹…›.
Я привык думать с малых лет, что Веселовский, как сказал Александр Александрович, – очень большой русский ученый, которым наша русская культура вправе гордиться. Я знаю, что Веселовского очень высоко ценят дружественные нам братские славянские народы; я знаю, что авторитет Веселовского очень велик на Западе, и мы можем только сетовать, что его мало там знают, потому что, если бы его знали лучше на Западе и его можно было широко показывать, как он того заслуживает, то его можно было бы во многом противопоставить западной науке, – именно западной науке.
Мне кажется, что наша советская литература не может отказываться с такой легкостью от этого большого наследия. Мне скажут, что от Веселовского не отказываются. Но если так выступает такой авторитетный человек, вождь нашей литературы, как Александр Александрович, то это приводит к тому, что некоторые опасливые и не очень умные люди спешно прячут Веселовского в университетских библиотеках, как это было в Минске и в других городах, а некоторые редакторы и работники нашей цензуры начинают вычеркивать цитаты из Веселовского. Если же это так, то мне думается, что мы не обогащаем нашу культуру, а обедняем свои возможности.
Нам не нужно отдавать Веселовского врагам (я говорю не о формалистах, потому что это люди заблуждающиеся и ошибающиеся, но не наши политические враги), – отдавать Веселовского политическим врагам нет надобности. Мне кажется, что следовало бы более серьезно, я бы сказал исследовательски, разобраться в вопросе о Веселовском. Мы не можем сетовать на то, что Александр Александрович, занятый очень большими, очень важными и нужными делами, не смог, как он сказал, прочесть все то, что хотелось бы прочесть у Веселовского; мы глубоко верим, что Александр Александрович не прочитал многих работ не из небрежения к великому русскому ученому, а потому, что был занят целым рядом других дел; мы должны благодарить его за то, что он обратил внимание на Веселовского, хотя, благодаря, не должны все прощать, тогда многое можно было бы по-иному понять в историческом процессе нашей науки. За нашим литературоведением еще остается большой долг по-настоящему поднять эпистолярное наследие Веселовского, по-настоящему пересмотреть то, что было сказано; подойдя исследовательски, мы увидим, что кое-что было в пылу полемики не совсем так осознано. ‹…›
Я сейчас не могу занять время, предоставленное мне, подробным изложением целого ряда положений, которые, естественно, можно будет осветить в более узкой специальной литературоведческой обстановке, но я напомню: многим из присутствующих, вероятно, известна правильная хорошая работа М. П. Алексеева “Веселовский и западноевропейское литературоведение”.
Веселовский был в выступлении Александра Александровича осудительно упомянут, но эта статья прошла, очевидно, мимо Александра Александровича. Жаль! Потому что, если бы Александр Александрович прочитал эту работу Алексеева, его отношение к Алексееву было бы иное, ибо заслуга Алексеева заключалась в том, что еще в 1938 г., задолго до того, как этот вопрос был поставлен, он приходит к выводам в своей статье, что Веселовский в мировую науку внес очень много, внес подлинный патриотический вклад в науку, что он своим универсализмом, широкими взглядами, глубиной своих историко-литературных взглядов во многом опередил мировую филологическую науку, что современная филологическая наука была бы не тем, чем стала, если бы не Веселовский.
Товарищи, конечно, Веселовский не был марксистом и было бы антимарксистски и внеисторически подтягивать и трактовать его как марксиста, но насыщенность историческим материалом его работ обнаруживает глубокое проникновение в общественную жизнь его эпохи. Если внимательно просмотреть те конкретные материалы, которые частью лежат в архивах Института Литературы и только в небольшой своей части опубликованы, мы увидим, что его высказывания в дружеских письмах дают богатейший материал для борьбы с низкопоклонством.
Именно Веселовский, правильно взятый в наши руки, позволяет, не делая из него марксиста (это было бы грубой ошибкой), показать, как многое можем мы по-новому сказать, используя наше богатейшее наследие.
Товарищи, ведь и Сеченов, и Павлов не были марксистами, но что бы сказали химики, если бы был поставлен вопрос о том, чтобы осудительно относиться к Менделееву. Мы знаем, насколько Менделеев был связан с русской и европейской буржуазией. Иначе и не могло быть! Мы знаем, что без Менделеева современная наша наука, вплоть до имеющих огромное значение оборонных открытий, которые делались в нашей стране, была бы невозможна.
Мы знаем, что Веселовский, естественно, в целом ряде высказываний очень далек…
(ФАДЕЕВ: – Как же можно сравнивать людей, работающих в области естественных наук, с людьми, работающими в области литературы!)
Я не физиолог, и люди, сведущие в физиологии, меня поправят, но я подозреваю, что, вероятно, и Иван Петрович Павлов не очень был осведомлен в “Диалектике природы” Энгельса. “Диалектика природы” Энгельса, книга, которую знает сейчас каждый студент, вероятно, для И. П. Павлова не была тем, чем нам хотелось бы, чтобы она была для него. И тем не менее, это не значит, что работы И. П. Павлова в области физиологии мы можем как-то сбрасывать со счетов и недооценивать»[1669] и т. д.
Выступление В. А. Мануйлова не было для Фадеева приятным, и генеральный секретарь, сославшись на занятость, покинул собрание, а записавшийся В. М. Жирмунский по этой причине рассудил не выходить на трибуну и сказал лишь несколько слов с места:
«…Я согласен с вашей установкой, и вопрос о Веселовском не является центральным, особенно поскольку Александр Александрович Фадеев ушел. Я хотел воспользоваться случаем, чтобы поспорить с Александром Александровичем по этому вопросу. Александр Александрович сказал, что ученые пишут записки, спорят на дискуссиях, тут был случай, чтобы с ним лично поговорить, но поскольку теперь этот случай отпал, я прошу меня извинить. А в университете будет дискуссия и вопросы, которые интересуют большинство, там будут, а тут их ставить нельзя, тем более что время ограничено и у нас есть другие очередные вопросы»[1670].
Коммунисты оказались недовольны собранием – член партбюро ЛО ССП Г. И. Мирошниченко 15 января 1948 г. охарактеризовал его следующим образом:
«Недавний приезд А. Фадеева в Ленинград был большим событием. А что получилось? Позор. Из общего писательского собрания сделали комедию. Никакой серьезный разговор не состоялся – ни о Союзе, ни о литературе, ни о Веселовском»[1671].
Пафос доклада А. А. Фадеева нашел свое отражение в состоявшемся 4 декабря 1947 г. в Пушкинском Доме заседании под громким названием «Против фальсификации классиков русской литературы», где литературоведы различных взглядов смогли «выпустить пар» своего научного патриотизма без всяких оглядок – направлено заседание было против иностранных ученых. То есть, не подвергая товарищей опасности, оказалось возможным попытаться подтвердить свою политическую благонадежность:
«В Институте литературы академии наук СССР состоялось научное заседание, посвященное критическому разбору книг современных иностранных авторов о русской литературе.