[247], еще раз подвинув тем самым Маленкова, положение которого было компенсировано назначением на должность заместителя председателя Совета министров СССР[248]. И, несомненно, географическая привязка вопроса была отнюдь не козырем Жданова – ему явно предстояло выходить из двусмысленного положения.
Заседание Оргбюро ЦК началось в пять часов пополудни 9 августа 1946 г.[249]; председательствовал Жданов. Обсуждение же вопроса о литературных журналах началось около восьми часов[250], а если точнее – в 20.05[251].
Вспоминал член редакции «Звезды» П. И. Капица:
«Как было принято в те времена, мы сначала зашли в бюро пропусков. Там нам сказали: “Проходите по списку”.
Списки были на контрольных пунктах у входа и внутри здания. Всюду сверяли фамилии с паспортами и, как бы ощупывая глазами, спрашивали: “Оружия не имеете?”
Нас удивило, что внутри здания на контроле стояли не старшины, а подполковники. Один из них провел всех шестерых в фойе с буфетом.
– Располагайтесь и ждите вызова, – сказал он. – Если есть желание – можете закусить. Буфет бесплатный.
Дмитрий Левоневский – замредактора журнала “Ленинград” – любил поесть. Он тут же пристроился к бутербродам с севрюгой и копченой колбасой. Мы открыли пару бутылок лимонада, похожего по шипучести на шампанское, и тоже принялись закусывать.
Вскоре к буфету подошли Николай Тихонов, Александр Фадеев, Всеволод Вишневский. Они тоже были приглашены на заседание.
Минут через двадцать нас впустили в зал, где небольшие столики были расставлены в шахматном порядке. За каждым мог сесть только один человек. Впереди был невысокий барьер, за ним – полированный стол и три кресла.
В зал вошли несколько членов Политбюро, секретари Ленинградского горкома партии и работники Управления пропаганды Центрального Комитета. Они уселись за столики впереди нас. Вскоре и за барьером появились трое солидных мужчин. Андрея Александровича Жданова мы, конечно, узнали сразу, так как не раз встречали в Ленинграде. Он занял председательское место. Двое усачей уселись по бокам.
У меня невольно возникла мысль: “Вон тот усач справа, будь лет на десять моложе, мог бы в каком-нибудь фильме выступать в роли Сталина”. В те времена стоило лишь упомянуть имя Иосифа Виссарионовича, как люди на собраниях вскакивали с мест и бурно аплодировали. А если он появлялся сам, устраивали получасовую овацию. Этот же пожилой человек вошел и скромно уселся почти у краешка стола. Одет он был как-то по-домашнему: просторный темно-серый костюм полувоенного, полупижамного покроя. Брюки заправлены в мягкие сапоги с невысокими голенищами.
На красочных портретах, которые висели тогда повсюду, чуть серебристые на висках волосы Сталина росли густо, лицо изображалось без морщин, и усы не топорщились. А у этого старика сквозь редкие волосы просвечивала лысина, лицо было рябоватым и бледным.
За соседним столиком, слева от меня, сидел сотрудник аппарата ЦК. Я пригнулся к нему и шепотом спросил:
– А кто тот седой справа?
Сосед посмотрел на меня с недоумением и отстранился. И тут я сам понял, кто это. Просто здесь, в ЦК, когда входил Сталин, не принято было вскакивать и встречать его аплодисментами. Все происходило тихо, по-деловому.
Андрей Александрович Жданов открыл заседание…»[252]
Согласно постановлению ЦК ВКП(б) от 18 марта 1946 г., Оргбюро состояло из пятнадцати человек: секретари ЦК (И. В. Сталин, Г. М. Маленков, А. А. Жданов, А. А. Кузнецов, Г. М. Попов), а также Н. А. Булганин, Н. А. Михайлов, Л. З. Мехлис, Н. С. Патоличев, В. М. Андрианов, Г. Ф. Александров, Н. Н. Шаталин, В. В. Кузнецов, М. И. Родионов и М. А. Суслов[253]. Кроме перечисленных лиц, в этой части заседания точно присутствовали ленинградские писатели В. М. Саянов, Б. М. Лихарев, А. А. Прокофьев, Н. С. Тихонов, В. В. Вишневский, Н. Н. Никитин, Д. А. Левоневский, П. И. Капица, секретарь Ленинградского горкома ВКП(б) по пропаганде И. М. Широков и 1-й секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) П. С. Попков; также на заседании присутствовал председатель Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства, будущий (с 13 сентября 1946 г.) генеральный секретарь правления ССП СССР А. А. Фадеев, министр высшего образования СССР С. В. Кафтанов, заместитель начальника Управления пропаганды и агитации ЦК А. М. Еголин, сотрудники аппарата ЦК, кинематографисты… Всего не менее 53 человек[254].
Вопрос о литературно-художественных журналах обсуждался в первой части заседания Оргбюро, до перерыва, докладывал Г. Ф. Александров, затем выступал главный редактор «Звезды» В. М. Саянов, после чего в разговор вступил Сталин; затем тему творчества Зощенко поднял Жданов, а Сталин многократно выражал свое отрицательное отношение к Зощенко.
Особой оговорки требует вопрос хода упомянутого заседания: ответ на него не столь аксиоматичен, как принято считать, и не сводится к опубликованной и широко известной стенограмме заседания[255], к которой традиционно апеллируют исследователи. В этой машинописной стенограмме, отложившейся в материалах Секретариата ЦК ВКП(б), прежде всего, отсутствует начало – «начало не стенографировалось»; кроме этой важной лакуны можно констатировать, что некоторые части в ней перепутаны местами, а также отсутствует самое главное – собственно заключительное выступление Сталина. Такие выводы несложно сделать, сопоставив известную стенограмму с конспектом обсуждения, который велся на заседании Оргбюро ЦК ленинградским писателем Д. Левоневским[256]. «Цитируемая в статье запись сделана автором скорописью. Текст впоследствии был уточнен им с другими участниками заседа-ния в ЦК»[257].
В 2003 г. исследователь Л. В. Максименков уже высказывал сомнения по поводу аутентичности стенограммы: «Опубликована вводная часть постановления Оргбюро от 9 августа, где в скобках перечислены выступавшие на обсуждении. Порядок выступавших по протокольному списку не совпадает с приведенными в стенограмме. Внутри стенограммы также заметны структурные отличия…»[258] Однако его вопросы в основном относились к отсутствующему в стенограмме выступлению Сталина, хотя не меньшее замешательство вызывает вообще сам ход обсуждения, отраженный в стенограмме.
Более того, сравнивая совпадающие места стенограммы и текста Левоневского, без труда устанавливается высокая точность сделанного писателем конспекта обсуждения. Запись велась Левоневским почти дословно, лишь иногда малозначимые по смыслу места обсуждения он заменял отточиями. Также, что крайне важно, Левоневский отмечал манеру выступающих, их настроение, иногда мимику. Хотя стоит учитывать, что и Левоневский не всегда был точен – ведь, несомненно, обстановка на заседании Оргбюро являлась для него стрессовой; возможно, именно этим объясняется тот факт, что он, публикуя по прошествии более чем 40 лет свой конспект, не указал наличия перерыва в заседании (что, конечно, не является фатальным, но заслуживает упоминания).
Таким образом, два важных источника не только дополняют друг друга, но и корректируют, причем зафиксированные свидетельства других присутствующих – воспоминания П. Капицы и рассказ Вс. Вишневского – также добавляют важных по-дробностей.
В этой связи важно отметить, что безоговорочное доверие опубликованной машинописной стенограмме как непоколебимому источнику должно быть оспорено: ведь прежде чем поступить в архив ЦК, эта стенограмма прошла несколько стадий обработки.
Во-первых, было бы неверным думать, вспоминая зарубежные фильмы той поры, что стенограммы печатались машинистками «слепым десятипальцевым методом» в ходе заседаний: напротив, они фиксировались стенографистками посредством карандашей и специальной системы записи – собственно, стенографической. Именно поэтому, описывая XII пленум ССП 1948 г., критик А. Борщаговский вспоминал о том, как «в замешательстве замерли карандаши стенографисток»[259]. Причем стенографисток на подобных заседаниях обычно было не менее двух (чаще даже двух пар, работавших посменно по 10 минут), чтобы не упустить сказанного; о наличии именно «стенографисток» на заседании Оргбюро пишет и Левоневский[260]. Для чего было несколько стенографисток? Для того, чтобы одна могла фиксировать ход обсуждения, а другая записывала только отдельные выступления (как было и в этом случае – иначе нельзя объяснить тот факт, что стенограммы выступлений Тихонова и Широкова и прения по ним, состоявшиеся в середине заседания, приложены в конце стенограммы и снабжены отдельными заголовками).
Во-вторых, лишь впоследствии эти рукописные стенограммы, записанные стенографическими знаками, превращались в машинопись – стенографистки, сменившись после 10-минутной записи, расшифровывая, диктовали их в отдельной комнате машинистке, либо (что в 40-х гг. в ЦК уже не практиковалось) перепечатывали сами. Причем некоторые стенограммы после этого правились ораторами и затем перепечатывались набело. И хотя при публикации указано, что воспроизводится текст неправленой стенограммы, неизвестно, насколько она была скорректирована стенографистками, которые традиционно вносили в фиксируемую речь серьезные исправления (как орфографические, так и смысловые: производили добавления и изъятия, сглаживали резкие места и крепкие выражения), причем еще на стадии ведения стенограммы, перед тем как она превращалась в первый вариант машинописи.