Естественно, что никто даже и не думал в таких условиях пытаться что-либо исправлять в выступлении А. А. Жданова, а потому его речь, вместе с высказываниями по вопросам естествознания, стала достоянием общественности.
Вернемся к выступлению А. А. Жданова. Вторая часть его доклада – «О положении на нашем философском фронте» – уже носила характер программного партийного документа. Начиналась она констатацией удручающего положения в главной партийной науке:
«Если вышло так, что книга т. Александрова получила признание у большинства наших руководящих философских работников, что она была представлена к Сталинской премии, была рекомендована в качестве учебника и вызвала многочисленные хвалебные рецензии, то это означает, что и другие философские работники, очевидно, разделяют ошибки т. Александрова. А это говорит о серьезном неблагополучии на нашем теоретическом фронте.
То обстоятельство, что книга не вызвала сколько-нибудь значительных протестов, что потребовалось вмешательство Центрального Комитета и лично товарища Сталина, чтобы вскрыть недостатки книги, означает, что на философском фронте отсутствует развернутая большевистская критика и самокритика»[363].
Отметив недостатки на «философском фронте» – групповщину, слабую актуальность научных работ, плохое руководство, отсутствие большевистской критики и самокритики, А. А. Жданов коснулся и злободневных вопросов идеологии:
«Конечно, причина отставания на философском фронте не связана ни с какими объективными условиями. Объективные условия, как никогда, благоприятны, материал, ждущий научного анализа и обобщения, безграничен. Причины отставания на философском фронте надо искать в области субъективного. Эти причины в основном те же самые, которые вскрыл ЦК, анализируя отставание на других участках идеологического фронта.
Как вы помните, известные решения ЦК по идеологическим вопросам были направлены против безыдейности и аполитичности в литературе и искусстве, против отрыва от современной тематики и удаления в область прошлого, против преклонения перед иностранщиной, за боевую большевистскую партийность в литературе и искусстве. Известно, что многие отряды работников нашего идеологического фронта уже сделали для себя надлежащие выводы из решений ЦК и на этом пути добились значительных успехов.
Однако наши философы здесь отстали. Видимо, они не замечают фактов беспринципности и безыдейности в философской работе, фактов пренебрежения современной тематикой, фактов раболепия, низкопоклонства перед буржуазной философией. Они, видимо, считают, что поворот на идеологическом фронте их не касается. Теперь всем видно, что этот поворот необходим»[364].
Затронув вопросы внешней политики, А. А. Жданов в своих рассуждениях пошел несколько далее привычного:
«Надо торопиться наверстать потерянное время. Задачи не ждут. Одержанная в Великой Отечественной войне блестящая победа социализма, которая явилась также блестящей победой марксизма, стала костью поперек горла империалистов. Центр борьбы против марксизма переместился ныне в Америку и Англию. Все силы мракобесия и реакции поставлены ныне на службу борьбы против марксизма. Вновь вытащены на свет и приняты на вооружение буржуазной философии – служанки атомно-долларовой демократии, истрепанные доспехи мракобесия и поповщины: Ватикан и расистская теория; оголтелый национализм и обветшалая идеалистическая философия; продажная желтая пресса и растленное буржуазное искусство. Но сил, видимо, не хватает. Под знамя “идеологической” борьбы против марксизма рекрутируются ныне и более глубокие резервы. Привлечены гангстеры, сутенеры, шпионы, уголовные преступники. ‹…›
Кому же, как не нам – стране победившего марксизма и ее философам, – возглавить борьбу против растленной и гнусной буржуазной идеологии, кому, как не нам, наносить ей сокрушающие удары!»[365]
Речь Жданова оказалась главным событием философской дискуссии:
«Она оказала длительное влияние на последующее развитие советской философской мысли, особенно истории философии и ее теоретико-методологических установок. Это влияние было глубоко консервативным, надолго затормозило развитие науки истории философии, философской историографии в СССР»[366].
Самому же Александрову досталось множество упреков. Как шутил на дискуссии В. С. Кеменов, «доза критики, которую получил т. Александров, мне кажется, во много раз превосходит ту, которая приходилась на долю любого из философов древности или нового времени»[367]. Такого числа обвинений, да еще и предъявленных в эстетике того времени, было бы вполне достаточно для серьезных оргвыводов в отношении провинившегося.
25 июня, в последний день дискуссии, в повестке дня было единственное выступление – заключительное слово самого Г. Ф. Александрова. Признавая ошибки, он в основном уделил внимание состоянию советской философии вообще. Закончил он словами:
«Тов. Жданов! Товарищи секретари Центрального Комитета!
Партия вырастила и воспитала нас. Мы хотим быть достойными нашей партии, которая поручила нам великое дело. Я думаю, что выражу мнение всех присутствующих здесь товарищей, если скажу: мы хотим, т. Жданов, в вашем лице заверить нашу партию, мы хотим дать свое искреннее твердое слово большевиков нашему родному товарищу Сталину, что со всей страстью, всем коллективом возьмемся мы за подъем философской работы в стране, за организацию широчайшей пропаганды марксизма – ленинизма. (Аплодисменты.)»[368]
17 октября 1947 г. академик Александров был снят с должности главы Управления пропаганды и агитации ЦК (его сменил М. А. Суслов) и назначен директором Института философии АН СССР.
Редакция журнала «Вопросы философии» (по-видимому, в лице главного редактора Б. М. Кедрова) резюмировала итоги дискуссии, расставив необходимые акценты:
«Вполне понятно, что тот, кто не руководствуется в своей работе ленинским принципом партийности философии, кто заражен низкопоклонством перед буржуазными философами и пытается излагать философские вопросы с позиций буржуазного объективизма, тот не способен вести борьбу против растленной идеологии империалистической реакции, тот легко попадает сам в плен к буржуазным философам. Аполитизм, раболепие перед иностранщиной, отказ от проведения ленинского принципа партийности философии или неумение проводить его на деле – таковы те коренные пороки, к которым прямой дорогой ведут ошибки наших философов, вскрытые на дискуссии 1947 г.»[369]
Резонанс философской дискуссии был очень широк. По сути, именно она позволила провести по всей стране открытое обсуждение новых идеологических установок, развернуть «на местах» борьбу с низкопоклонством перед заграницей, начать поиски и искоренение аполитичности в разных отраслях отечественной науки и общественной жизни. Именно с философской дискуссии берет свое начало активная фаза такой борьбы. «Философская дискуссия показала, что забвение развернутой большевистской критики и самокритики пагубным образом сказалось на состоянии научной работы»[370].
Все отрасли науки, включая и литературоведение, начали с этого момента совершенно иной период своего существования. А по своему воздействию, в силу полной открытости и отражения в печати, философская дискуссии намного превосходила «Закрытое письмо ЦК ВКП(б) о деле профессоров Клюевой и Роскина», явившись по масштабу идеологического охвата достойным преемником постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград».
Кадровая победа А. А. Жданова
В результате выполнения еще одного поручения Сталина – проведения «философской дискуссии» – Жданов одержал и большую кадровую победу. На смену Александрову пришел М. А. Суслов, а в его заместители Жданов пригласил Д. Т. Шепилова. Даже несмотря на лукавство, порой допускаемое Шепиловым в своих мемуарах, приведенные ниже строки важны для характеристики действительной ситуации в высшем партийном руководстве в 1947 г.:
«…Пятый этаж в доме на Старой площади. Огромный кабинет, отделанный светло-бежевым линкрустом. Письменный стол в стиле барокко и большущий стол для заседаний. Книжные шкафы. Многочисленные книги, газеты, журналы. Тоже на столе.
Передо мной стоял человек небольшого роста с заметной сутулостью. Бледное, без кровинки лицо. Редкие волосы. Темные, очень умные, живые, с запрятанными в них веселыми чертиками глаза. Черные усики. Андрей Александрович был в военном кителе с погонами генерал-полковника. Не помню, по какому поводу, возможно, в этот день у меня были занятия с моими адъюнктами в Военно-политической академии, где я оставался преподавателем, но я тоже оказался в генеральской форме.
Внешний облик, его манера держаться и говорить, его покоряющая улыбка – все это очень располагало к себе. Этот первый разговор был очень продолжительным и впечатляющим. Жданов очень откровенно изложил положение дел на идеологическом фронте и свои соображения – как следовало бы решать назревшие вопросы. Говорил он живо, остроумно, интересно, с взволнованной страстностью. Он все время прохаживался по кабинету и помогал своей речи выразительными жестами. Иногда он вплотную подходил ко мне и пытливо заглядывал в глаза, словно желая убедиться, что аргументы его убедили собеседника. Время от времени он останавливался, чтобы отдышаться: все знали, что у Жданова больное сердце.