Дирижер Б. Э. Хайкин уже в 1972 г. вспоминал в письме к М. Б. Храпченко:
«В конце войны, когда Кировский театр уже вернулся в Ленинград, однажды в праздники А. А. Жданов приехал на “Ивана Сусанина”.
Я был вызван в ложу, А. А. был в хорошем настроении, но я запомнил такую фразу; воспроизвожу ее в точности: “Товарищу Сталину в ‘Иване Сусанине’ музыка у товарища Пазовского понравилась больше, чем у товарища Самосуда. Учтите это обстоятельство”.
Вспоминаю эту фразу, когда говорят, что А. А. Жданов был музыкально образованным человеком, прекрасно играл на фортепиано. Я этого не знаю, может быть это и так. Но мне кажется, что музыкант для изложения подобной мысли или подобного факта найдет несколько иную формулировку»[410].
И если этот исторический анекдот выявляет подлинную музыкальную эрудицию А. А. Жданова, то по поводу вкусов Сталина, затронутых им, можно получить еще одно уточнение в дневнике правдиста Л. К. Бронтмана:
«Я поехал к Сергею Лапину, зампреду Всесоюзного Радиокомитета, консультироваться к передовой. Разговор перепрыгивал с одного на другое, шел откровенно и непринужденно. ‹…›
Рассказал о Хозяине любопытные вещи. Он очень внимательно относится к вещанию, часто слушает.
– Мы знаем совершенно точно, что он любит. Он превосходно разбирается в музыке. К примеру, как-то нам позвонили и сказали, что он просит поставить “Полонез” Шопена в исполнении оркестра п[од] у[правлением] Голованова. Поставили. Новый звонок: тот же “Полонез” в исполнении оркестра п[од] у[правлением] Орлова. Поставили. И начались сердитые звонки слушателей: что у вас там не смотрят, одну и ту же пластинку ставите два раза подряд!
– А какой приемник у него?
– Дома – не знаю, а в кабинете – тарелка.
– То есть?
– Обыкновенный репродуктор сети. Да-да! Иногда нам заказывают целый концерт. Как-то ночью, часиков в 11 нам позвонили и сказали, что на даче гости, и просят дать концерт. Заказывали – и мы ставили. Самое трудное было заполнить паузы. Концерт длился часа два. Потом нам позвонили от его имени и благодарили. Иногда мы посылаем запись на пленку или пластинки домой. Посылали в дорогу в Берлин. И всегда нам аккуратным образом возвращает.
– Почему вы рано кончаете передачи? – спросил я.
– Не рано, а в 2 часа. Правда, сеть кончает в час. Это тоже имеет свою историю. Раньше у нас сеть кончала в полночь. Однажды, это было, кажется, в 1941 году, позвонили от него и сказали, что он просит – нельзя ли кончать в 3. Так и сделали. Посыпались звонки и письменные проклятия от москвичей. Оказывается, многие не выключали на ночь радио, чтобы слышать воздушную тревогу или вставать на работу. А как отменить? И вот однажды в кулуарах, как раз перед выступлением Хозяина, за три-четыре минуты до начала, Пузин (председатель Радиокомитета) стоял с Поскребышевым и объяснял ему это. Хозяин услышал и обернулся.
– Чем вы недовольны? – спросил он.
– Да вот, мы сейчас даем программы до 3 ч. ночи. Москвичи жалуются, что мешает спать.
– А как вы предлагаете?
– До часу, двух.
– Делайте, как знаете, – ответил он и пошел на трибуну»[411].
Знаменитый пианист Эмиль Гилельс – «рыжее золото», как его назвал Сталин, – вспоминал о происшествии во время Потсдамской конференции. Эту историю он поведал своему приятелю пианисту А. Л. Каплану:
«Ночью, неожиданно, вызывает Гилельса к себе Сталин. Человек в военной форме “доставил” его. Сталин один. “Понимаешь, – встречает он Гилельса, кивнув в сторону рояля, – у Шопена… есть такой… с переливом…” Последнее слово он особо подчеркнул характерным жестом. Гилельс сел за рояль и стал наигрывать – наобум – тему Первой баллады… “Нет”, – сказал Сталин. Потом – тему Первого концерта (“Где здесь перелив?” – постоянно сверлит мысль). “Нет”, – снова сказал Сталин. Тогда As-dur'ный экспромт… “Нет, не то”, – сказал Сталин уже раздраженным тоном, явно теряя терпение. Многое перепробовал Гилельс. “Нет, нет”, – повторял Сталин, порывисто дыша ему в затылок. А время идет. Дело принимало нехороший оборот – что-то будет?! И вдруг случайно, можно сказать, в последний момент Гилельс набрел на тему A-dur'ного Полонеза, где после первого мотива (и второго) – краткий отыгрыш. “Вот!” – воскликнул Сталин, ткнув указательным пальцем в клавиатуру»[412].
Таким образом, Жданову, как можно понять из вышецитированного, пришлось нелегко в процессе подготовки постановления об опере Мурадели – необходимо было повысить свой уровень как музыкального слушателя, по крайней мере до уровня «главного уха страны». Музыку Жданов любил, но разбирался в ней не особенно:
«“Василий Павлович, – позволял он себе, стоя за спиной сидевшего у рояля композитора Соловьева-Седого, – а не лучше ли этот аккорд взять несколько иначе?..” – “Да-да, конечно, Андрей Александрович, как я этого не заметил!..” Хотя знал: музыкальная образованность Жданова – миф, умение играть на баяне не уравнивает с профессионалами»[413].
Но именно с музыкой, как Жданов рассказывал сыну, связано его самое первое партийное поручение:
«Меня вызвали в партийный комитет и сказали: купи гармонь и в течение месяца научись играть. Когда через месяц я пришел и сказал, что гармонь купил и играть научился, меня направили в Тверь вести пропагандистскую работу среди молодежи»[414]. Да и впоследствии, как писал Ю. А. Жданов, «он лихо, с увлечением играл на гармошке…»[415]
В 30-х гг. обращения Жданова к музыке были случайными; результатом одного из них стала премьера оперы Глинки «Иван Сусанин», состоявшаяся 21 февраля 1939 г. на сцене Большого театра. Его сын вспоминал:
«Отцу посчастливилось сыграть важную роль в истории нашей музыки. Однажды в далекие 30-е годы я обнаружил среди его бумаг брошюру Главреперткома, в которой были перечислены музыкальные произведения, запрещенные к исполнению. На первой странице значилось: Опера “Жизнь за царя”. Дальше шли забытые мною оперетты, а потом – множество романсов.
Я показал это отцу. Он ахнул. Раньше, видно, руки не доходили, а теперь он взялся за важное дело: вернуть русскому народу его жемчужину. Поэту С. Городецкому было поручено обновить либретто. Дирижер Самосуд вместе с чудесным ансамблем восстановили на сцене Большого театра “Ивана Сусанина”. ‹…› Ввести в заключительной сцене “Славься”, выезд Минина и Пожарского верхом на лошадях – это была инициатива Сталина»[416].
Но основные музыкальные познания Жданова связаны уже с послевоенным временем. Первоначально он стал серьезнее интересоваться музыкой для формирования собственного мнения о произведениях, выдвигаемых на Сталинскую премию, особенно это было важно еще и потому, что последней инстанцией рассмотрения вопроса о присуждении премий было заседание Политбюро. В этой связи Д. Т. Шепилов вспоминал:
«Агитпроп работал и над подготовкой присуждений Сталинских премий ‹…›.
Официально порядок подготовки здесь был таков: кандидаты на Сталинскую премию выдвигались государственными и общественными организациями, а также отдельными учеными, литераторами, работниками искусств. Затем выдвинутые кандидатуры обсуждались общественностью. С учетом материалов обсуждения Комитет по Сталинским премиям тайным голосованием принимал решение по каждой кандидатуре. После этого все материалы поступали в Агитпроп ЦК.
Агитпроп давал свое заключение по каждой работе и каждому кандидату, составлял проект постановления Политбюро (Президиума) ЦК и направлял все материалы Сталину. Но до этого у Андрея Александровича Жданова тщательно обсуждалось и взвешивалось каждое предложение. Мы обсуждали вышедшие за год художественные произведения. Просматривали некоторые кинокартины. Председатель Радиокомитета Пузин организовывал в кабинете Жданова прослушивание грамзаписей симфоний, концертов, песен, выставленных на премию.
Андрей Александрович очень детально и всесторонне оценивал каждое произведение, взвешивал все плюсы и минусы. Мне было приятно сознание того, как глубоко, своеобразно разбирался он в сложных и тонких вопросах науки, литературы, искусства. Обсуждение представленных работ в Политбюро проходило обычно в рабочем кабинете у Сталина. ‹…›
Сталин приходил на заседания, посвященные присуждению премий, пожалуй, наиболее подготовленным из всех. Он всегда пытливо следил за выходящей социально-экономической и художественной литературой и находил время просматривать все, имеющее сколько-нибудь существенное значение. Причем многочисленные факты убеждали, что все прочитанное ложилось у него в кладовые мозга очень крепко и со своими своеобразными оценками и характеристиками»[417].
Весной 1947 г. обсуждался вопрос о выдвижении на Сталинскую премию оратории Е. К. Голубева «Герои бессмертны»:
«В своей комиссии Жданов говорил об этом произведении: “По-моему, оратория Голубева ‘Герои бессмертны’ как раз в мелодийном отношении вещь слабая. Во второй части музыка какофоническая, первая и вторая часть повторяют друг друга и вторая часть не развивает первой. ‹…› Содержание оратории глубоко патетическое, но между содержанием и формой нет единства”. Особенно Жданов подчеркнул: “Я не сторонник какофонической музыки. В этом отношении я консерватор. Я воспитывался на ‘могучей кучке’, Бетховене, Шопене, Моцарте, Верди. Быть может, я отстал от новейших течений в музыкальном мире, может, теперь ценится какофоническая музыка?”»