б) профессору – заведующему кафедрой или профессору кафедры за одновременное исполнение обязанностей декана факультета – 50 процентов его основного оклада. ‹…›
13. Установить для лиц, привлекаемых в виде исключения на почасовую работу в высшем учебном заведении, следующую оплату: 1. Лекции по специальным дисциплинам, консультации по дипломному проектированию, консультации аспирантов по диссертациям (рублей за час работы): профессору – 30, доценту – 25, специалисту, не имеющему ученого звания, – 15. 2. Лекции по прочим дисциплинам (рублей за час работы): профессору – 25, доценту – 20, специалисту, не имеющему ученого звания, – 15»[673].
Это постановление было дополнено Инструкцией ВКВШ от 19 ноября 1939 г., в которой было определено, что совместитель может иметь лишь одно дополнительное место преподавания, а все дополнительные совместительства возможны только с разрешения ВКВШ. «Объявлена война совместительству профессоров», – писал тогда В. В. Виноградов[674]. Но привыкшие к работе в нескольких учреждениях преподаватели, с одной стороны, и руководители вузов и научно-исследовательских учреждений – с другой, не смогли втиснуться в рамки этих документов, тем более что ВКВШ обычно утверждал многостраничные списки совместительств. Война и последовавшая нехватка кадров лишь усугубили эту практику.
Причем совместительств могло быть сколь угодно много – два, три и более… Пятичасовой рабочий день преподавателя допускал достаточную свободу. Количество совместительств зависело от ранга ученого, его общественного положения, а также от свойств его личности. Но часто в совместительстве был заинтересован не только сам ученый, но и администрация того или иного учреждения, которая хотела видеть в списке своих сотрудников большее число профессоров, академиков, заслуженных деятелей науки[675].
В ленинградской филологии, как и везде, в таких совместительствах были свои скрытые правила (преподаватели ЛГПИ, например, совсем не часто зачислялись в Пушкинский Дом и т. п.), но наиболее распространенным для литературоведов ЛГУ было совместительство в Институте литературы АН СССР – Пушкинском Доме. В первые послевоенные годы работу в Пушкинском Доме и преподавание на филологическом факультете ЛГУ совмещали профессора М. К. Азадовский, М. П. Алексеев, Г. А. Бялый, П. Н. Берков, Г. А. Гуковский, В. А. Десницкий, В. Е. Евгеньев-Максимов, И. П. Еремин, В. М. Жирмунский, Б. А. Ларин, Б. С. Мейлах, А. С. Орлов, Л. А. Плоткин, В. Я. Пропп, М. О. Скрипиль, А. А. Смирнов, Б. В. Томашевский, Б. М. Эйхенбаум…
Даже в области науки такая вольница долго продолжаться не могла. 8 января 1947 г. министр С. В. Кафтанов подписал приказ «Об устранении фактов нарушения постановления СНК СССР от 11 ноября 1937 года в части совместительства профессорско-преподавательского состава высших учебных заведений»:
«Проверкой, проведенной Министерством высшего образования и ЦК [профессионального] союза работников высшей школы и научных учреждений, установлено грубое нарушение постановления Правительства о порядке зачисления и оплаты профессоров и преподавателей, привлекаемых на работу по совместительству.
Несмотря на запрещение законом занимать более одной штатной должности, директора вузов допускают зачисление на полный должностной оклад совместителей, состоящих в других вузах на штатной работе и получающих полные ставки заработной платы.
В нарушение инструкции ВКВШ при СНК СССР о порядке применения постановления СНК СССР от 11 ноября 1937 г. за № 2000, которой установлено, что профессора и преподаватели могут вести работу по совместительству только в одном вузе, директора вузов допускают зачисление в качестве совместителей (на полставки) лиц, уже работающих по совместительству.
В большинстве случаев профессора и преподаватели, работающие по совместительству, не имеют письменных разрешений от директоров вузов по месту их основной работы.
Главные управления и отделы Министерства высшего образования, а также главные управления учебных заведений других министерств и ведомств самоустранились от контроля за выполнением вузами постановлений Правительства о порядке совместительства профессорско-преподавательского состава»[676] и т. д.
Министр устанавливал этим приказом жесткие правила совместительства, причем разрешения на совместительство профессоров, доцентов и заведующих кафедрами должно было утверждаться в самом министерстве, по ходатайству ректора вуза, а действовало это разрешение только на протяжении одного учебного года. Приказ С. В. Кафтанова завершался словами: «Предупреждаю, что во всех случаях незаконного совместительства профессоров и преподавателей в вузах и в связи с этим незаконной выплаты заработной платы виновные будут привлечены к строгой ответственности»[677].
Что же касается совместителей Ленинградского университета, то могущественный ректор А. А. Вознесенский позаботился заранее о том, чтобы приказ министра не повлиял на работу его учебного заведения. Именно 8 января 1947 г., в день подписания сурового приказа о запрещении бесконтрольного совместительства, С. В. Кафтанов подписал еще один приказ. Согласно этому документу, группе профессоров филологического факультета ЛГУ (И. П. Еремину, В. Н. Орлову, П. Н. Беркову, В. Е. Евгеньеву-Максимову, В. Я. Проппу) разрешалось совместительство в Пушкинском Доме (но уже на половину оклада, а не на полную ставку)[678].
Лишь год спустя МВО СССР распорядилось с 1 сентября 1948 г. перевести «с полной ставки на половинный оклад, как не получивших разрешения Министерства высшего образования на работу в Университете по совместительству на полном окладе» профессоров М. К. Азадовского, Г. А. Гуковского, Л. А. Плоткина, Б. В. Томашевского, Б. М. Эйхенбаума и других, а профессоров В. В. Виноградова и В. А. Десницкого вообще уволить из штата, оставив только на почасовой оплате[679].
Отдельно необходимо оговорить тот факт, что не всегда легко понять, в каком из учреждений ученый имел основное место работы, а в каком был совместителем, – положение часто менялось, и преимущественно на полной ставке ученые состояли там, где занимали административные должности (декана, заместителя декана, заведующего кафедрой, заведующего сектором, заведующего аспирантурой, ученого секретаря и т. п.).
Кроме Пушкинского Дома совместителей с филологического факультета ЛГУ имели в своем штате и другие учебные и научные учреждения в обеих столицах. Особенно в этой связи стоит отметить таких «граждан мира», как академики Н. С. Державин, В. В. Виноградов, И. И. Мещанинов…
Но еще раз подчеркнем, что наибольшее число совместительств сближало филологический факультет Ленинградского университета именно с Пушкинским Домом. Ни с каким другим академическим учреждением у филологического факультета не было столь прочной связи, они словно были обручены. И потому цвет ленинградской филологической науки на протяжении длительного времени предстает двуедино, а события, происходившие в этих заведениях, находящихся на сторонах стрелки Васильевского острова, постоянно перекликаются и переплетаются между собой. Не последнюю роль в таком тесном союзе сыграло и то, что оба учреждения также относились к ведению одного и того же Василеостровского райкома ВКП(б), который регулировал идеологический климат этих заведений. Такая монолитность филологического факультета и Пушкинского Дома отразилась на судьбах ученых, а публикуемые в настоящем издании материалы – лишнее тому подтверждение.
Система совместительств, позволяющая получать почти двойные оклады, гонорары за публикации, усиленное питание всей семьи посредством обслуживания в специальных распределителях и закрытых столовых, – все это сделало советских ученых к середине 40-х гг. (особенно отчетливо – после академических выборов 1946 г.) несомненной элитой советского общества.
Именно по причине небывалого финансового благоприятствования со стороны сталинского руководства ситуация в филологии 40-х гг., как и вообще в советской науке, отражала новую тенденцию, когда в науку уже шли не ради самой науки, а ради карьеры. В результате собственно наука увядала и превращалась в безликую идеологически наполненную субстанцию, ибо служение мамоне почти не оставляло места для занятия наукой.
Старая профессура, принявшая блага от власти как данность, как должное и необходимое признание своих заслуг, с трудом, но продолжала научную жизнь, одновременно ведя привычные клановые игры и наслаждаясь достатком после долгих лет нужды. Ничего не предвещало скорого краха этого благополучия. Для ленинградских профессоров он наступил в 1949 г.
«Гуманитарная интеллигенция, занятая собой, самонадеянная и безрассудная, думала смутно: так себе, неотесанные парни… А там шла между тем своя внутренняя жизнь – к ней никто не считал нужным присмотреться, – исполненная злобы и вожделений. Интеллигенты думали сквозь туман: ну, при всей неотесанности, они не могут не понимать, что науку делают образованные. Эту аксиому пришлось как-никак признать.
Доверие к неприязненной аксиоме погубило многих. Своевременно не угадавших, что люди 49-го не были самотеком, но людьми системы, которая, включив гуманитарию в свой идеологический механизм, меньше всего нуждалась в ее научной продукции. ‹…›
Люди фланировали над бездной, кишевшей придавленными самолюбиями. Пробил час – они вышли из бездны. Проработчики жили рядом, но все их увидели впервые – осатаневших, обезумевших от комплекса неполноценности, от зависти к профессорским красным мебелям и машинам, от ненависти к интеллектуальному, от мстительного восторга… увидели вырвавшихся, дорвавшихся, растоптавших»