– Да, и сделать это можно.
– Каким образом?
– Надо взять за исходный пункт наших размышлений позицию, диаметрально противоположную той, которая была у нас, и логически ее развернуть.
– И Вы можете это сделать?
– Конечно.
И С-й изложил свою новую концепцию, которая формально полностью оправдывала идею Сталина. Председатель молча выслушал своего сотрудника, подошел к окну, открыл его, несколько раз глубоко вдохнул морозный воздух Моховой улицы и сказал:
– Ну и б… же Вы, С-й! Вон из кабинета!
К сожалению, жизнь очень скоро показала, что эта нелицеприятная характеристика была совершенно точной: С-й предал своего шефа, подтвердив ложные обвинения, использованные при фабрикации так называемого “ленинградского дела”, в связи с которым тот был расстрелян»[797].
Образ Сухаревского живо описывает типичного чиновника сталинской эпохи – карьериста, готового проводить любую линию и менять собственное мнение в зависимости он малейших пожеланий Хозяина.
Кроме событий в Госплане, Маленков со товарищи организовали еще ряд заявлений на Вознесенского. 3 марта Сталину подал кляузу министр внутренних дел С.Н. Круглов, где жаловался на непомерно высокие требования Вознесенского к строительным подразделениям МВД. А новый ленинградский руководитель В. М. Андрианов некстати обнаружил в корректуре своей статьи о колхозных кадрах, готовящуюся к публикации в журнале «Большевик», добавленную редакцией ссылку на книгу Вознесенского; это положило начало расследованию нарушений в журнале «Большевик»[798], в результате чего была заменена редколлегия журнала. Но что еще важнее – Сталину пытались представить дело таким образом, что книга Вознесенского стала цитироваться наряду с классиками марксизма.
Все основные фигуранты будущего дела оставались до августа месяца в тени – отдыхали, лечились, учились в Военно-политической академии, ВПШ или АОН, Вознесенский писал книгу по политэкономии… Они надеялись на лучшее, искренне верили, что вождь и учитель простит их и примет назад в свои объятия.
Вскрывшиеся факты окончательно охладили отношение Сталина к их покойному покровителю – А. А. Жданову. Отрывок из воспоминаний Д. Т. Шепилова, где автор ставит несколько иной акцент, характеризует настроения Сталина тех месяцев:
«…Известно было, каким благожелательством пользовался в правительственных кругах народный художник СССР, президент Академии художеств А. М. Герасимов. И вот уже после смерти Жданова на заседании Политбюро 26 марта 1949 года рассматриваются предложения Комитета по Сталинским премиям насчет полотна Герасимова «И. В. Сталин у гроба А. А. Жданова» и портрета В. М. Молотова.
Сталин:
– Ничего особенного в этих картинах нет. Герасимов немолодой художник. Поощрялся. Нужны ли еще поощрения? Надо как следует подумать и оценить – достоин ли он еще премии. ‹…›
– Потом, нельзя же так: всё Сталин и Сталин. У Герасимова – Сталин, у Тоидзе – Сталин, у Яр-Кравченко – Сталин.
Но это Сталин говорил неискренне. Ибо и после наигранного разноса “за Сталина” литературные произведения, полотна, кинокартины, в которых прославлялся Сталин, без сучка и задоринки проходили на Сталинские премии»[799].
Секретность, покрывавшая раскручивание «ленинградского дела»[800], не могла скрыть очевидных перестановок в руководстве страны и Ленинграда. Всегда вникавшая в политическую суть событий О. М. Фрейденберг была удивительно прозорлива, записав в апреле 1949 г. в своей тетради вывод, сделанный лишь на основании газет и Ленинградского радио:
«За этот месяц пали Попков, Капустин, Кузнецов, Ник. Вознесенский ‹…›. По-видимому, развалина (т. е. Сталин. – П. Д.) вскрыл дворцовую “ориентацию” на его смерть, но едва ли он когда-нибудь сгинет; кажется, такой мысли он и сам не допускает»[801].
Решительный перелом наступил 21 июля 1949 г.: на стол Сталина легла записка Абакумова о шпионской деятельности недавно едва не переведенного на работу в ЦК 2-го секретаря Ленинградского обкома Я. Ф. Капустина. 23 июля Капустин был арестован (санкция прокурора получена только 1 августа). Выбитых Абакумовым из Капустина показаний оказалось предостаточно, чтобы не только представить Сталину его самого как шпиона и заговорщика, но и арестовать тех, кого он оговорил: 4 августа вместе с большим протоколом допроса Капустина Сталин получил от В. С. Абакумова «Список лиц, проходящих по показаниям арестованного Капустина Я. Ф.»[802], в котором поименованы многие будущие жертвы «ленинградского дела».
Сталин одобрил работу Абакумова, лично распорядившись судьбой ленинградцев: 13 августа в кабинете Маленкова без санкции прокурора были арестованы А. А. Кузнецов, П. С. Попков, М. И. Родионов, председатель Ленгорисполкома П. Г. Лазутин и выходец из Ленинграда Н. В. Соловьев, первый секретарь Крымского обкома ВКП(б). Дальнейшее следствие КПК и МГБ велось уже не в целях изобличения отдельных лиц, а для раскрытия преступной организации, иначе говоря, заговора; такой ход был вполне очевиден – у следствия оказывается намного меньше работы по сбору «доказательств» – обвиняемые оговаривают друг друга, а эффект от произведенных следственных действий (раскрытие организованной группы) много выше единичных изобличений. Способ этот был хорошо отработан еще в довоенные годы.
«С целью получения вымышленных показаний о существовании в Ленинграде антипартийной группы Г. М. Маленков лично руководил ходом следствия по делу и принимал в допросах непосредственное участие. Ко всем арестованным применялись незаконные методы следствия, мучительные пытки, побои и истязания»[803].
После первых арестов «ленинградцев» Сталин вызвал в Москву Н. С. Хрущева – у вождя на руках уже были компрометирующие документы и на московское руководство: «Мы тут считаем, что вам надо опять занять пост первого секретаря Московского городского и областного партийных комитетов. У нас плохо обстоят дела в Москве и очень плохо – в Ленинграде, где мы провели аресты заговорщиков. Оказались заговорщики и в Москве»[804]. И хотя впоследствии в Москве дело ограничилось только снятием и опалой Г. М. Попова, именно подозрение в заговоре привело Хрущева обратно в Москву.
Вознесенский был подавлен, хотя еще оставался вхож к Сталину. Но он уже находился в таком состоянии, какое однажды описал Булганин: «Вот едешь к нему [Сталину] на обед и вроде бы как другом, а не знаешь, сам ли ты поедешь домой или тебя повезут кое-куда»[805].
Хрущев, отнюдь не поклонник личности Николая Алексеевича, вспоминал Вознесенского того периода[806]:
«Помню дни, когда Вознесенский, освобожденный от прежних обязанностей, еще бывал на обедах у Сталина. Я видел уже не того человека, которого знал раньше: умного, резкого, прямого и смелого. Именно смелость его и погубила, потому что он часто схватывался с Берией ‹…›.
А за обедами у Сталина сидел уже не Вознесенский, но тень Вознесенского. Хотя Сталин освободил его от прежних постов, однако еще колебался, видимо, веря в честность Вознесенского. Помню, как не один раз он обращался к Маленкову и Берии: “Так что же, ничего еще не дали Вознесенскому? И он ничего не делает? Надо дать ему работу, чего вы медлите?”. “Да вот думаем”, – отвечали они. Прошло какое-то время, и Сталин вновь говорит: “А почему ему не дают дела? Может быть, поручить ему Госбанк? Он финансист и экономист, понимает это, пусть возглавит Госбанк”. Никто не возразил, но проходило время, а предложений не поступало.
В былые времена Сталин не потерпел бы такой дерзости, сейчас же заставил бы Молотова или Маленкова взять карандаш, как обычно делал, и продиктовал бы постановление, тут же подписав его. Теперь же только говорил: “Давайте, давайте ему дело”, но никто ничего не давал. Кончилось это тем, что Вознесенского арестовали. Какие непосредственно были выдвинуты обвинения и что послужило к тому толчком, я посейчас не знаю [sic!]. Видимо, Берия подбрасывал какие-то новые материалы против Вознесенского, и, когда чаша переполнилась, Сталин распорядился арестовать его.
Организовать это Берия мог с разных сторон. По партийной линии подбрасывал материалы Маленков, по чекистской линии – Абакумов. Но источником всех версий был Берия, умный и деловой человек, оборотистый организатор. Он все мог! А ему надо было не только устранить Вознесенского из Совета Министров. Он боялся, что Сталин может вернуть его, и Берия преследовал цель уничтожить Вознесенского, окончательно свалить его и закопать, чтобы и возврата к Вознесенскому не состоялось. В результате таких интриг Вознесенский и был арестован. Пошло следствие. Кто им руководил? Конечно, Сталин. Но первая скрипка непосредственной “работы” находилась в руках Берии, хотя Сталин думал, что это он лично всем руководит»[807].
При этом стоит учитывать некоторую тенденциозность Хрущева по отношению к Берии, из-за которой умаляется роль Маленкова.
После ареста ленинградцев Вознесенского уже перестали допускать до Сталина. Именно поэтому 17 августа Николай Алексеевич подал на его имя просьбу дать работу, «какую найдете возможной, чтобы я мог вложить свою долю труда на пользу партии и Родины. Очень тяжело быть в стороне от работы партии и товарищей»[808]. Эту записку Сталин распорядился передать Маленкову, который вскоре и воссоединил Вознесенского с его товарищами.