.
Кроме того, задолго до этого УНКВД требовало от городских властей рассредоточить запасы на более мелких складах и предприятиях. Огонь уничтожил около 5 тыс. т сахара, 18,5 т ржи, 45,5 т гороха, около 300 т растительного масла, 2 т муки. Причем арестованная на следующий день дирекция складов уже 14 сентября была приговорена военным трибуналом, но не к высшей мере, как поступали с вредителями и террористами, а к 10 годам исправительно-трудовых лагерей: их осудили за халатность; в Смольном вообще никого не тронули[874].
Решение отстаивать город, стоившее жизни сотням тысяч человек, только впоследствии, когда невозможно было повернуть историю вспять, стало восприниматься как подвиг:
«Часто приходило в голову: кто безжалостней, – те ли, что заперли живых людей в ящик смерти, или те, что стреляли и убивали? Гонконг сдали из-за нехватки воды[875]; сдавали города и области, когда кончались запасы продовольствия, когда обстрелы стреляли беспрерывно по городам. Был целый ряд таких случаев у англичан и американцев. Но у нас! Никакие муки живых людей, ни убийства, ни голод – ничто никогда не побудило наши власти к сдаче города, или к каким-либо переговорам, соглашеньям, к подаче какой-либо помощи жертвам. Здесь действовал обычный закон истаптыванья человека. Он именовался отвагой, доблестью, геройством осажденных, добровольно-де отдавших жизнь “отчизне”»[876], – писала О. М. Фрейденберг.
Некоторые распоряжения городского руководства, согласно ее же воспоминаниям, были особенно нелепы и в результате стоили многим жизни:
«Было издано новое распоряжение: чтобы предохранить стекла от бомб, снять вторые рамы в квартирах, на лестницах и в учреждениях, а также не замазывать окон. Все кинулись снимать вторые рамы. На лестницах, в учреждениях, в квартирах стоял жестокий холод. Топлива в городе не было. Я казалась чудачкой, потому что не вынимала рам и решилась на обычную заклейку окон. Но в квартире под нами, где жильцы эвакуировались, гулял ветер»[877].
«С декабря пошло двойное усиленье: морозов и голода. Такой ледяной зимы еще никогда не было. Город не имел топлива. Ни дрова, ни керосин не выдавались; электроплитки были запрещены и контролировались лимитами. Ожидалось какое-то улучшенье; ходили слухи о громадном подвозе продуктов день и ночь, о транспортных самолетах. Нормы все уменьшались. Большинство населения получало на целый день 125 гр. хлеба. Уже давно, впрочем, это был не хлеб. Подозрительное полумокрое месиво состояло из дуранды (т. е. жмыха. – П. Д.) и всяких пустых суррогатов, пропитанных изнутри отголосками керосина. Чем меньше было хлеба, тем больше очереди. На морозе 25–30о истощенные люди стояли часами, чтоб получить свой убогий паек. Дезорганизация и недобросовестность подрывали эту скудную выдачу. ‹…› Завмаги и продавцы были воры и казнокрады. Девки в кооперативах, с беретами набоку и с клоками завитых грязных буклей, были по-извозчичьи грубы; они обвешивали, обкрадывали голодного. Убийственная медлительность, работа спустя рукава, неразбериха, блат, нарушение элементарной законности, грубость ‹…›. Голодный гражданин был мухой в паутине, а паутину создавала сама система моральной грязи или, что то же, презренье к человеку и уничтоженье человеческой личности.
Уже в декабре люди стали пухнуть и отекать с голода. Хлебали суп из столовых (воду с крупинками), ели соевую кашу, пили целыми днями кипяток, именуемый чаем; пили, чтоб согреться, пили, чтоб наполнить чем-то желудок, пили и отекали. ‹…›
Бодро, с огромными радостными ожиданьями мы вступили в январь. Кто мог знать, гадалка или пророк, какие страшные нечеловеческие бедствия готовила нам история? Чисто античный рок повис над этой антитезой надежд и действительности, обещаний и их выполнения… Каким трагическим шутом гороховым показал себя в эти исторические дни Попков, эта эмблема нашей жизни!»[878]
Норма по 125 г хлеба (по карточкам 2-й и 3-й категории – служащим и иждивенцам) была введена с 19 ноября 1941 г., но уже до ее введения начались голодные смерти, по рабочей карточке выдавалось 250 г хлеба в день; других продуктов, кроме хлеба, до конца декабря не выдавалось вовсе.
Побывавший в блокадном Ленинграде К. А. Федин писал:
«Я рассматривал сухие колонки цифр, и сердце мое томилось болью за человека, его страдания, скрытые этими цифрами.
Вот состав хлеба, который выдавался в зиму 1941–42 года жителям Ленинграда в количестве 125 грамм в день на человека: дефектная ржаная мука – 50 %, солод и жмыха – по 10 %, соевая мука, обойная пыль, отруби – по 5 %, целлюлоза – 15 %. Вот меню крупнейших столовых города: суп дрожжевой, содержащий в одной порции на человека дрожжей 50 грамм, картофеля 7 грамм, соли 5 грамм; суп из альбумина, содержащий в порции на человека альбумина – 10 грамм, соли – 5 грамм, лаврового листа – 4 грамма.
По данным Главного управления Ленинградских столовых Народного Комиссариата торговли, общий вес всех продуктов, отпускавшихся столовыми на едока в течение месяца, равнялся в январе 1942 года – 920 граммам. Сюда входили жиры, мясо, крупы, кондитерские изделия. Это был худший месяц блокады. С февраля норма была удвоена, то есть доведена до 60 грамм в день. Среди заменителей продуктов в то время фигурировали мука из кокосовой и хлопковой жмыхи, желатин, корьевая мука, столярный клей.
Человек, питавшийся такими продуктами, в таких рационах, на протяжении такого длительного времени, человек, живший без топлива, в неслыханные даже у нас, в России, морозы, продолжал трудиться, обстреливаемый беспрерывным артиллерийским огнем врага»[879].
«Начались, – писала О. М. Фрейденберг, – повальные смерти. Никакая эпидемия, никакие бомбы и снаряды немцев не могли убить столько людей. Люди шли и падали, стояли и валились. Улицы были усеяны трупами. В аптеках, в подворотнях, в подъездах, на порогах лестниц и входов лежали трупы. Они лежали там, потому что их подбрасывали, как когда-то новорожденных. Дворники к утру выметали их словно мусор. Давно забыли о похоронах, о могилах, о гробах. Это было наводнение смерти, с которым уже не могли справиться. Больницы были забиты тысячными горами умерших, синих, тощих, страшных. По улицам молчаливо тащили на санках покойников. Их зашивали в тряпки или так просто накрывали, и все они были длинные, какие-то высохшие, как скелеты. Эти покойники, валявшиеся на снегу и влекомые на санях, были самым массовым явлением, бытовым.
А еды не выдавали и не выдавали. Была введена перерегистрация карточек, чтоб живые не могли пользоваться карточками умерших. Пустые бумажки, не имевшие реальной значимости, требовали большой возни. К концу месяца, за счет покойников, прибавили толику дурандового мокрого хлеба.
Все население страдало запорами и разными желудочными заболеваниями. Желудок не варил, потому что, говорили врачи, он и кишечник не имели работы. Хлеб был так ужасен, что выходил в испражнениях непереваренными крупинками, как крупная манная, и целыми кучками той самой структуры, которая у него была до пищеваренья, с соломой, отсевами, месивом, – словом, это был хлеб, но не экскременты. Ели бадаевскую землю (где горели склады)[880], суп из клея, ели кошек и собак (многие наши преподаватели). На моих глазах ‹…› ели, употребляя взамен муки, порошок для травли клопов. Знаю совершенно достоверно, из нескольких источников, об еде человеческих трупов; одна ассистентка в анатомическом кабинете вырезывала у покойников печенку и куски мяса, которые меняла на хлеб; на рынке подсовывали студни из человеческого тела. Об этом говорили с ужасом, бледнея и содрогаясь, но я не испытывала ничего страшного. Подумаешь, резать и продавать трупы! Насколько ужаснее была наша реальность, наше русское мучительство живого человека, наши НКВД, ежовщины, моральные скальпели и ножи»[881].
О людоедстве писал в своем блокадном дневнике Н. П. Горшков – бухгалтер Института легкой промышленности, арестованный органами НКГБ 26 декабря 1945 г. за антисоветскую агитацию; дневник был приобщен к делу как несомненное доказательство его вины:
«…Упорный слух о случаях людоедства на почве голода. Говорят, что на рынках из-под полы продают подозрительный студень, сваренный, как полагают, из… Б-р-р-р.
‹…› Заметил верхнюю часть трупа женщины, отрубленная голова лежала отдельно на расстоянии около 1 метра. Нижняя часть туловища от талии на месте преступления не находилась и была, видимо, увезена. Остатки трупа без одежды, лоскутки которой и обрывки были разбросаны рядом. По местам разруба было видно, что труп был разрублен в замороженном уже виде, т. к. внутренности не выпали и были заметны следы топора»[882].
«Сегодня сослуживец ‹…› в уголовном розыске видел двенадцать человек арестованных женщин, пойманных с поличным и обвиненных в людоедстве. Все они не отрицают обвинения, из-за голода они не могли справиться даже с отвращением. Одна женщина говорила, что когда ее муж, умирая, потерял сознание, то она отрезала ему часть тела от ноги, чтобы сделать варево и накормить голодных детей, тоже умиравших, и себя, уже совершенно отчаявшуюся и обессиленную. Другая говорила, что она отрезала часть от трупа на улице, замерзшего от голода, но за ней следили и поймали на месте преступления. Женщины среднего возраста, около 30 лет. Малокультурные, грубые. Сознавая свою вину, плачут и сокрушаются, уверенные, что их приговорят к расстрелу. Все это слишком ужасно.