Именно для решения поставленных задач в начале 1946 г. началась всеобщая мобилизация на идеологическом фронте. Наука о литературе также была затронута начавшимися событиями. Например, 2 апреля 1946 г. на закрытом собрании парторганизации ССП СССР «были отмечены вредные тенденции ряда критических работ: вульгаризация ленинского понимания творчества Л. Толстого (в работах Мейлаха), эстетство и формализм (в статьях о поэзии и театре Зелинского и Юзовского)»[949]. Но общая тенденция еще не была столь очевидной.
Первым предвестником трагических событий был выход 28 июня 1946 г. первого номера газеты Управления пропаганды и агитации ЦК «Культура и жизнь», газеты, постоянно «интересовавшейся» вопросами теории и истории литературы. «Газета специализировалась на разгромах и разносах (писатель Б. В. Шергин называл ее «Культура и смерть»)»[950].
В воспоминаниях В. Г. Адмони[951] и Т. И. Сильман[952] описывается поначалу легкомысленное отношение филологов к этому органу:
«Особенно поучительными и явными были статьи в недавно основанной газете “Культура и жизнь”. Резкостью тона, использованием политических ярлыков она воскрешала проработки начала 30-х годов. Само собой, эти статьи были полны передержек, оставляли в стороне художественную ценность критикуемых произведений, доходили порой до прямых нелепостей. Но вместо того, чтобы усмотреть в этом надвигающийся поворот к прежней жестокости, наши друзья, да и мы скорее воспринимали их – именно из-за их очевидной нелепости, как комическую несуразицу. И в Комарове, когда приходил очередной номер газеты, его наиболее сокрушительные статьи читались вслух и юмористически комментировались. Это происходило обычно после обеда или ужина, возле столовой, и все веселились – особенно от кратких, но убийственно точных замечаний Бориса Михайловича Эйхенбаума»[953].
Но вскоре стало не до смеха. И связано это было с постановлением ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». В первой главе об этом постановлении написано подробно; здесь же мы приведем рассказ о впечатлении, произведенном этим постановлением на литературоведов. Наиболее красочно об этом говорится в тех же воспоминаниях супругов-германистов.
«16 августа мы собирались вернуться из Дома творчества в Ленинград. Накануне, как и все другие члены Союза писателей, жившие в Доме творчества, мы получили красивое приглашение в Смольный – на 16 августа, кажется, на 4 или на 5 часов вечера. Как раз в эти дни у нас всех заканчивались путевки. И большинство писателей отправилось в город еще вечером 15-го. ‹…›
Мы оказались – впервые – в огромном и знаменитом актовом зале. В том самом, где когда-то был оформлен переход власти в руки большевиков. Народу было уже множество. Среди них немало знакомых. Но никто не знал, для чего нас сюда пригласили. Оставалось ждать. И мы ждали. Затем двери были закрыты. На трибуне появилось несколько человек. Среди них одного мы узнали сразу. По портретам, появлявшимся в газетах и развешивавшимся по городу в праздничные дни. Это был Андрей Александрович Жданов. Он был огромным. Все остальные на трибуне рядом с ним казались маленькими. И он стал словно еще огромнее, когда начал читать постановление ЦК КПСС [sic!] о журналах “Звезда” и “Ленинград” – постановление, клеймящее и ставившее вне литературы Ахматову и Зощенко. Затем он произнес длинную речь, в которой все то, что было сказано в постановлении, повторялось, – но только пространнее и, пожалуй, еще резче. Говоря о Зощенко и вообще о зловредности “Серапионовых братьев”, он порой прочитывал какую-нибудь цитату; брал для этого одну из книг, лежавших на столе, и затем, кончив цитату, швырял книгу на пол.
Он словно становился еще огромнее. Мы, а наверное и большинство присутствовавших в зале, сидели оцепенев. После первоначального ужаса, властно овладевшего нами, когда мы поняли, о чем идет речь и что все это означает, мы впали в некое “шоковое состояние”. Ужас уже не нарастал. Очевидно, ему уже некуда было расти. А сострадание к друзьям, которых прямо, поименно, раздавливало постановление, сразу же соединилось с чувством, что постановление забирает куда шире и глубже, чем то, о чем в нем непосредственно говорится. Оно начисто перечеркивало всю пору идиллии и иллюзий. Оно возвращало нас к той повадке повседневного страха, которая владела нами долгие годы перед войной и которую я предощущал еще с середины 20-х годов. Шок был так силен потому, что он был неожиданным»[954].
Некоторые, напротив, видели в постановлении иное; для характеристики части настроений характерна запись К. И. Чуковского от 26 августа в дневнике:
«Неделя об Ахматовой и Зощенко. Дело, конечно, не в них, а в правильном воспитании молодежи. Здесь мы все виноваты, но главным образом по неведению. Почему наши руководители Фадеев, Тихонов – не указали нам, что настроения мирного времени теперь неуместны, что послевоенный период – не есть передышка, что вся литература без изъятия должна быть боевой и воспитывающей?»[955]
Б. М. Эйхенбаум записал по тому же поводу 17 августа:
«Теперь начинается новый трудный сезон. Он открылся вчера общегородским собранием писателей в актовом зале Смольного. Этому предшествовало совещание в Москве, в ЦК: были вызваны редактора наших журналов (Саянов, Лихарев, Левоневский, Капица), Прокофьев, Никитин. С ними беседовал Сталин! Была поставлена резолюция, которую вчера огласил А. А. Жданов со своими комментариями (говорил 1,5 часа). Главное в этой резолюции, подробно разъясненное Ждановым, – решение о Зощенке (по поводу его рассказа “Приключение обезьяны”, напечатанное в 5–6 “Звезды”) и об Ахматовой. Они предаются изгнанию из литературы и будут исключены из Союза. О Зощенке – сплошная ругань, самая резкая: “подонки литературы”, пошляк, хулиган: мерзость, ничего не сделал для народа во время войны и т. д. “Он хочет, чтобы мы приспособились к нему, этого не будет, а если он не хочет работать с нами, пусть идет ко всем чертям” (буквально так). Было сказано и о “Серапионовых братьях” в тоне глубокого презрения. Об Ахматовой – буржуазно-дворянская поэтесса, декаденствующая, пессимистичная, бродит между будуаром и молельней и пр. Самым резким образом о символистах. Одним словом – обоим смертный приговор. Секретарь Горкома Широков снят, Капустину – выговор, журнал “Ленинград” закрыт (довольно и одного журнала для такой литературы), Лихареву – выговор, Саянову – выговор, редактором “Звезды” назначен А. М. Еголин (он присутствовал, но не выступал). После доклада Жданова были выступления разных людей, о которых умолчу: зрелище жалкое. Итак, Зощенку постигла судьба его же обезьяны. В дальнейшем будут, очевидно, еще всякие последствия. Тихонов не будет председателем Лен. отд[еле]ния Союза. Обо мне не упоминали – только Григорьев что-то пробурчал мельком о моей статье – о той самой, про которую Н. Маслин написал в № 5 “Культуры и жизни” (совершенно извратив ее смысл). – Надо полагать, что теперь будет собрание (и не одно) в Союзе, где опять все это будет обсуждаться и где будет произведена церемония исключения Зощенки и Ахматовой из Союза. Возможно, что там придется не только голосовать, но и выступать…»[956]
Борис Михайлович умолчал о том, что он не просто присутствовал на этом знаменательном собрании. Он как член правления ЛО ССП оказался избранным в президиум и наблюдал сидящий в оцепенении зал[957].
Председательствующий на собрании А. А. Прокофьев сразу после выбора президиума пригласил на трибуну А. А. Жданова, тот начал с главного:
«Товарищи, мне поручено Центральным Комитетом партии доложить о решении ЦК в отношении журналов “Звезда” и “Ленинград”.
Инициатива постановки вопроса о положении в журналах “Звезда” и “Ленинград” принадлежит товарищу Сталину. Равным образом по инициативе товарища Сталина этот вопрос был обсужден на заседании Центрального Комитета, при личном участии товарища Сталина, как один из основных вопросов заседания ЦК, состоявшегося на днях. То же самое необходимо сказать о том решении, которое я имею честь вам доложить.
Разрешите сначала доложить решение, а потом сделать некоторые комментарии.
Я оглашаю решение Центрального Комитета: “Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа о журналах ‘Звезда’ и ‘Ленинград’ ”»[958].
Несмотря на то что во второй половине своего доклада Жданов переключился от М. М. Зощенко, А. А. Ахматовой и ленинградских журналов на общие вопросы культуры, коснувшись даже футбола, зал не мог оправиться от удара. Особенно резкими казались характеристики, которые раздавал секретарь ЦК. Мало того, что А. А. Жданов назвал М. М. Зощенко «подонком литературы» (в конспекте доклада он обозначил для себя писателя «пакостник, мусорщик, слякоть»[959] и развил это уже по ходу доклада), что воскрешало характеристики подсудимых на политических процессах 30-х гг., но он еще и недвусмысленно обвинил его в приверженности к фашистской идеологии[960]. Переходя же к личности А. А. Ахматовой, секретарь ЦК не стал выбирать выражений и обозначил Анну Андреевну с трибуны Смольного более крепким словом[961].
Участники прений по докладу секретаря ЦК были определены заранее, в большинстве это были те же ораторы, которые выходили на трибуну накануне, на собрании актива ленинградской парторганизации. Единственным специалистом по истории литературы, кто поднялся на трибуну с выступлением, был заместитель директора Пушкинского Дома Л. А. Плоткин. Он не переходил на личности, выступая лишь потому, что ему по рангу полагалось выступить. В своем кратком слове он коснулся сути постановления, а также без умысла отметил особенность периодической печати 40-х гг. в области истории литературы: