и (докторская диссертация Л. Б. Модзалевского[869]). Представителям группы космополитов были предоставлены в Институте наилучшие условия для научной работы. Один недавний факт: докторанту тов. Ковалеву не удалось получить необходимые архивные материалы, тогда как эти же материалы по указанию Плоткина были предоставлены в распоряжение аспирантки Дикман. На заседаниях отдела новой литературы царила замкнутая, келейная, семейственная атмосфера, где космополиты на все лады прославляли и восхваляли друг друга. Тов. Григорьян говорит, что обстановка, сложившаяся в этом отделе, была настолько отвратительна, что он (Григорьян) совершенно отказался посещать заседания, хотя и очень интересовался проблемами, подлежащими ведению этого отдела. Группа формалистов подвергла забвению изучение революционно-демократической литературы, не проявляет никакого интереса к разработке проблемы благотворного влияния великой русской литературы на литературу братских народов СССР»[870].
Отдельно К. Н. Григорьян коснулся того, о чем «просил» А. С. Бушмин:
«Вот я попал сюда по рекомендации Закавказского комитета комсомола. Но если посмотреть после этого – может быть кто-нибудь каким-нибудь организованным путем (советским путем) попал в институт? Как это делалось? Принцип был явно семейственный, родственный, Лев Абрамович, и Вы это прекрасно знали. Тянули сюда, прежде всего, родственников и своих (прямо скажем), и вообще в Институте был такой стиль: свои и чужие. Больше того, чужих они называли “товарищ” – “товарищ Рязанов”, “товарищ Ковалев”, даже больше скажу – я работаю здесь 18 лет, мое имя и отчество до сих пор Жирмунский не знает, он называет “товарищ Григорьян”. Это не мелочь, это характерное выделение людей, это несколько оскорбительно и унизительно, когда на вас вперяется мутный взор и говорится – “товарищ Григорьян”, и вы чувствуете презрение в этом взгляде. Дело не только в личной обиде, это было со всеми, которые числились в числе неугодных. Основной принцип был деление людей – самый настоящий расовый принцип, скажу прямо – талантливые и бездарные. Здесь они были хозяева, они решали, кто талантлив, кто бездарен, по каким принципам – трудно сказать»[871].
В этой связи уместно привести выдержку из мемуаров К. Н. Григорьяна:
«Вслед за критикой “низкопоклонства” перед Западом в стране развернулась борьба с космополитической идеологией, борьба за утверждение национальных традиций. В Пушкинском Доме в то время, в конце 1940‐х годов, проходили многолюдные собрания, на которых выступали разные люди с разных позиций. Были среди них демагоги и интриганы… Говорилось много несправедливого, невежественного, выдвигались порою и нелепые обвинения в адрес крупных, признанных ученых. Все это было так, но об одном следует сказать со всей определенностью: среди выступающих против космополитической идеологии были и люди, которые выступали не по низменным побуждениям или по “партийному заданию”, а по убеждению. Они защищали свои научные и гражданские позиции. Борьбу с низкопоклонством, слепым преклонением перед всем западным, как и борьбу с космополитической идеологией, было бы неверно сводить к “злой воле” отдельных лиц. Эта борьба была закономерным следствием подъема патриотического духа после Великой Победы в Отечественной войне, следствием подъема самосознания русского народа»[872].
Выступивший после К. Н. Григорьяна ассистент кафедры истории зарубежных литератур филологического факультета З. И. Плавскин повторил свое выступление с критикой В. М. Жирмунского, а закончил перепалкой с Б. В. Папковским:
«ПЛАВСКИН: ‹…› Все это свидетельствует о системе взглядов в корне враждебных советской действительности, проводившейся в течение ряда лет и приведшей сейчас к тому, что в секторе западных литератур, как в университете, так и в институте, кадры работников засорены чрезвычайно, а коммунисты, которые могли бы противопоставить Жирмунскому и его сподвижникам свою партийную точку зрения, почти отсутствуют.
ПАПКОВСКИЙ: Я второй раз сегодня слышу Вас и Вы обходите основное и существенное. Как коммунист, Вы знали, что на кафедре существует группа, сплоченная организационно, как ученики Жирмунского. Вы не заявляете о том, что Вы разрываете с ее методологией и взглядами. Как Вы боролись с этой антипартийной группой, и что делали?
ПЛАВСКИН: Я не член партийной организации института. Я дам отчет об этом партийной организации университета. На собрании партийной организации университета я говорил о своих ошибках, в которых партийное бюро будет разбираться. Но отвечу т. Папковскому:
1) Я никогда не был учеником Жирмунского, и тем более его выучеником. Я ни разу за все время пребывания в университете не слушал ни одного курса Жирмунского, никогда он у меня не был руководителем, не воспитывал меня,
2) Как я боролся? На партийном собрании в университете я сказал честно и откровенно, что я не видел этих многих ошибок, вернее, я принял видимость перестройки, которую создавали.
(ПАПКОВСКИЙ: А групповщину Вы видели?)
– Да, видел и против нее насколько смог, боролся. Я выступал на заседаниях кафедры и противопоставлял свою правильную, партийную точку зрения точке зрения работников кафедры.
По моему настоянию, несмотря на ожесточенное сопротивление работников кафедры, в план научно-исследовательской работы была включена хрестоматия “Классики революционной демократии о западных литературах”. Я выступил на последнем заседании кафедры, при обсуждении перспектив плана специальных курсов, с предложением о том, чтобы эти специальные курсы разрабатывались ведущими работниками кафедры, и спор мой с проф[ессором] Жирмунским дошел до того, что он чуть ли не в истерике катался»[873].
Б. И. Бурсов также повторил свое выступление против Б. М. Эйхенбаума, добавив некоторые подробности сообразно с местом:
«…В течение ряда лет установилась традиция в научных кругах Ленинграда, и, в частности, в научных кругах Института литературы. Считают, что государственная, народная жизнь идет своим порядком, развивается по своим законам, а жизнь научная развивается по своим особым законам.
Мне вспоминается один случай, когда речь шла о работах Эйхенбаума и упрекали в том, что он далек от жизни. В это время за окном проходила воинская часть и пела песню. Эйхенбаум ухмыляясь сказал: “Вот там жизнь”, т. е. за стенами этого здания, а вот эта жизнь, конечно, развивается по своим особым законам, не подчиняется той большой жизни. Этой позиции держался не только Эйхенбаум, но многие другие, эта позиция находила, конечно, некоторое одобрение.
В 1938 г. появилась в “Известиях” убийственная статья об Эйхенбауме. Ее обсуждали в Институте литературы, и, тем не менее, никаких мер порицания по отношению к Эйхенбауму не было принято, и опять-таки обсуждение шло в таком направлении, что это просто только мнение газеты. Вот эта точка зрения и держалась до последних дней. Я думаю, что этой точки зрения не чужд был и Лев Абрамович Плоткин, который во многом поддерживал этих людей и, в частности, Эйхенбаума.
Вспоминаю один из разговоров, правда, совершенно частного порядка, и он не характеризует, а только иллюстрирует. В 1944 г., когда я был на фронте, в каком-то разграбленном немцами селе я нашел книгу Эйхенбаума и прочел эту книжку. Книжка эта вызвала возмущение (2-й том эйхенбаумовской монографии), там написано, что Толстой является наименее национальным из всех русских писателей.
Когда я был в командировке в Ленинграде, я имел встречу с Львом Абрамовичем, и стал рассказывать о своем возмущении. Лев Абрамович говорит: “Но как пишет…”
Очевидно, руководствуясь соображением “как пишет” – Эйхенбауму была доверена ответственнейшая глава для “Истории литературы” – глава о Толстом, которую он не написал, и не мог.
Помимо того в 1941 г. был такой случай, Эйхенбаум пришел в Институт и просил, чтобы Институт поставил свою марку на 3-й том его монографии о Толстом. Покойный Павел Иванович [Лебедев‐Полянский] поручил мне написать рецензию на эту книжку. В этой рецензии я указал, что эта книга является антиленинской. Эйхенбауму было отказано в том, чтобы поставить марку института, и книга не вышла[874]. И, тем не менее, ему доверяют такую ответственнейшую работу, потому что все сходило с рук. Эти люди привыкли, что все им сходит с рук, потому они так себя и чувствовали в этом “заведении”, которое называется “Институт литературы”»[875].
Второе заседание первого дня завершалось выступлением члена партбюро Пушкинского Дома П. И. Ширяевой. Она была второй на этом заседании (после В. Г. Базанова), кто выступил с резкой критикой М. К. Азадовского. Это обстоятельство легко объясняет тот факт, что присутствующему на партсобрании Пушкинского Дома И. П. Лапицкому не предоставили трибуну. Но и без его участия политический портрет профессора был передан предельно точно:
«Сектор фольклора в институте занимает особое место, и, конечно, работе этого сектора должно быть уделено и особое внимание. Это не просто отдел новейшей литературы, отдел древней литературы, а гораздо шире, это сама жизнь народного творчества. Следовательно, с этих позиций и надо расценивать нашу работу. С этих позиций комиссия, которая обследовала нашу работу, совершенно правильно и подошла, и дала суровую оценку работе фольклористов.
Может быть товарищи, обследовавшие сектор фольклора, гипертрофировали Азадовского и заслонили все положительное, что есть в секторе фольклора. А там есть много положительного, несмотря на отрицательные моменты.