Мне приходилось дважды останавливаться на месте, где Гуковский, как законченный космополит, трактует вопрос формирования русского национального стиля, когда говорит, что “русский национальный стиль образовался из эпических… гомеровских греков и библейских евреев”. Это вредная пропаганда космополитизма.
На этом я прерываю свою мысль о Гуковском. Мне хотелось бы здесь еще сказать, что некоторые товарищи выступали на собрании в университете и говорили, что у Гуковского есть частные ошибки, а не система ошибок. Но нужно сказать, что не система ошибок, а целый сознательно враждебный космополитический бред западноевропейской методологии и идеологии»[879].
То обстоятельство, что среди учеников Гуковского были названы В. Л. Комарович и А. М. Кукулевич, которые не только не являлись учениками Гуковского, но и погибли во время войны – первый от голода, второй обороняя город, – не имело значения; возражать ему никто не осмелился.
Далее будущий академик навалился на своих основных противников – прежнее руководство института в лице Л. А. Плоткина и Б. С. Мейлаха:
«Подробно останавливаясь на руководящей деятельности бывшего и. о. директора Плоткина и руководителя отдела новой литературы Мейлаха, тов. Бушмин, на конкретных примерах, показывает, что Плоткин и Мейлах поставили свои ученые степени, свои должностные авторитеты, свое высокое и ответственное звание члена партии на службу группы космополитов. Интересы Эйхенбаума и его единомышленников оказались ближе Плоткину и Мейлаху, чем интересы партии и народа. За это необходимо привлечь Плоткина и Мейлаха в суровой партийной ответственности»[880].
Отношение прежней дирекции к Б. М. Эйхенбауму А. С. Бушмин рассмотрел подробно:
«Родоначальник и ведущий идеолог группы – Эйхенбаум, человек законченно антинародный, принципиальный ненавистник всего русского, убежденный прислужник растленной буржуазной культуры – этот человек был приподнят Плоткиным и Мейлахом на самый выдающийся пункт литературоведения. Эйхенбауму переданы в монопольное владение изучение наследства Льва Толстого и подготовка кадров в этой области. Эйхенбаум – антипатриот, формалист, декадентствующий эстет в роли верховного истолкователя Льва Толстого, величайшего гения русской мысли – ведь это же карикатура на советское литературоведение, ведь это же издевательство над смыслом и духом великой русской литературы.
Плоткин и Мейлах сделали все, чтобы Эйхенбаум безнаказанно и беспрепятственно подтачивал, как червь, учение великого Ленина о Толстом (ленинскую концепцию творчества Толстого). Приведу в качестве типического примера факты из недавнего прошлого. Когда в конце октября 1948 г. на Ученом совете <на котором надо было посмотреть на деятельность института в свете событий на биологическом фронте, Плоткинская группа призывала не касаться Эйхенбаума, т. к. он умирает. Известно, что коммунистам более, чем кому-либо, присуще чувство человечности. Но мы, некоторые коммунисты, решили, что дело Плоткина, Мейлаха и других друзей Эйхенбаума, предохранить от тревог последние минуты умирающего, но это не должно помешать нам делать дело государственной важности – очищать литературоведение и институт литературы от вредной эйхенбаумовщины. И вот, когда из этих единственно принципиальных соображений> коммунист на Ученом совете выступил с критикой антипатриотических и антиленинских взглядов Эйхенбаума на Толстого, то Плоткин (и. о. директора, председатель на Ученом совете, номинальный марксист), подводя итоги дискуссии, заявил, что Эйхенбаум скоро напишет марксистское исследование о Толстом. ‹…›
Так под покровительством и при руководящей поддержке Плоткина и Мейлаха, возвеличивался, раздувался авторитет воинствующего антипатриота Эйхенбаума. <За месяц до настоящего собрания Плоткин обращался в партийные инстанции за помощью во имя спасения Эйхенбаума от разоблачения. К сожалению, и в ГК и в РК нашлись товарищи, которые заняли позиции, приятные для Плоткина и Эйхенбаума.>
Вместо того, чтобы использовать Эйхенбаума на текстологической работе, где он при хорошем контроле мог принести некоторую пользу, вместо того, чтобы решительно критиковать деятельность и в известных случаях административно пресекать вредоносные действия Эйхенбаума, вместо этого Эйхенбауму передоверяли самые ответственные проблемы, лживо пропагандировали его непогрешимость, всячески предохраняли, и не только Эйхенбаума, но и всю группу безродных космополитов от партийной критики.
В своей администраторской службе группе буржуазных эстетов тов. Плоткин проявил чрезвычайную изобретательность, он создал целый арсенал “охранительных” теорий. Такова, например, достаточно разоблаченная теперь теория талантливости, согласно которой все дарования приписывались группе безродных космополитов, а людям вне этой группы талантливость не полагалась по штату.
Справедливость требует сказать, что тов. Плоткину своими “теориями” иногда удавалось дезориентировать даже некоторых работников РК и ГК.
Так, например, еще до конца не разбита в партийных кругах плоткинская “теория незаменимости” группы. Но эта “теория незаменимости” не выдерживает критики:
Эйхенбаум много лет ничего не делает и живет за счет народных средств. Векслер, Азадовский, Гуковский – приносят вред. И когда нам заявляют, что ведь это “доктора наук”, то следует ответ, что лучше маленький деревянный дом, чем большая каменная болезнь[881].
Носителей вредительства в литературоведении заменять никем не следует, довольно было и этих; надо просто их удалить из института, освободив места для здоровых сил»[882].
После А. С. Бушмина выступил ученый секретарь Пушкинского Дома, партийный пушкинист Б. П. Городецкий:
«Значение того события в жизни института, свидетелями и участниками которого мы являемся, очень трудно оценить. Действительно, институт вступает в совершенно новую полосу своего развития, и те сотрудники, которые вместе со мною работают в институте 19‐й год, знают, что представляет собой этот новый этап. Может быть, все эти годы Институт работал не так, как нужно, потому что был у нас директором Каменев[883], Горбачев[884], затем много повредили Свирин[885] и Оксман. Пережили этот период. Сейчас распутан новый клубок, и все, кто любит институт, с огромной радостью приветствуют эту новую полосу в жизни института. ‹…›
Нам нужно показать все то, что вредно и неправильно, нам нужно определить тот курс, который должны начать, и в этом отношении новый директор правильную линию взял, и новым коллективом, более здоровым, попытаться возместить старое. У нас нет кадров. Страшно сказать – институт не воспитал кадров. Кроме трех человек, работающих по Пушкину, из которых каждому не менее 40 лет, у нас нет кадров по Пушкину. У нас нет ни одного молодого работника, который занимался бы Гоголем. У нас нет смены. Это почти вредительство. Вот как нужно ставить вопрос. Кадры пополнялись, но не так, как следовало бы. Кто принимался в ин[ститу]т с начала войны? Ямпольский, Рейсер, Бухштаб, Найдич, Лотман, Гессен[886] и т. д. Имена не случайные. ‹…›
У нас ковались кадры, да не те. У нас выпущена Л. М. Лотман, которая заняла в Ин[ститу]те совершенно особое положение. Она – младший научный сотрудник, без году неделя окончившая аспирантуру, у нее нет работ, а она держит себя в Ин[ститу]те, как старший научный сотрудник, тогда как Григорьян, Перепеч обязаны каждый день бывать здесь, а Лотман все время пропадает. Говорили, что Лотман загружена. Оказалось, что она настолько тонко замаскировала свою работу, что трудно выяснить, чем она занимается. Знаю, что она долго сидела в архиве, работая для Мейлаха, подготовляя архивный материал для него. Ничего тут плохого нет, если один сотрудник по поручению Ин[ститу]та подготовляет материалы для более солидного работника, но мы этого не знали. ‹…›
Я – ученый секретарь, не технический работник, я должен наравне с директором руководить научной работой, но входя в кабинет Л. А. Плоткина, я осторожно приотворял дверь, чтобы посмотреть, с кем он говорит там, потому что тысячу раз открывал дверь и находил людей, и оживленный разговор прекращался при моем появлении»[887].
В основном речь ученого секретаря сводилась к тому, что при покровительстве дирекции лица с нерусскими фамилиями всячески притесняли лиц с русскими фамилиями.
Выступивший затем А. И. Груздев говорил обстоятельно, критиковал как деятельность парторганизации, так и научных сотрудников; закончил он словами:
«Здесь, в институте, распространялась и укоренялась такая вредная идея об академических формах партийной работы. Мне кажется, что существует единая форма партийной работы, где бы она ни происходила: в колхозе ли или в Президиуме АН СССР, на заводе или в министерстве, работает ли грузчик или Президент АН СССР. У нас существует одна линия, высокоидейная, принципиальная, непримиримая линия ЦК нашей партии»[888].
После этого на трибуну поднялся В. А. Мануйлов, у которого «в кармане» уже было партвзыскание за спор с членом ЦК ВКП(б) А. А. Фадеевым по поводу наследия А. Н. Веселовского. Речь исследователя-лермонтоведа была направлена в основном против Б. М. Эйхенбаума:
«В 1924 г. появилась программная работа Б. М. Эйхенбаума “Лермонтов, опыт историко-литературной оценки”. Эта книга, как и вышедшая за два года до того книга Эйхенбаума “Молодой Толстой” и статья “Как сделана ‘Шинель’ Гоголя”, были последовательным утверждением воинствующего формализма, идеалистические основы которого и антипатриотический, космополитический характер которого уже тогда были вскрыты в ряде выступлений советских литературоведов, среди которых убедительное и веское слово было сказано Н. К. Пиксановым.