Вслед за В. М. Жирмунским Григорий Александрович переменил атмосферу в зале. Проработка срывалась. Главным устроителям, Г. П. Бердникову и А. Г. Дементьеву, было очевидно, что нужно скорее сворачивать прения, чтобы подготовить силы для решительного удара. Из-за стола президиума встал А. Г. Дементьев:
«Я хочу сделать несколько замечаний по поводу выступлений проф[ессоров] Жирмунского и Гуковского.
Как и многих членов Ученого совета, как и многих присутствующих в этой аудитории, меня, естественно, не удовлетворило выступление В. М. Жирмунского. О серьезных ошибках своих он нашел нужным сказать вскользь и, сосредоточившись на частностях, попытался даже, как здесь сказал Е. И. Наумов, перейти в некое нападение. Тем самым Виктор Максимович пытается дезориентировать Ученый совет и аудиторию – вот, дескать, обидели профессора, работающего в Ленинградском университете 30 лет, вот, дескать, к нему несправедливо отнеслись. Я повторяю, о глубине, о идеологической и политической глубине своих, как он называет, ошибок он не сказал. Пути своего в науке, своего политического пути он не раскрыл, а об этом, именно об этом сегодня и нужно было говорить. (Аплодисменты.)
Создается у меня такое впечатление, пусть простит меня Виктор Максимович, что проф[ессор] Жирмунский надеется, что борьба с космополитизмом – это кампания и что кампания эта кончается, затихает. Исходя из этого, он и строил свое выступление. На эту, так сказать, лошадку он ставит, как в свое время надеялся, что выступление Фадеева – это дело частное, дело случайное; исходя из этого атаковал Фадеева.
Я только одно скажу: как тогда Виктор Максимович ошибся в своих расчетах, так и сейчас он ошибается. Партия не отступится до тех пор, пока все проявления космополитизма не будут вскрыты, разоблачены и разгромлены, (Аплодисменты), до тех пор не отступится, пока проф[ессор] Жирмунский по-настоящему не признает идейную и политическую глубину своих заблуждений.
Теперь несколько замечаний по поводу Г. А. Гуковского. Я рад отметить, что проф[ессор] Гуковский признал наконец, потому что, как мне думается, он мог сделать это и раньше, признал пороки теории стадиальности.
Он сказал, что он хочет писать работы политически острые, а я думаю, что ему сегодня надо было более политически остро характеризовать сущность тех ошибочных взглядов, которые он пропагандировал и в науке, и на факультете как преподаватель. Это было бы лучше.
В частности, скажем, говоря о теории стадиальности, он согласился с Георгием Петровичем, не сказав, что эта теория стадиальности и является одним из очевидных проявлений космополитизма в литературе. Об этом надо было сказать, не боясь этой характеристики и этого слова. Нужно было сказать о том, но Григорий Александрович отмахнулся от так называемых конкретных оценок тех или иных своих произведений, заявив, что это не столь важно, а я бы думал, что эта портретная оценка литературных явлений, литературных произведений классической русской литературы, советской литературы, отдельных писателей, которую дает Григорий Александрович, они в общем, если их соединить и объединить, будут носить характер “Гамбургского счета”, в классической и социалистической литературе, потому что часто приходится поражаться тем или иным оценкам литературных явлений у Григория Александровича. Я не стану приводить много примеров, но вот идет разговор о порочности идей Достоевского. Как же выступает по этому поводу Григорий Александрович? У него своя точка зрения, он считает, что критика Достоевского, которая была в печати, не попадает в цель, что со всем тем Достоевский остается писателем, которым обозначен определенный этап в развитии стадий литературного искусства; значит, Г. А. Гуковский вместо того, чтобы помочь нам разоблачить реакционность Достоевского, находит нужным занять особую позицию.
Вот, Тургенев. Опять своя точка зрения – Григорий Александрович считает, что повести Тургенева – вот что главное в его творчестве, а не его романы, забыв о том, что эту самую точку зрения не случайно когда-то проповедовал Мережковский.
Не случайно. Так как же можно так делать, почему на каждом шагу с каким-то особым мнением выступает Гуковский. Это потому все происходит, что литературу отрывают от жизни, отрывают от всего, что происходит, потому что в научных работах Гуковского, в выступлениях Гуковского нет большевистской партийности. В этом суть дела, и хочет он, или не хочет, он создает этот “Гамбургский счет” в литературе.
Я закончу разговор одним замечанием. Вот опять идет речь о перестройке, опять речь идет у Виктора Максимовича и Григория Александровича о борьбе с формализмом, с космополитизмом и т. п.
Этот разговор мне начинает напоминать не очень удачную, может быть, совершенно неудачную остроту, полуанекдот, историю с нетрезвым человеком. Вот он пришел в таком состоянии домой, ему говорят: “Ты обещал бороться с алкоголизмом”, а он на это отвечает: “Я и боролся, но он меня поборол”.
Так и Григорий Александрович и Виктор Максимович рассказывают о своей борьбе с формализмом, они боролись с формализмом, но всегда при этом формализм кладет их на обе лопатки. Когда же наконец, вооружившись марксистско-ленинской теорией, вооружившись большевистской партийностью, наши ученые положат на обе лопатки формализм, положат на обе лопатки буржуазно-космополитическое литературоведение? (Бурные аплодисменты)»[925].
Когда овация стихла, декан объявил о закрытии первого дня заседания. Продолжение следует.
Партбюро готовило ораторов, беспартийным настоятельно предлагалось внести свою лепту, для тех членов ВКП(б), кого избрало партбюро для заплечной работы, выбора не оставалось вовсе.
Открытое заседание ученого совета филологического факультета. Часть вторая
Прения второго, заключительного дня были вдвое продолжительнее. Сложность для устроителей состояла в том, что многие, под различными предлогами, отказывались выступать. В этот день еще больше профессоров сказались больными:
«Честные ученые старшего поколения В. Е. Евгеньев‐Максимов и М. П. Алексеев, ссылаясь на нездоровье, просто не явились на проработочное заседание 5 апреля. (Ранее В. Е. Евгеньев‐Максимов неоднократно полемизировал с Гуковским, но обличать его решительно отказался)»[926].
Но поскольку зрителей, пришедших даже в первый день, было намного больше, нежели мест в зале («некоторые прямо радовались обличительному действу, ждали его и на заседание явились со своими семьями; женщины оделись ярко, как на праздник или в театр… Эти хлопали особенно рьяно»[927]), то ректорат распорядился предоставить для второго дня линчевания актовый белоколонный зал ЛГУ.
О. М. Фрейденберг записала:
«…Я на несколько часов появилась. Университетский актовый зал с прекрасной колоннадой был битком набит. Съехались партийные вожаки. Председательствовал заплечных дел мастер Дементьев. Страшная картина! Сытые, довольные, разбухшие глазки, в безудержном самодовольстве и наглости. И благородные лица профессоров, бледных, как смерть.
Каждый имел своего “биографа”, партийца, студента или молодого преподавателя, который всходил на академическую, священную кафедру и начинал, путем передержек и прямых подлогов, бесчестить свою жертву»[928].
Первым декан пригласил для выступления Н. И. Мордовченко[929]. Не будучи таким одаренным оратором, как Г. А. Гуковский или Г. А. Бялый, Николай Иванович был еще более напряжен: «Он вышел на трибуну бледный как мел. Сильно волнуясь ‹…›»[930], «говорил, как обычно, тихо, даже невнятно, весь побледневший»[931], и зал слушал его, затаив дыхание. Николай Иванович критически рассмотрел собственные работы о Белинском, поднял вопрос о неудовлетворительном уровне пушкиноведения на факультете, но также он сказал и следующее:
«Поскольку я заговорил о наших бедах в отношении изучения Пушкина, я должен сказать о своем отношении к книге Гуковского “Пушкин и русские романтики”. Года два назад в Институте литературы Академии наук мне пришлось делать доклад об этой книге, в котором я высказался и об ее положительных сторонах и об ее глубоко неправильной, с моей точки зрения, методологической основе. С тех пор я не имел возможности заново проанализировать эту книгу, и мое мнение о ней остается прежним. Да, этот вопрос как будто бы вчера был исчерпан выступлением самого автора, который решительно осудил свою книгу. Совершенно ясно, что книга Гуковского – это не тот насущный хлеб, который до зарезу нам необходим.
На прошлом заседании было высказано мнение, что выступление Григория Александровича было недостаточным. Конечно, к выступлению можно отнестись по-разному: можно выступить и удовлетворить слушателей на 150 %, а в то же время эта декларация останется пустым звуком. Что касается меня лично, то ругайте меня и бейте меня сколько хотите, но я верю Гуковскому, как советскому ученому, и абсолютно убежден в том, что он многое еще даст нашей науке»[932].
О том впечатлении, какое произвел героизм Николая Ивановича на некоторых студентов, свидетельствует стихотворение, написанное тогда студентом Марком Качуриным[933]:
Рубеж сороковых – пятидесятых
Я не забуду, доживу хоть до ста.
Эпоха книг и авторов изъятых.
Эпоха выдвижения прохвостов.
От имени народа или нации