ектора новой литературы.
Тов. КОВАЛЕВ – Согласен с решением партбюро и считает необходимым сделать выводы относительно работы всей парторганизации. За это время мы все выросли. Мы должны безоговорочно выполнять решения партии. Тов. Маленков говорит о необходимости усиления большевистской партийности. Товарищам Плоткину и Мейлаху нужно еще и еще раз подумать, как важна большевистская партийность.
ПОСТАНОВИЛИ: За притупление чувства партийности в руководстве сектором новой русской литературы, за невыполнение плана научных работ сектора, за примиренческое отношение к ряду работников сектора, стоявших на антимарксистских позициях, за необеспечение подготовки кадров пушкинистов, – объявить члену ВКП(б) Б. С. Мейлаху выговор с занесением в учетную партийную карточку и просить бюро Василеостровского райкома ВКП(б) утвердить настоящее решение[1037].
Постановление принято единогласно»[1038].
7 мая 1949 г. состоялось заседание Ученого совета Пушкинского Дома, на котором как Л. А. Плоткину, так и Б. С. Мейлаху была представлена трибуна для публичного покаяния. Судьба бывшего и. о. директора Л. А. Плоткина к тому времени была предрешена: он того же 7 мая написал заявление об увольнении из Института литературы. Кроме того, партийное руководство города подало ему руку помощи – горком партии гарантировал ему профессорское место на филологическом факультете, куда он был зачислен совместителем в начале 1948/49 учебного года, а 8 июня 1949 г. ему в Пушкинском Доме будет выдана характеристика без всяких упоминаний о его политической несостоятельности[1039]. Лауреат Сталинской премии Б. С. Мейлах был в Пушкинском Доме оставлен на должности старшего научного сотрудника. Из старого руководства еще сохраняла свои властные полномочия лишь парторг А. И. Перепеч, но и ее судьба была предрешена[1040].
8 мая 1949 г., во второй день заседания Ученого совета, А. С. Бушмин выступил с заключительным словом уже на правах победителя. Его речь мы приводим по конспекту в архиве ученого:
«К выступлению на заседании Ученого Совета 8.V.49.
Мне хотелось бы предварительно сделать небольшие замечания по поводу некоторых выступлений.
На вчерашнем заседании Л. А. Плоткин сделал два выступления, которые лишний раз и очень ярко проясняют облик бывшего руководителя нашего учреждения.
В первом выступлении Л. А. Плоткин отмежевывался от тех, кому он долго покровительствовал, от носителей системы формалистических и антипатриотических воззрений – от Б. М. Эйхенбаума, В. М. Жирмунского, М. К. Азадовского и Г. А. Гуковского. Казалось, что Л. А. Плоткин порывает с тактикой покровительства формализму, что он присоединяется к основной массе нашего коллектива, решив коренным образом улучшить обстановку в институте.
Во втором своем выступлении Плоткин начисто разрушил зародившееся у слушателей впечатление о том, что он, Л. А. Плоткин, становится отныне иным, переродившимся человеком. В этом втором выступлении, завершившим вчерашнее заседание сильным шумовым эффектом, Л. А. Плоткин изобразил себя рыцарем справедливости, незаслуженно оскорбленным. Он представил дело так, что его просто травит какая-то группа нехороших людей. Л. А. Плоткин применил в данном случае тот же коварный метод борьбы с общественной и партийной критикой, который формалисты-эстеты и Плоткин применяли многократно в институте.
Они, руководствуясь семейно-групповыми интересами, всемерно декларировали себя блюстителями общественных интересов, а своим противникам, действительным выразителям общественных, партийных интересов, приписывали то, чем были заражены сами, – личную и групповую неприязнь, моральную неполноценность и пр.
Выдумку Л. А. Плоткина о том, что его незаслуженно травит какая-то злопамятная группа, опровергнуть очень легко. Я просто попрошу Л. А. Плоткина назвать хотя бы одно имя из тех, кто его тоже хвалит, кто тоже находится в рядах его группы.
Нет таких людей. Вас осуждает весь коллектив и на достаточном основании. В первом выступлении вы отмежевались от космополитов, с которыми сближались прежде, во втором выступлении вы отмежевались от здорового коллектива, но и Б. М. Эйхенбаум, В. М. Жирмунский, М. К. Азадовский, Г. А. Гуковский вас теперь явно не примут в свое лоно. Двойственная позиция вас привела к страшному положению, к полному одиночеству. Ваше, тов. Плоткин, длительное неверное поведение таило в себе заключенное возмездие, и вы напрасно ищете вокруг себя людей злого умысла. ‹…›
Второе замечание сделаю по поводу разногласных выступлений о сущности ошибок Г. А. Бялого. Было высказано мнение, что В. А. Ковалев преувеличил ошибки Г. А. Бялого. В. А. Ковалев в своем выступлении высказал некоторые спорные положения, которые не могут служить основанием для обвинений проф[ессора] Бялого, (о Рудине, Инсарове), но, в общем, он верно указал на наличие формально-эстетской и антипатриотической тенденции в работах Г. А. Бялого.
Если мы говорим о решительном разоблачении эстетства и космополитизма в литературоведении, то это обязывает нас разоблачить не только уже определившихся формалистов‐эстетов, но и формирующихся. Мера ответственности тех и других различная, но критика тех и других совершенно необходима. Наше литературоведение совсем не заинтересовано в появлении достойных генераций формалистов. Г. А. Бялый, конечно, талантливый ученый, но его книга о реализме конца XIX в., если судить по прочитанным отрывкам, касающимся творчества Г. Успенского, дает формально-эстетскую концепцию истории литературного процесса. Поскольку до Ковалева в стенах нашего института не было развернутой критики ошибок проф[ессора] Бялого, постольку выступление Ковалева является полезным и для всех нас и для проф[ессора] Бялого. ‹…›
В университете он выступил с продуманной критикой своих взглядов, если бы он это дополнил еще заявлением о разрыве с теми космополитами, с которыми он временами смежался, то можно бы считать, что на первый раз вопрос об ошибках Г. А. Бялого решен и коллективом и лично Г. А. Бялым удовлетворительно.
И, наконец, третье замечание. О необходимости перестройки воззрений носителей формализма в нашем институте говорилось и прежде. На поверку оказалось, что некоторые вместо перестройки перестраивали и свой формализм. Таковы Ж[ирмунский], А[задовский], Эйх[енбаум], Гук[овский].
Применительно к лицам, способным перестраиваться, закономерность требовать перестройки целесообразна и в дальнейшем, и целесообразно используя отводимые для перестройки сроки.
Но вместе с тем следует решительно заявить, что институт не санаторий для врачевания умов, поврежденных буржуазным эстетством. Слишком уж затянулось для некоторых санитарное состояние. И надо не допускать, чтобы в делании вида перестройки по марксистско-ленинскому образцу люди в стенах института достраивали формализм, перестраивали формализм во имя его спасения»[1041].
Увольнение космополитов из пушкинского дома
В Институте литературы Академии наук процесс увольнения ученых имел иную последовательность, нежели в университете. Разоблаченные космополиты увольнялись постепенно, а формальной причиной для такой меры стал КЗОТ – Кодекс законов о труде РСФСР, подписанный М. И. Калининым еще в ноябре 1922 г. А именно, пользуясь положением пункта «ж» статьи 47, которой нанимателю давалась возможность расторгать трудовой договор «в случае непосещения работы, вследствие временной утраты нанявшимся трудоспособности по истечении двух месяцев со дня утраты таковой…». Поскольку многие получали инфаркты, то эта статья оказалась востребованной.
Решения же о самом факте увольнения принимались, конечно, не в Ленинграде – они принимались в Москве. Новый директор Пушкинского Дома Н. Ф. Бельчиков почти весь май 1949 г. пробыл в столице и приехал в Ленинград только в двадцатых числах для участия в пушкинских торжествах.
Перед отъездом в Москву он подписал приказ о кадровых перестановках:
«§ 1. Ученого секретаря Института литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР Б. П. Городецкого назначить с 15 апреля с. г. заместителем директора Института, освободив его от обязанностей ученого секретаря института.
§ 2. Младшего научного сотрудника Института литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР Д. С. Бабкина назначить ученым секретарем Института литературы с 26 сего апреля, с окладом 3000 р. в месяц, освободив его от исполнения обязанностей мл[адшего] научного сотрудника»[1042].
Именно Борис Павлович, оставшись официально местоблюстителем Николая Федоровича, подписал большую часть приказов об увольнении, текст которых ему по телефону из Москвы диктовал директор.
Первым из четверки приказом от 12 мая 1949 г. был уволен Б. М. Эйхенбаум:
«Освободить старшего научного сотрудника Института, доктора филологических наук, профессора Бориса Михайловича Эйхенбаума от занимаемой должности с 12‐го мая с. г. в соответствии со статьей 47, п. “ж” Кодекса законов о труде об истечении двух месяцев со дня утраты трудоспособности (больничные листы с 28 февраля 1949 г. №№ 046130, 046255, 033114, 033400).
Б. М. Эйхенбаум в течение целого ряда лет систематически не выполнял своих научных планов и не сдал институту своих научных работ о Лермонтове и о Л. Толстом, что явилось одной из причин срыва выполнения общеакадемического плана работ института, в частности подготовки к печати VII и IX томов “Истории русской литературы”.
Советская критика в продолжении многих лет указывала на допускаемые проф[ессором] Б. М. Эйхенбаумом серьезные методологические и политические ошибки в работах по истории русской литературы (в частности, в работах о Л. Толстом), в которых проф[ессор] Б. М. Эйхенбаум до сих пор не исправил и не выразил к своим ошибкам критического отношения до сего времени»