Заключал автор свою статью такой фразой:
«…Не пора ли положить конец работе “черствых педантов” по “истолкованию” наших великих народных писателей; не пора ли разъяснить вредоносный смысл их “изысканий” и создать такие книги о гениальных творцах нашей литературы, которых требует и ждет советский читатель»[1096].
Сквозящий антисемитизм А. М. Докусова дал себя знать и в дальнейшем: ноябрьский номер журнала поместил его статью «За партийность литературной науки!», в которой он распекал Л. П. Гроссмана, Л. В. Пумпянского и А. Г. Цейтлина[1097].
Впоследствии А. М. Докусову посвятил несколько строк Е. Г. Эткинд:
«…Александр Максимович Докусов за многие годы преподавательской и научной деятельности не обнаружил никаких дарований – ни литературных, ни лекторских. Студенты старались на его лекции не ходить, о серости своих книг и статей он, видимо, догадывался сам. Так он и пробавлялся не столько наукой, сколько ее имитацией, называемой “методика преподавания литературы”, пока не наступила блаженная полоса – 1949 год, когда была дана команда – “до конца разгромить буржуазных космополитов и эстетов”, главная цель которых в том, чтобы “принизить советскую литературу, помешать ее дальнейшему развитию, сбить с ног людей талантливых, способных создать новые произведения, нужные народу… Космополитизм служит проводником реакционных буржуазных влияний”.
То были призывы к антисемитскому погрому, который превратился в разгром интеллигенции. Докусов взыграл: наконец-то он получил нечаянную возможность безнаказанно (так в то время казалось!) расправиться с теми, кому он до сих пор мучительно и безнадежно завидовал, кого именовал вслух шарлатанами и фокусниками, понимая, однако, про себя, что эти ненавистные ему и не пускающие его на порог Эйхенбаум, Жирмунский, Гуковский, Томашевский – блестящие таланты, которые весь окружающий их мир делают праздничным. Вокруг него, Докусова, все было всегда серо, буднично и уныло. Статьи, написанные Докусовым в 1949 году, клокочут долго сдерживаемой ненавистью, которая вдруг вырвалась наружу. Но – вот беда! Даже ненависть не способна окрасить докусовские писания хоть тенью таланта. У людей одаренных злоба стимулирует яркость стиля, сообщает ему блеск неожиданности и обаяние открытого темперамента. Докусов, даже ненавидя, не умел быть оригинальным, писал унылыми штампами, и это, вероятно, бесило его еще больше. ‹…›
Б. В. Томашевский и Б. М. Эйхенбаум повсеместно – и теперь не только на гнилом Западе, но и в Советском Союзе – признаны классиками филологической науки ‹…›. Их хулитель А. М. Докусов доживает свой позорный век в безвестности, окруженный всеобщим равнодушием и не приобретший даже старческого благообразия…»[1098]
Мы же вернемся к призыву А. М. Докусова – «разъяснить вредоносный смысл» творчества Бориса Михайловича и ему подобных. Именно этому вопросу журнал «Звезда» посвятил свои нетленные страницы в сентябре 1949 г., поместив статью члена ВКП(б) и доктора филологических наук Б. В. Папковского под названием «Формализм и эклектика профессора Эйхенбаума»[1099].
Название этого памфлета вполне соответствует и его содержанию, оскорбления в адрес опального ученого автор изрыгает с самого первого абзаца:
«В свете последних решений ЦК ВКП(б) о литературе и искусстве, в свете выступлений партийной печати по вопросам театральной критики заслуживают особого внимания литературоведческие работы профессора Б. М. Эйхенбаума. Один из вожаков формализма, Эйхенбаум среди некоторых, правда, очень ограниченных кругов интеллигенции пользовался известностью “тонкого” ценителя, эстета и “мэтра” от литературы. Он долгое время руководил подготовкой аспирантов в Ленинградском университете и Институте литературы (Пушкинском Доме) Академии наук СССР, был заведующим кафедрой русской литературы на филологическом факультете университета и председателем Пушкинской комиссии в Институте литературы. Он окружил себя тесным, хотя и немногочисленным кольцом своих учеников, усиленно раздувавших его авторитет в Ленинграде. Именно поэтому следует проанализировать работы профессора Эйхенбаума.
Ореол “тонкого” ценителя, которым было окружено имя Эйхенбаума в кругах формалистов, искусственно раздувался. Формалисты особенно охотно употребляли это слово. Следует напомнить, что еще Пушкин писал: “Тонкость не доказывает еще ума. Глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки”.
Но буржуазные интеллигенты, выбитые из привычной им колеи революционной эпохой, хватались за “тонкость” и в условиях послереволюционной эпохи вкладывали в это понятие определенный смысл. Под “тонкостью” они разумели сугубый формализм, утверждение старых буржуазных предрассудков, оторванность от народа и революции, недовольство бурным развитием советской литературы и культуры. Это характерно и для Эйхенбаума»[1100].
Б. В. Папковский, как истинный доктор наук, систематизировал поток своих критических мыслей в пять разделов, каждый из которых мог бы стать отдельной статьей, одинаково тенденциозной. Ограничимся лишь умозаключениями, которыми по ходу статьи разбрасывается автор:
«К Эйхенбауму как бывшему профессору Высших курсов искусствознания при Институте истории искусств и Ленинградского университета с полным основанием должны быть отнесены слова В. И. Ленина о рабском подражании иностранщине и о том, что в “государственных школах и университетах учат (вернее, развращают) молодежь старые буржуазные ученые старому буржуазному хламу”»[1101].
«Советские люди никогда не восторгались поэзией Анны Ахматовой. У Эйхенбаума ее поэзия вызывает восторг. Ему по душе этот крайний индивидуализм, проповедь “искусства для искусства”, “красоты ради самой красоты”, формалистическое экспериментаторство, оторванность от народа и общественной жизни, любование прошлым и вражда к революции»[1102].
«…В своем низкопоклонстве перед буржуазным Западом Эйхенбаум всячески унижает русскую литературу, подходит к ней с предвзятыми формалистическими схемами и “универсальными законами”, которые ничего общего не имеют с подлинной наукой»[1103]. «Десятилетиями занимаясь изучением Толстого, Эйхенбаум ни на йоту не продвинул вперед научного исследования наследства великого писателя»[1104]. «Эйхенбаум извратил В. И. Ленина, поставив Толстого в “особое положение” вне борющихся классов»[1105].
Завершает Б. В. Папковский свое выступление так:
«Почти за сорокалетний период своей деятельности профессор Эйхенбаум не смог преодолеть порочные методы формализма и буржуазного литературоведения. Упорно отстаивая формализм и буржуазное литературоведение, Эйхенбаум ни разу не выступил в печати с критикой своих ошибок.
Отрицая на словах роль идей и идеологии, Эйхенбаум на деле оказался в плену реакционной буржуазной идеологии. Его воинствующий идеализм эклектически сочетал в себе позитивизм, интуитивизм, неокантианство, плюрализм, “энергетизм”, как разновидность махизма. Практически это выразилось во враждебном отношении к марксизму-ленинизму в начале революции, к советской литературе и культуре. Пренебрежение к русской культуре и низкопоклонство перед буржуазным Западом привело его к космополитизму. В последних статьях “О противоречиях Толстого”, “Очередные проблемы изучения Толстого“ и “Поговорим о нашем ремесле” Эйхенбаум извратил взгляды В. И. Ленина и неправильно ориентировал советских писателей. На деле оказалось, что никакой существенной перестройки у Эйхенбаума не было. Многолетние писания и пухлые монографии о Толстом ни на йоту не продвинули вперед литературную науку. В действительности Эйхенбаум является представителем безыдейного декадентского болота формалистов‐эклектиков и космополитов»[1106].
Уместно привести высказанное впоследствии мнение Р. О. Якобсона об этой статье:
«Пакостнейший образец этих обличений, ‹…› кишит клеветническими, безграмотными наговорами, беззастенчивыми передержками, черносотенными намеками и тупыми издевательствами над ученым, только что лишившимся всех своих учебных и научных функций в Ленинградском университете и в Пушкинском Доме, где пятнадцать лет он вел исследовательскую и редакционную работу»[1107].
В том же сентябре 1949 г. в свет вышел номер редактируемого К. М. Симоновым «Нового мира», содержавший статью известной советской писательницы Анны Караваевой[1108] «Оруженосцы космополитизма», посвященную вопросам иностранной литературы (в очевидном ракурсе). Но перед тем как приступить к разоблачению литературы империализма, писательница кратко коснулась того тлетворного влияния, которое эта литература некогда оказывала на сознание соотечественников. Борис Михайлович оказался единственным из историков литературы, кого она не только упомянула в своей работе персонально, но и напомнила читателям его литературное происхождение:
«В двадцатом веке, щедро субсидируемые капиталистами-“меценатами”, грезили о старине и пресмыкались перед любой западной “модой” декаденты, модернисты, мистики, символисты и прочая и прочая. Они всегда были кучкой отщепенцев, чуждой накипью – народ не знал их и не нуждался в них. Как плесень и ядовитые грибки, они стремились проникнуть всюду, чтобы заразить своим тленом все молодое и здоровое. Они смущали слабые, неустойчивые души “творимыми легендами” Сологуба и упадочной тоской Гиппиус о том, “чего нет на свете”. ‹…› От этих давних недругов русской культуры идет “линия преемственности” к формалистам нашей советской эпохи. Их теории унаследованы от так называемого “Опояза”. ‹…›