Формалисты вошли в советскую литературу со всем своим “теоретическим” арсеналом. Формалистско-эстетские писания выглядели наукообразно, а их авторы научились более тонко, чем их “предки”, рекомендовать себя ревнителями чистоты и красоты великого русского языка. Книги формалистов издавались, их критиковали, но кое-кто прислушивался к их парадоксам, к их мотивировкам, к “интонационной” системе, к игре понятий и определений.
Формалисты не только закидывали сети в настоящее, но и классиков русской литературы стремились причесать по-своему. Помню статьи Эйхенбаума о Гоголе, в которых “Шинель” и гоголевский “смех сквозь слезы” были превращены в отдельную “систему” формалистских “рядов”, “интонаций” и т. д. Помню работы Эйхенбаума о Льве Толстом в конце 20‐х – начале 30‐х годов, в которых исследователь, хладной рукой аналитика, препарировал творчество молодого Толстого…»[1109] и т. д.
Очевидно, что подобные потоки нечистот были крайне чувствительны для Б. М. Эйхенбаума, который и без этих статей едва не пополнил собой весной 1949 г. ленинградский мартиролог. Но Борис Михайлович, подобно М. К. Азадовскому, также попытался стряхнуть с себя эти обвинения.
Письмо Б. М. Эйхенбаума А. А. Фадееву
В конце сентября, еще до выхода статьи Б. В. Папковского, Борис Михайлович написал письмо секретарю ЦК ВКП(б) М. А. Суслову, который 20 июля 1949 г., одновременно с назначением главным редактором «Правды», сменил Д. Т. Шепилова на посту заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б)[1110].
Когда же в десятых числах ноября девятый номер «Звезды» вышел в свет, Борис Михайлович опять взялся за перо. Поскольку журнал являлся органом ССП, то и писал он руководителю этой организации – Александру Фадееву:
«В трех книжках журнала “Звезда» 1949 г. (№№ 7, 8 и 9) напечатаны статьи, в которых говорится обо мне и моих работах. В нашей печати неоднократно указывалось на то, что советская критика должна быть суровой, но объективной и справедливой, что делать ее надо “чистыми руками”. Если бы появившиеся в “Звезде” статьи соответствовали этим требованиям, они, конечно, принесли бы мне пользу и помогли бы преодолеть те старые навыки и традиции, которые, быть может, еще сказываются на моих работах, несмотря на стремление освободиться от них. Дело обстоит, к сожалению, иначе: статьи Абрамова и Лебедева (№ 7), Докусова (№ 8) и Папковского (№ 9) настолько не соответствуют этим требованиям, что не вызывают во мне ничего, кроме возмущения. В связи с этим я решил обратиться в Союз советских писателей, органом которого является “Звезда” и членом которого я состою с самого его основания»[1111].
Далее Б. М. Эйхенбаум занимается опровержением основных обвинений, привести которые важно в качестве иллюстрации основополагающих приемов «большевистской критики и самокритики».
Статье Абрамова – Лебедева он уделяет лишь несколько строк, но дающих понимание о методе их работы. Например:
«Они упрекают меня в том, что я будто бы “раздуваю” значение Полонского, и ставят мне на вид, что я позволяю себе “походя” полемизировать с Салтыковым-Щедриным, который, мол, назвал Полонского “простым эклектиком”. На самом деле Салтыков‐Щедрин в статье 1869 г. назвал Полонского “эклектиком”, а я в конце своей статьи говорю только, что Полонский – не простой эклектик, а явление более сложное. Слово “простой” принадлежит мне, а не Салтыкову-Щедрину. Ту же ошибку допустил А. Дементьев в своей статье о “Библиотеке поэта” (“Лит[ературная] газета” от 24 сентября 1949 г.), просто повторив в этой части слова Абрамова – Лебедева. Тем самым мои слова: “Он не простой эклектик, как показалось Салтыкову-Щедрину” имеют не тот смысл, какой приписали мне авторы статьи. Мою статью они, очевидно, прочитали “походя”, а статью Салтыкова-Щедрина вовсе не читали. Кстати: разве не согласиться с тем или другим мнением Салтыкова-Щедрина значит уже проявить себя “формалистом” или “космополитом”? Такая точка зрения – вредный фетишизм, который всегда соединяется с невежеством»[1112].
Затем Борис Михайлович обращается к текстам А. М. Докусова и Б. В. Папковского:
«Перехожу к двум следующим статьям. Я буду говорить о них совместно, поскольку они находятся на одинаковом умственном и моральном уровне, и остановлюсь только на самых ярких примерах. Я обойду вниманием весь вопрос о личности моего деда и о “беззастенчивой саморекламе”, которой я будто бы занимаюсь в “Моем временнике”. Скажу только, что оба критика, по странной случайности, не заметили ни кавычек, ни примечания (стр. 15), из которого видно, что весь рассказ (или “сказание”, как я говорю вначале) о предках представляет собой сплошную цитату из журнала “Рассвет” 1860–1861 гг. На эту тему я больше не скажу ни слова. Бывают случаи, когда правильнее всего – пройти мимо и даже несколько посторониться.
Оба критика выбрали мою автобиографическую повесть (“Мой век” 1929 г.) в качестве материала для всякого рода издевательств и инсинуаций. Я пишу о своей ранней юности и о характерной для многих русских юношей той поры исканиях: “Я – представитель особой национальности, не встречающейся ни в Китае, ни в Европе. Я – русский юноша начала ХХ века, занятый вопросом, для чего построен человек, и ищущий своего призвания. Я – странник, занесенный ветром предреволюционной эпохи. Эпохи русского символизма, из южных степей в петербургские мансарды”. Докусов цитирует первую фразу, опускает вторую (подчеркнутую), а из третьей берет начальные слова (“я – странник”), после чего продолжает уже он себя: “Скажем проще: космополит, из породы “безпачпортных бродяг”, оказавшийся в Петербургском университете”. Так работает этот “критик”.
В другом месте я рассказываю об Историко-филологическом факультете Петербургского университета и о его “славяно-русском отделении”, которое возглавлял член “Союза русского народа” проф[ессор] И. А. Шляпкин и на котором тогда (1908–1909 гг.) господствовал реакционный, “черносотенный” дух. Этот дух был мне противен – и я перешел на “романо-германское отделение”. Рассчитывая на понимающего читателя, который не станет намеренно путать слова и понятия разных эпох, я говорю, что “славяно-русская культура не пришлась мне по душе” или что “я не чувствовал в себе никаких склонностей к славянофильству”. Докусову нет дела до подлинного смысла моих слов – он торжествует: “Портрет совершенно ясен: это космополит по собственному ‘гордому’ признанию, формалист и эстет в литературной науке, с глубоким равнодушием и даже пренебрежением относящийся к великой русской культуре и литературе”. ‹…›
Еще пример такого рода “цитирования”. Папковский решил во что бы то ни стало найти у меня идейную связь с троцкизмом. Приведя мои слова о понимании истории как “динамического процесса” (будто бы идущие от троцкизма), он говорит: “В 1924 году такая мысль для Эйхенбаума не случайна. В статье “Вокруг вопроса о формалистах” он писал, что Троцкий “сыграл серьезную роль в деле укрепления общественно-педагогической позиции формализма” (“Печать и революция”, 1924, № 5, стр. 8)”. На самом деле вот что я писал: “Наконец, статья Л. Троцкого ‘Формальная школа поэзии и марксизм’… Статья эта сыграла серьезную роль в деле укрепления общественно-педагогической позиции формального метода, поскольку Троцкий, в противоположность многим другим, признал “известную часть изыскательской работы формалистов вполне полезной”. Но если оставить в стороне вопрос о пользе или вреде и подойти к статье Троцкого просто с точки зрения научной истины, то она вызывает ряд недоумений”. Папковский опять “сократил” цитату, чтобы сделать ее более подходящей для его намерений; тем более не цитирует он дальнейших слов: “Троцкий, возражая формалистам, отступает не только от эволюционной точки зрения, но и от марксистских принципов. Воздерживаясь от так называемого “вульгарного марксизма”, он силою вещей приходит к чему-то уже ни на какой марксизм не похожему… Троцкий оказывается единомышленником эклектиков‐ревизионистов” и т. д. Как видно из этих слов, я позволил себе выступить против Троцкого, когда он был еще в полной силе. В том же номере “Печати и революции” были помещены ответы на мою статью; автор одного из этих ответов возмущается моей смелостью: “Мы были весьма сдержанны, когда автор говорил о вещах ему известных, хотя и не совсем понятных, но когда он начинает притоптывать на Л. Д. Троцкого, не имея ни малейшего представления о марксизме, перо становится нервным. Всякой смелости должен быть положен предел. Мы это и сделали бы, но ведь Троцкий в этом ничуть не нуждается” (стр. 37). Обо всем этом Папковский, конечно, молчит; но факты – вещь упрямая»[1113].
После этого Б. М. Эйхенбаум касается своих литературоведческих работ:
«Оба критика толкуют вкривь и вкось мои работы о Лермонтове и Л. Толстом, находя в них материал для разнообразных и очень тяжких обвинений. Нет ни слова, указывающего хоть на какие-нибудь положительные стороны или черты моих писаний, – все в моих работах возмутительно, все неверно, все или унижает или чернит великих русских писателей. ‹…› Не потеряли ли мои критики чувство меры? Сила клеветы зависит все-таки от степени ее правдоподобия. Выходит, что все ошибались: и те, кто издавали мои работы, и те, кто допустили меня к научной и педагогической деятельности, и те, кто признали меня достойным ученой степени доктора филологических наук и ученого звания профессора, и те, наконец, кто сочли нужным наградить меня орденом “Знак почета” (в 1944 г.) и “Трудового Красного Знамени” (в 1945 г.). Не слишком ли много берет на себя этот бездарный и невежественный клеветник?
О Лермонтове я написал две больших работы: книгу “Лермонтов” (1924 г.) и статью “Литературная позиция Лермонтова” (1941 г.). Докусов говорит только о первой, написанной в период увлечения “формальным методом” и полемически направленной против старой “академической” литературы о Лермонтове (Н. А. Котляревский) и против книжки Д. Мережковского (“Лермонтов – поэт сверхчеловечества”). В этой книге есть, конечно, и преувеличения и ошибки, которые я исправил в работе 1941 г. Докусов считает, что работа 1941 г. – “только маскировка”, а что на самом деле я остался на позициях 1924 г. Откуда такое заключение – не знаю. Меня можно упрекнуть во многом, но ни лживых статей, ни ложных доносов я никогда не писал.