Отношение, формируемое подобными публикациями, касалось уже не только знаменитой «четверки». Ленинградское литературоведение вообще стало синонимично формализму, который в печати того времени стал наиболее частым обвинением. Параллельно шедшее «ленинградское дело» лишь провоцировало и усиливало такие нападки – необходимо было порочить все, связанное с Ленинградом, в том числе и в данной области.
Не иначе как пропагандой такой позиции стоит признать статью И. Гринберга[1119] «Против пережитков формализма и буржуазного объективизма», напечатанную в ноябрьской книжке «Знамени»:
«Выполнение исторических постановлений Центрального Комитета ВКП(б) по вопросам идеологии благотворно сказалось во всех областях науки и искусства, обеспечило неуклонный рост социалистической культуры, помогло разоблачить ее врагов – буржуазных космополитов и низкопоклонников, идеалистов и рутинеров. Однако в области истории и теории литературы буржуазный объективизм, формализм и эстетство изжиты еще далеко не полностью.
Буржуазный формализм всегда настойчиво пытался представить литературу замкнутым, “имманентным рядом”, ничем не связанным с жизнью общества, с классовой борьбой. С “ученым видом знатоков” представители “Опояза” и других эстетских школок и группок твердили о литературной “специфике”, объявляя себя единственными ее хранителями и истолкователями, незаменимыми специалистами в области “формы”. Представители “формальной школы”, выступая в качестве бесстрастных жрецов “чистой” науки, в действительности загромождали свои “исследования” антинаучными домыслами и реакционной схоластикой. Обращаясь к истории литературы, они замалчивали происходившую в русской литературе на протяжении многих десятилетий жестокую и непримиримую борьбу между лагерем прогрессивным, революционным и лагерем дворянско-крепостнической реакции. Буржуазные либералы, таким образом, выступали как защитники мракобесов и консерваторов, врагов Белинского и Чернышевского, обедняли и искажали величайшие произведения русской литературы XIX века.
Обращаясь к современной литературе, формалисты действовали как союзники декадентствующих и эстетствующих прозаиков и поэтов. Их поддержку получали только авторы сочинений, проникнутых духом распада, болезненной мистики и эротики. К революционным же поэтам они обращались лишь для того, чтобы еще раз продемонстрировать свой снобизм, чтобы попытаться выхолостить, обойти молчанием партийную направленность творчества В. В. Маяковского или произнести несколько высокомерных сентенций по поводу стихов и басен Демьяна Бедного»[1120].
После такого введения автор поочередно обращается к наследникам формализма и их работам, причем не вспоминая ни одного из четырех «разоблаченных» ранее. Таковых находится пятеро: Б. В. Томашевский, Б. Я. Бухштаб, Н. И. Мордовченко, П. Н. Берков и Л. А. Плоткин, из коих все, кроме Бориса Яковлевича, – профессора филологического факультета Ленинградского университета.
Какие же претензии предъявляет им автор:
«О живучести антинаучных, формалистических, объективистских концепций свидетельствует, например, вступительная статья Б. Томашевского к стихотворениям К. Н. Батюшкова в новом издании малой серии “Библиотеки поэта”.
Формализм выступает теперь перед нами не в “чистом” своем виде. Б. Томашевский эклектически смешивает в своей статье различные буржуазно-либеральные концепции – от поверхностного биографизма до вульгарного социологизма, не приближаясь тем самым ни на шаг к марксистской точке зрения, по-прежнему оставаясь ей чуждым. ‹…›
Может показаться удивительной эта беспомощность исследователя в вопросах, казалось бы, являющихся его “специальностью”. Но в том-то и дело, что формалисты, объявив себя “знатоками” и “специалистами” в области литературы и попытавшись отгородить эту важнейшую область общественной идеологии от жизни общества, тем самым выступили против передовой науки, вооруженной методом марксизма-ленинизма, и оказались неспособными познать истинную природу художественного творчества, законы его развития. ‹…›
Достойно внимания то обстоятельство, что формалисты, всегда гордившиеся своим пониманием “специфики” литературы, оказались полными банкротами и в области изучения формы»[1121] и т. д.
Затем И. Л. Гринберг проходится по Б. Я. Бухштабу:
«В иных случаях формалистические, буржуазно-объективистские позиции дают о себе знать в отдельных неверных, ошибочных положениях, извращающих характеристику важнейших явлений русской литературы.
Так, Б. Бухштаб в статье о Н. А. Добролюбове-поэте (выпуск нового издания малой серии “Библиотеки поэта”) дает обстоятельные, интересные комментарии к стихотворным пародиям, помещавшимся в “Свистке”; он показывает, как замечательный деятель русской революционной демократии блестяще использовал этот литературный жанр для изобличения реакционеров и либералов, для борьбы за передовые идеи, выдвигаемые освободительным движением. Однако здесь же, на соседних страницах, содержатся высказывания, проникнутые объективизмом, который был столь ненавистен Н. А. Добролюбову, как и другим революционным демократам, и который не может, не должен иметь места в работе советских критиков и литературоведов.
В чем смысл и назначение, например, длинных, занимающих несколько страниц рассуждений о “религиозно-монархическом мировоззрении” тринадцатилетнего (!) Добролюбова? ‹…›
Резкое возражение вызывает и данное Б. Бухштабом определение “некрасовского лирического героя”, как “интеллигентного городского пролетария, нервного, озлобленного, замученного рефлексией…”. Под этими словами мог бы подписаться любой либеральный профессор, тщательно замалчивающий политическую, идейную направленность творчества Н. А. Некрасова, дух непримиримого, неукротимого борца за народное счастье, который жил в уме и сердце “лирического героя” поэта.
Объективистская близорукость, лежащая в основе этой характеристики, выступает с еще большей разительностью в либеральных, поверхностных рассуждениях Б. Бухштаба о проповедниках “чистого искусства”. ‹…›
Свою характеристику позиций блюстителей “чистого” искусства Б. Бухштаб заканчивает следующим образом: “Не возбранялась и ‘поэзия мысли’, лишь бы размышления поэта касались ‘вечных’ вопросов бытия, а не конкретных, насущных социально-политических проблем. Стремление уйти и увести от этих проблем было естественным проявлением идеологии ущербного класса”. Говоря об ущербности дворянской идеологии, Б. Бухштаб, однако, не показывает, что самую ущербность и ограниченность своих позиций дворянская реакция пыталась употребить в качестве орудия борьбы против освободительного движения. Подобное положение имело место и в начале ХХ столетия, когда буржуазия использовала упадочные, декадентские сочинения своих литературных наемников как средство пропаганды, обращенной против надвигавшейся социалистической революции. И в наше время отравленная стряпня агентов американского империализма не только отражает распад и гниение капитализма, но и является одним из мерзких и подлых приемов, посредством которых эксплоататоры стремятся отсрочить час своего падения.
Таким образом, вопрос о подлинной направленности произведений ревнителей “чистого” искусства – это вопрос, имеющий отнюдь не только исторический интерес. Речь идет о проблеме, имеющей насущно важное значение для нашей сегодняшней, современной борьбы за высоко тенденциозное, открыто партийное искусство, проникнутое идеями советского патриотизма, идеями Ленина – Сталина»[1122].
Работы Н. И. Мордовченко и П. Н. Беркова автор рассматривает вместе:
«Пережитки формалистических представлений о литературе сказываются в неспособности или в нежелании некоторых литературоведов понять прямую, неразрывную и ясно ощущаемую связь между творчеством русских поэтов прошлых столетий и борьбой угнетенных масс – борьбой русского народа за свободу и независимость против иноземных захватчиков и “отечественных” эксплоататоров – помещиков и капиталистов.
Творчество лучших, передовых художников прошлого должно быть раскрыто и понято с позиций социалистической современности. Наша партийная печать постоянно дает образцы такого подлинно научного, большевистски целеустремленного подхода к классическому наследству. Этим образцам должны следовать литературоведы, изучая историю русской и мировой литературы в свете задач, выдвигаемых строительством нового, коммунистического общества. Только с этой высоты и можно дать верное, глубокое, правдивое объяснение успехам и достижениям русской поэзии, завоевавшим ей первое место в мире. Чтобы дать правильное и исчерпывающее истолкование явлениям и событиям прошлого, надо прежде всего быть активным работником социалистической культуры и руководствоваться ее высокими, благородными принципами, обращаясь к историческим фактам.
Именно этой широты сопоставлений, этой горячей заинтересованности советского современника, этой целеустремленности исследования не хватает опубликованным в новом издании малой серии “Библиотеки поэта” вступительным статьям – Н. И. Мордовченко к стихотворениям Кондрата Федоровича Рылеева и П. Н. Беркова к стихотворениям Михаила Васильевича Ломоносова.
Правда, авторы этих вступительных статей не прошли мимо замечательной патриотической деятельности обоих поэтов, боровшихся – каждый по-своему – за честь, независимость и процветание своей великой Родины. Н. И. Мордовченко рассказывает о революционных идеях К. Ф. Рылеева, нашедших отражение в его поэзии; П. Н. Берков – об огромной новаторской, созидательной работе М. В. Ломоносова, сделавшего так много для будущего русской науки, русской поэзии. Однако в этом обстоятельном изложении исторических фактов нет должной широты исследования, нет развернутого определения тех связей, которые существовали между творчеством отдельных выдающихся представителей русской литературы и разгоравшейся напряженной классовой борьбой народных масс против угнетателей… ‹…› Н. И. Мордовченко, рассказывая о творческом пути К. Ф. Рылеева, не следует знаменитому ленинскому указанию о трех этапах развития революционно-освободительного движения в России. Разумеется, это лишает его возможности исчерпывающе и всесторонне объяснить важнейшие особенности творчества поэта-декабриста. П. Н. Берков в своей статье должен был бы полно и ярко раскрыть патриотическую устремленность работы М. В. Ломоносова, ее значение и роль в развитии русской поэзии. ‹…›