Ему не пришлось сказать – ныне отпущаеши»[1144].
Несомненно, важным звеном в череде событий, предшествовавших аресту Г. А. Гуковского, была подача Пушкинским Домом материалов на опальных ученых в «инстанцию», то есть в ЦК ВКП(б). Естественно, что без запроса самого ЦК эти документы туда не могли быть направлены. Подача документов в ЦК происходила одновременно с отсылкой другого экземпляра в Президиум АН СССР для утверждения решения дирекции об увольнении. Это досье содержало копию приказа об увольнении, выписку из постановления Ученого совета, выписку из протокола заседания сектора, развернутую характеристику научной деятельности.
Такие «комплекты» были посланы в ЦК ВКП(б) на М. К. Азадовского, Г. А. Гуковского, Б. М. Эйхенбаума. А с учетом четко сформулированных в них политических обвинений предполагалось, что ученых ждут самые печальные последствия[1145]. Отдельно стоит отметить тот факт, что приказы об увольнении, которые Пушкинский Дом направлял в ЦК ВКП(б) и Президиум АН СССР летом 1949 г., были фальсифицированы – они серьезно отличаются от подлинников мая 1949 г. Кроме первого абзаца с датой и причиной увольнения, к каждому из них было прибавлено еще по два абзаца с политической квалификацией «ошибок» ученых.
Сопроводительное письмо к «досье» на Г. А. Гуковского в ЦК ВКП(б) датировано 6 июля 1949 г. Подписано оно директором ИРЛИ Н. Ф. Бельчиковым и ученым секретарем Д. С. Бабкиным:
«Дирекция Института Русской Литературы (Пушкинский Дом) Академии Наук СССР посылает материалы об освобождении старшего научного сотрудника Института, доктора филологических наук Г. А. Гуковского от занимаемой должности с 18 мая с. г.»[1146]
Центральным документом этого досье был трехстраничный «Отзыв о научной деятельности старшего научного сотрудника, доктора филологических наук Г. А. Гуковского», который представляет собой квинтэссенцию обвинений, предъявлявшихся ученому:
«Г. А. Гуковский является одним из активных воинствующих представителей буржуазного эстетства и формализма в литературоведении.
В начале своей деятельности Гуковский выступил как прямой выученик формалистов Эйхенаума и Тынянова (“Русская поэзия XVIII века”, 1927 г.). В 30‐е годы он несколько перестраивается, вводя в свои работы по истории литературы XVIII в. (“Очерки по истории русской литературы XVIII в.”, 1936 г., “Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII в.”, 1938 г.) материалы из общественной жизни России XVIII в. Но этот социологизм оказывался откровенно вульгарным социологизмом, а исторические экскурсы Гуковского – антимарксистскими историческими построениями (так, например, Гуковский превратил вельмож братьев Паниных в идейных вдохновителей Фонвизина и других передовых писателей второй половины XVIII в.). Но при всем этом, как это видно из учебника Гуковского “История русской литературы XVIII в.”, 1939 г., история русской литературы им рассматривалась как некоторое повторение, копирование западноевропейских образчиков. Гуковский последовательно проводит мысль о том, что политические и философские взгляды русских общественных деятелей, писателей (в том числе Радищева) определялись событиями и развитием общественной мысли на Западе, в результате чего русские писатели выглядят в изображении Гуковского какими-то безродными космополитами, совершенно оторванными от национальной почвы. Для работ Гуковского по истории русской литературы XVIII в. характерно игнорирование русского народного творчества.
Начиная с 1940–1941 гг. в работах Гуковского вырабатывается та антимарксистская, эстетски-формалистическая методология, которая так характерна для него в последнее десятилетие. Основу этой методологии Гуковский изложил в одном методологическом сборнике для учителей г. Ленинграда в 1941 г. Говоря о преподавании литературы в школе, он нападает на существующую практику анализа идейного содержания творчества писателей и противопоставляет ему свою формалистическую концепцию, основывающуюся на том, что идеологию автора нужно определять через его стиль, изобразительные средства, пейзаж и тому подобное. Мерой художественности у него выступает не идейность, не глубина изображения реальной действительности, а чисто формальные, стилистические стороны произведения. Этим путем Гуковский старался развязать себе руки для безудержного восхваления реакционных явлений в литературе прошлого (в книге “Пушкин и русские романтики” Гуковский делает Жуковского знаменем пушкинской эпохи), для “ликвидации” классовой борьбы в литературе прошлого (напр., в этой же книге Радищев и Карамзин у него мирно уживаются под единой эгидой “сентиментализма”, а декабристы и Жуковский – под эгидой романтизма), для полного отрыва истории русской литературы и творчества русских классиков от конкретной общественной борьбы, от национальной жизни (типичным образчиком этой антимарксистской методологии является книга Гуковского о Пушкине, в которой гениальный поэт русского народа превращен в эстета-индивидуалиста, оторванного от национальной почвы и ставшего простым отголоском чужеземных культур).
В своих псевдонаучных работах Гуковский прямо опирается на чуждую нам идеалистическую эстетику Гегеля и формально-компаративистскую методологию Веселовского. Бесчисленные восхваления этих идеалистов и ссылки на них, опора на их методологию (часто без указания на это) характерны для подавляющего большинства работ Гуковского. От Гегеля идет теория Гуковского о “стадиальном развитии литературного процесса”, – теория, рассматривающая историю литературы как независимый от реальной действительности процесс смены литературных стилей. От Веселовского идет концепция Гуковского о едином общеевропейском “предромантизме”, простой филиацией которого у Гуковского выглядит, например, Радищев. От Гегеля идет у Гуковского определение романтизма как “стиля, увидевшего мир через восприятие индивидуальности”.
В последних работах Гуковского (“Пушкин и русские романтики”, 1946 г., статья о Гоголе, 1948–1949 гг., статья о Радищеве, 1947 г.) все больше и все обнаженней выпирает откровенный формализм, эстетство, игнорирование идейного момента в русской литературе, изоляция литературы от действительности. Гуковский, как воинствующий идеалист, игнорирует указания партии по вопросам литературы. Мимо него, не оставив следа в его научной продукии, прошли указания тов. Жданова по вопросам литературы и искусства. Гуковский не сделал для себя никаких выводов из критики буржуазного либерализма и компаративизма Веселовского и его школы. Наоборот, в последние годы он выступал прямо против указаний партии по вопросам литературы и искусства. Так, на одном из собраний в Союзе писателей он говорил, например, о том, что “идейно правильная литература не открывает творческих горизонтов”, а в своей рецензии на книгу Л. Раковского “Генералиссимус Суворов” (1947 г.) утверждал, что советская литература не в состоянии изобразить прошлое. Своими статьями Гуковский наносит несомненный и явный вред в области литературоведения.
Подлинный за надлежащими подписями»[1147].
В контексте приведенного документа не может не удивлять факт, что Академия наук СССР, подтверждая увольнение Г. А. Гуковского, проработавшего в стенах Пушкинского Дома с 1929 г., попыталась помочь ученому. 20 июля 1949 г. бюро Отделения литературы и языка АН СССР рассматривало в качестве причины увольнения отнюдь не обвинительный приказ дирекции Института от 18 мая, копия которого была к тому времени в Президиуме АН и в аппарате ЦК ВКП(б), а личное заявление Г. А. Гуковского:
«СЛУШАЛИ: Заявление доктора филол[огических] наук проф[ессора] Г. А. Гуковского об освобождении его от должности старшего научного сотрудника Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ввиду необходимости отъезда из Ленинграда по состоянию здоровья.
ПОСТАНОВИЛИ: Удовлетворить просьбу доктора филол[огических] наук проф[ессора] Г. А. Гуковского об освобождении его от должности старшего научного сотрудника Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, принимая во внимание согласие директора Института на освобождение проф[ессора] Г. А. Гуковского от работы в Институте русской литературы.
Академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР – академик И. И. Мещанинов
И. о. Ученого секретаря Отделения литературы и языка АН СССР – И. В. Сергиевский»[1148].
Но попытки Академии наук помочь ученому были тщетны – до ареста оставалось меньше недели.
Серьезной преградой к выяснению формальных причин, повлекших за собой арест Г. А. Гуковского, представляет собой недоступность его следственного дела, хранящегося в Центральном архиве ФСБ РФ (г. Москва). Причем при запросе нам было отказано даже в выдаче стандартной справки по делу, а условия получения таковой оказались для нас невыполнимыми. По этой причине формальная сторона вопроса, а уже тем более и подробности о показаниях свидетелей, в результате которых в деяниях Григория Александровича был усмотрен состав преступления, приводятся лишь на основании косвенных источников.
Дату ареста и формулировку приводит Д. А. Устинов: «25 июля 1949 года по обвинению в антисоветской деятельности»[1149]. После следственных действий в Ленинграде он был этапирован в Москву, в следственный изолятор «Лефортово», где 2 апреля 1950 г. скончался в возрасте 48 лет; причина смерти – «остановка сердечной деятельности»[1150]. (Еще в 1936 г. он писал в автобиографии: «Состояние моего здоровья плохое: сердце не в порядке, малокровие и переутомление предельные»[1151]