шли по рукам. С. М. Петров имел все основания полагать, что книга канула в Лету бесследно, и присвоил выводы покойника вместе со всей аргументацией себе (в докт[орской] диссертации, защищенной в прошлом году). А сейчас Гослитиздат выпустил (для многих неожиданно) книгу убиенного Гуковского – и каждый грамотный и даже неграмотный читатель может “en regard” сравнить двух специалистов»[1269].
Об этом же писал позже И. З. Серман:
«К 1950 году с научным наследием Гуковского уже было проделано все, что полагалось делать тогда с “репрессированными” ‹…›. Упоминать его имя или ссылаться на него было запрещено, книги из библиотек изъяты или переданы в “спецхраны”, уже отпечатанная книга “Пушкин и проблемы реалистического стиля” была отправлена в “котел”, т. е. уничтожена.
Разумеется, это давало полную возможность находчивым и ловким личностям пересказывать идеи Гуковского, не ссылаясь на него, а известный московской скандальной хронике 1950‐х гг. по так называемому “делу Александрова” ‹…› С. М. Петров выпустил теоретический труд об историческом романе, в котором пересказал концепцию художественного реализма из уничтоженной книги Гуковского, которую он успел прочесть в рукописи в качестве ее официального рецензента»[1270].
Осенью 1951 г. вышла в свет и еще одна книга – «Декабристы: Поэзия, драматургия, проза, публицистика, литературная критика», в создании которой принимал участие Г. А. Гуковский. 9 октября М. К. Азадовский писал Ю. Г. Оксману:
«…На днях ожидается выход в свет монументальной антологии: декабристская литература (проза и поэзия), составленная В. Н. Орловым. Первоначально-то было два составителя. Антология содержит чуть ли не 60 листов»[1271].
Но если в издании 1951 г. имя Г. А. Гуковского не могло упоминаться по цензурным соображениям, то во втором двухтомном издании 1975 г. ссылок на погибшего соавтора также сделано не было:
«Следует заметить, что этот случай, увы, не является для В. Н. Орлова исключением. Так, огромная работа по комментированию стихотворений Блока, проделанная Ивановым-Разумником в начале 1930‐х гг. и доведенная до корректуры, была использована Орловым (разумеется, без ссылок на репрессированного автора). ‹…› В 1960‐е–1970‐е гг., когда книги “посмертно реабилитированного” Гуковского стали печататься в СССР, а с имени Иванова-Разумника был снят запрет, В. Н. Орлов не счел нужным восстановить истину и упомянуть о тех, чьи труды оказались силою обстоятельств опубликованными им единолично»[1272].
Впрочем, плагиат как жанр литературоведческого творчества всегда был распространенным явлением[1273], и случай с Г. А. Гуковским не представляется настолько вопиющим[1274]. К тому же значительную часть написанного Григорий Александрович сумел опубликовать при жизни. Что касается им задуманного, но неосуществленного, то идею подготовки двухтомного полного собрания сочинений Д. И. Фонвизина, которую вынашивал Григорий Александрович[1275], впоследствии осуществил, хотя и в сильно упрощенном виде, его верный ученик Г. П. Макогоненко[1276].
Однако смеем предположить, что сохраняющиеся в ЦГАЛИ СПб бумаги Г. А. Гуковского – лишь малый фрагмент утраченного архива ученого, в котором кроме научных работ и корреспонденции присутствовала и художественная проза; по крайней мере, И. Г. Ямпольский упоминает об опытах Г. А. Гуковского в этом жанре:
«Григорий Александрович был весьма разносторонней натурой, и разносторонним был его талант. Вероятно, не очень многие знают, что он пробовал свои силы и на литературном поприще. Кажется, это было в первые дни войны, добираться домой было сложно и трудно, и я остался у него ночевать. И неожиданно он начал читать мне главы из своей большой вещи, по-видимому, автобиографической. Я и сейчас не знаю, сколько он успел написать, но то, что я услышал, было по-настоящему талантливо и интересно»[1277].
Место захоронения Г. А. Гуковского неизвестно. Наиболее вероятно, что тело его было сожжено в Донском крематории, где в 1934–1953 гг. массово сжигались трупы репрессированных, в том числе и тех, кто погиб или был расстрелян в тюрьме МГБ СССР «Лефортово» на рубеже 1940–1950‐х гг.
Но когда в 1973 г. скончалась его вдова З. В. Гуковская, то она была похоронена в Комарове. «На могильной плите надпись: “Григорий Александрович и Зоя Владимировна Гуковские” и даты жизни и смерти. Здесь и на самом деле мог бы лежать Г. А. Гуковский после смерти, если бы колесо истории не проехало по нему, как и по многим другим, и не лишило его даже могилы…»[1278]
«Все пережить пришлось в полной мере – толпу врагов, измену и равнодушие друзей, подлую трусость вчерашних “преданнейших” учеников и море, страшные потоки льющейся отовсюду и все захлестывающей лжи и клеветы»[1279], – писал М. К. Азадовский 20 мая 1949 г.
Хотя 1949 г. и был апогеем злоключений Марка Константиновича, но, увы, отнюдь не их завершением. Возврат его к фольклористике, несмотря на выдающийся масштаб М. К. Азадовского именно как фольклориста, из-за идеологических претензий к ученому оказался невозможен.
Сверх того, в самом конце 1949 г. вышел первый том обновленной Большой советской энциклопедии – издания, являющегося памятником идеологии сталинского режима и важнейшим источником для его исследования. Именно в этом томе оказалась помещена статья о М. К. Азадовском. Наличие такой публикации, даже несмотря на ее тенденциозность, было признаком того, что ученому было оставлено право на жизнь, но, с другой стороны, уж точно не в качестве фольклориста.
«Азадовский, Марк Константинович (р. 1888) – русский советский литературовед, фольклорист. Наиболее значительны работы в области изучения сказок: “Сказки Верхнеленского края” (1925); “Русская сказка. Избранные мастера” (1931–32); “Верхнеленские сказки” (1938), “Сказки Магая” (1940) и др. В них, так же как и в работе “Ленские причитания” (1922), А[задовский] выступил как собиратель и исследователь русского фольклора в Сибири. В работах “Н. А. Добролюбов и русская фольклористика” (1936), “Н. Г. Чернышевский в истории русской фольклористики” (1941), “Белинский и русская народная поэзия” (1948) А[задовский] показал значение революционных демократов в изучении русского народного творчества. В исследованиях А[задовского], особенно в таких, как статья “Источники сказок Пушкина” (в кн.: “Литература и фольклор”, 1938) и “А. Н. Веселовский как исследователь фольклора” (1938), сказалось влияние порочного историко-сравнительного метода Веселовского с его идеализмом и реакционным космополитизмом»[1280].
Предчувствуя результат появления этой статьи, М. К. Азадовский писал Н. К. Гудзию: «Очень удручила меня заметка в БСЭ с ее похабной концовкой, – боюсь, что эта заметка сыграет роль осинового кола»[1281].
Практически все издательские договоры с М. К. Азадовским к тому времени оказались расторгнуты, фундаментальная «История русской фольклористики» вышла лишь после смерти ученого, масштабные замыслы по изданию русских сказок также не были осуществлены[1282], не вышел готовый том «Поэмы и стихотворения» П. П. Ершова в «Библиотеке поэта»[1283], была спешно изъята вступительная статья М. К. Азадовского из подготовленных под его редакцией «Онежских былин» А. Ф. Гильфердинга, которые появились в свет в конце года уже со статьей В. Г. Базанова и без всякого упоминания о М. К. Азадовском (на титульном листе ответственным редактором теперь значилась А. М. Астахова)[1284]… Добавим, что в 1949 г. не вышло ни одной его печатной работы, а в 1950 г. – всего одна[1285].
«В этот тяжелый период, – вспоминал Владислав Антонович Ковалев, – Марк Константинович не потерял присутствия духа, свойственного ему оптимизма и чувства юмора.
– Вот, Славочка, – говорил он мне, – посмотрите на этот оттиск. Это подарок молодого ученого[1286]. Видите, здесь написано: “Глубокоуважаемому Марку Константиновичу Азадовскому – ученому-новатору” (далее в скобках перечислены работы, где я новатор). Это было в 1938 году. А вот что тот же человек пишет в газете обо мне теперь: оказывается, я реакционер и даже мракобес в фольклористике. Можно подумать, что я эволюционировал. Но дело-то в том, что в статье он перечисляет те же работы, в которых я был, по его мнению, новатором. Где же тут логика?
Впрочем, то, что я реакционер и мракобес в фольклористике – это звучит неплохо, представляется какая-то крупная фигура. Это звучит как дьявол русской фольклористики.
Мою дьявольскую силу я сейчас испытываю ежедневно. Когда я иду но Невскому, то некоторые знакомые переходят на другую сторону улицы.
Помнится, я что-то сказал о малодушии этих людей.
Тогда Марк Константинович горячо возразил:
– Нет, Слава, так нельзя. Это не трусость, это деликатность. Вы войдите в их положение. Это же трудный психологический этюд. Как им разговаривать со мной? Не утешать же. Да и мне с ними трудно разговаривать. Нет, это совсем не просто – такие встречи