По этой причине государство, не в силах противостоять изменению имени и отчества при крещении евреев в православие, оказывало решительное сопротивление изменению фамилий. Тем самым оно сознательно препятствовало попыткам евреев расстаться с последней зримой преградой, отделяющей их от русского народа, – еврейской фамилией (исключения делались лишь для крещеных евреев, состоявших на военной службе).
Значительный рост числа прошений выкрестов на высочайшее имя об изменении фамилий традиционно приходился на годы всплеска антиеврейских настроений; волна антисемитизма 1910‐х гг. также породила большое число таковых, но «государство отклоняло большинство этих запросов, прежде всего из-за общего недоверия к евреям и лицам еврейского происхождения, наводнивших русскую культуру и политическую жизнь»[593]. Политика царского правительства по отношению к евреям (прежде всего к сохранявшим свою идентичность) привела к массовому исходу евреев из Российской империи – между 1897 и 1915 гг. выехало 1 млн 288 тыс. евреев, причем свыше 1 млн – в Соединенные Штаты[594].
После 1917 г., казалось, уже можно быть русским и не стесняться писать в графе национальность, которая заполнялась в обязательном порядке, «еврей».
«Нацисты классифицировали людей, особенно евреев, по голосу их крови. И большинство людей, особенно евреи, ответили тем, что услышали подземный зов. И нигде ответ этот не казался более естественным, чем в Советском Союзе, где все граждане, в том числе евреи, классифицировались по крови, и каждый должен был всерьез – как учила Коммунистическая партия – прислушиваться к ее зову.
С первого дня своего существования Советское государство предписывало этничность как средство против памяти об угнетении. В отсутствие нового угнетения этничности предстояло – со временем – скончаться от переизбытка кислорода (примерно так же, как государству предстояло отмереть вследствие постоянного укрепления). Но пока этого не произошло, государству необходимо было знать национальность граждан, потому что оно должно было разграничивать национальные территории, преподавать национальные языки, издавать национальные газеты и продвигать национальные кадры на различные ответственные должности. Государство снова и снова спрашивало у граждан, кто они по национальности, а граждане снова и снова отвечали – поначалу согласно самоощущению или личному интересу, а потом под диктовку голоса крови (нравилось это им или нет).
После введения в 1932‐м паспортной системы национальность стала постоянным знаком отличия и одним из основных показателей социальной и политической траектории советского гражданина. Когда 20‐летний Лев Копелев получал свой первый паспорт, он ‹…› записался евреем. Русский и украинец по культуре и убеждению, он “никогда не слышал голоса крови”, но понимал “язык памяти” и полагал, что отречься от родителей, всегда считавших себя евреями, “значило бы осквернить могилы”. Выбор этот облегчался тем, что у него не было последствий. Узбек в Узбекистане или белорус в Белоруссии мог извлечь некоторую выгоду из своей национальности; “еврей” и “русский” были в 1932 году практически взаимозаменяемыми (и в РСФСР, и за ее пределами)»[595].
Во второй половине 1930‐х гг., когда государство жило в ожидании грядущей войны, вопросу национальности стали уделять всё большее внимание. И хотя речь в то время велась не столько о евреях, сколько о немцах, поляках, греках или иных этносах, но евреи также попадали в категорию нерусских. Один из примеров трепетного отношения советской власти к национальному вопросу – инструкция НКВД СССР от 2 апреля 1938 г.:
«Если родители немцы, поляки и т. д., вне зависимости от их места рождения, давности проживания в СССР или перемены подданства и друг., нельзя записывать регистрирующегося русским, белорусом и т. д. В случаях несоответствия указанной национальности родному языку или фамилии, как, например: фамилия регистрируемого Попандопуло, Мюллер, а называет себя русским, белорусом и т. д., и если во время записи не удается установить действительную национальность регистрирующегося, графа о национальности не заполняется до предоставления заявителями документальных доказательств»[596].
При этом наиболее известным ученым-евреям, напротив, настоятельно предлагали писать в пятой графе «русский». Этим правом в 1948 г. воспользовался главный физик страны академик Абрам Федорович Иоффе[597].
Как же обстояло дело с «этим вопросом» у ленинградских ученых, которым предстояло стать жертвами кампании по борьбе с космополитизмом? При ближайшем рассмотрении оказывается, что «инвалидов пятой группы», т. е. евреев по анкетным данным, из них было совсем немного. Практически все они давно ощущали себя, да и были на законных основаниях, русскими: они при рождении были крещены в православие. Исключение составляет, пожалуй, только С. Я. Лурье, который, хотя и встретил Февральскую революцию лютеранином, к Октябрьской уже был иудеем и в течение всех лет советской власти подчеркнуто избегал всяких компромиссов в этом вопросе[598]. Обратимся к анкетным данным.
Марк Константинович Азадовский – русский (поступая в университет, он приложил в доказательство свидетельство о крещении)[599]; Павел Наумович Берков – русский, «сын дантиста (лица свободной профессии)»[600]; Иван Иванович Векслер – белорус[601]; Григорий Александрович Гуковский – русский[602]; Борис Михайлович Эйхенбаум – русский (сын потомственной дворянки и личного дворянина)[603]; Ольга Михайловна Фрейденберг – русская[604].
Более сложно обстоит дело с Виктором Максимовичем Жирмунским: он был по рождению иудеем, будучи иудеем, учился в Петроградском университете[605], но после 1917 г. стал писать в графе национальность «русский»[606], в 1928 г. отдел кадров ИЛЯЗВ поправляет это и, памятуя о дореволюционной приписке «из евреев», пишет в графе национальность «русский (еврей)»[607], а с 1930 г. он, уже пожизненно, пишет «еврей»[608], с единственной оговоркой в 1931 г., что он «еврей, сын врача (служащего)»[609].
Из тех, кто писал в графе национальность «еврей», – Гирш Арбамович Бялый[610], Соломон Давидович Кацнельсон[611], Борис Соломонович Мейлах[612], Лев Абрамович Плоткин[613]. Все они встретили революцию, будучи евреями, и именно революция дала им свободу без страха писать свою национальность.
Однако, как покажут события 1949 г., удар наносился безотносительно анкетных данных, вполне согласуясь с общеизвестной пословицей – советская власть била не по паспорту. Евреев избирали именно по крови, и именно по крови их причисляли к «безродным космополитам». И хотя, в отличие от нацизма[614], сталинизм не закреплял антисемитизм законодательно, цели преследовались сопоставимые; одна из них – освобождение рабочих мест для представителей титульной национальности. И если в 1933 г., после опубликования нацистами распоряжения о профессорах, уже к середине года в немецких университетах было уволено около 15 % профессорско-преподавательского состава (лишь в Берлинском университете процент увольнения евреев был заметно выше среднего – 35 %)[615], то в СССР, где не принималось никаких официальных актов, борьба с космополитизмом давала сопоставимые результаты.
Важно отметить, что в нацистской Германии евреи преследовались не только государством, но и рядовыми гражданами, зачастую по чисто экономическим мотивам, поскольку в результате изгнания евреев представители титульной национальности получали их имущество и рабочие места. В СССР конца 1940‐х гг. именно рабочие места стали основным трофеем, за который шла борьба: руководство страны позволило под предлогом борьбы с космополитизмом освободить большое число высокооплачиваемых рабочих мест, которые прежде были заняты евреями. Еще раз отметим, что евреями не по паспорту, а евреями по крови.
То обстоятельство, что в области литературоведения предстояло нейтрализовать не просто евреев, а еще и неординарных ученых, лишь делало их участь еще печальней[616]. В 1949 г. преследование ученых-литературоведов по национальному признаку перешло в открытую фазу.
2 января 1949 г. группа коммунистов‐литературоведов, без труда уловивших носившийся в воздухе дух государственного антисемитизма, подала в Василеостровский райком ВКП(б) докладную записку «О работе Института литературы (Пушкинский Дом) АН СССР»[617].
Авторы документа преследовали цель, прежде всего, дискредитировать руководство Института в лице и. о. директора Л. А. Плоткина. Ему вменяется в вину то, что «в Институте проводилась и проводится ныне неправильная и антипартийная линия в подборе и расстановке кадров, создалась обстановка семейственности, еврейского национализма, угодничества и полного отсутствия критики и самокритики»