Это, конечно, полностью замкнутый порочный круг, потому что ничего другого эти теории и не выдвинули, мы видим путь от Веселовского через формализм к Веселовскому обратно. Выявили неприязненное отношение к выступлению Фадеева.
Я думаю, что и здесь надо говорить прямо и резко, и здесь надо выяснить до конца, к чему в конце концов сводятся писания, ошибочные, порочные и вредные, писания литературоведов‐формалистов Эйхенбаума, Жирмунского, Гуковского и ряда других, в том числе их ученики, которые никогда не поднимали голос критика против своих академических учителей.
Настало уже время развернуто и широко поговорить о всех теориях, которые якобы должны были свидетельствовать о перестройке этих теорий, заимствованных формалистически, на самом деле теорий, свидетельствующих о желании в любом обличии сохранить прежнюю формалистическую суть.
В учебнике, полученном для ВУЗов, проф[ессор] Гуковский употребляет “космополитизм” в смысле похвалы. Это заставляет серьезно вдуматься в содержание учебника. ‹…› Я уже не говорю о стремлении того же профессора Гуковского каждый день изобретать новые теории, давать новые концепции, стремление оригинальничать, гениальничать. Говоря о Пушкине, о Гоголе – каждый день, каждый год создаются новые потрясающие теории, которые раздуваются как мыльные пузыри и затем лопаются, потому что не выдерживают критики, но находят восторженных поклонников, что вот “новая теория”!
Когда профессор Гуковский на нашем писательском собрании в прошлом году выступил с обзором литературы за 1947 год, то оказалось, что ничего, кроме субъективных салонных оценок, вполне непринужденного, но пустопорожнего разговора, он предъявить писателям не сумел, пытался дезориентировать ленинградских писателей, отрицая необходимость отражать подвиги трудового Ленинграда, к чему нас давно призывал тов. Жданов.
Я думаю, что методология этой группы ленинградских ученых, стоящая на позициях совершенно чуждых и вредных для нас, космополитических, антипатриотических тенденциях, все это должно быть наконец раскрыто, разъяснено, показано воочию – кто и кем является»[696].
После доклада был объявлен перерыв. Организатор действа А. Г. Дементьев ожидал, что для записи в прениях по докладу выстроится очередь ленинградских литературоведов, но слишком велико было впечатление; подошел один лишь В. М. Жирмунский, который открыл своим кратким выступлением вторую часть собрания:
«Вопросы, поставленные перед нами Валерием Павловичем, поставленные перед литературоведами и критиками партийной печатью имеют для нас первостепенное, решающее значение для перестройки работы каждого из нас. Я в большом затруднении в отношении своего выступления, почему я и не попросил сразу слова. Я был назван Валерием Павловичем и потому считаю себя обязанным сказать.
Мне пришлось уже выступить с признанием неправильности моей позиции в дискуссии о Веселовском, и Валерий Павлович из разговоров, которые велись на эту тему, знает, что сознание неправильности моей позиции родилось еще раньше; сейчас приходится сказать публично.
Еще хочу сказать, что выступал с признанием неправильности своей позиции раньше, чем критика в печати об этом сказала; сказал и о своей книге, недавно написанной совместно с узбекским фольклористом Зарифовым – в последней большой работе, которую сделал во время войны. Сказал тогда, что книга эта исполнена компаративизмом, влиянием методологии Веселовского; сказал тогда, что в этой книге проблема компаративизма заслонена, центральная проблема – национальный момент узбекского эпоса. То, что эту работу я делал совместно с т. Зарифовым, как соавтор, не считаю его виновным в ошибке, вина за эту ошибку лежит лично на мне.
Но то, что сегодня сказал Валерий Павлович, – гораздо серьезнее. Валерий Павлович назвал мое имя в числе тех литературоведов, которые за время существования советской литературы проделали порочный круг от воспитавшей их методологии Веселовского к Веселовскому, или от формализма к формализму, или от своих буржуазных предпосылок дореволюционного времени обратно к тем же предпосылкам.
Я работаю в литературоведении 35 лет, в советское время 31 год, написал 18 книг, более 200 печатных статей. Коли я должен воспринять это как печальный итог своей работы за тридцать с лишним лет, конечно – это вещь настолько серьезная, что ответить на это в двух словах трудно. Я знаю, что Валерий Павлович человек вдумчивый, и когда говорит, он говорит, имея на то основания, потому за себя я могу только одно сказать, что мне придется подумать над этими словами»[697].
Имея за плечами память о довоенных проработках, горький опыт «дискуссии о Веселовском», он хотя и был шокирован выступлением В. П. Друзина, но сразу уловил суть обвинений и увидел за ними серьезную угрозу. Наученный заушательством советской идеологической машины, Виктор Максимович оказался единственным, кто нашел в себе силы взойти на сцену и дать свои разъяснения.
Выступившие в прениях критики (Т. К. Трифонова) и переводчики (Б. Б. Томашевский) не затронули основной сути – проработки литературоведов, ради которой А. Г. Дементьев, собственно, и проводил это собрание. Этого А. Г. Дементьев стерпеть не мог и обратился к присутствующим:
«Сейчас собрание производит странное впечатление, что народу собралось так много, а между тем, все собравшиеся пришли, выходит, послушать что ли (в лучшем случае!). А надо бы выступить, раз собрались, тем более, есть о чем поговорить кроме работ Валерия Павловича Друзина как 1927, так и 1947 г.
Вот критический отдел журнала “Звезда” – ленинградского журнала. Тут я вижу много работников “Библиотеки поэта” – насколько она находится в благополучном положении?[698] Существует у нас в Ленинграде университет и, в особенности, Институт литературы. Здесь я вижу состав Института литературы, представленный довольно широко. Что же, товарищам из Института литературы не о чем поговорить, или они думают, что за них кто-то другой будет говорить? Как это прикажете понимать?
Я это говорю для того чтобы расшевелить. Надо же, в конце концов, как-то сформулировать, высказать свое отношение к происходящим событиям на критическом фронте, я считаю это своим долгом, честью, обязанностью каждого литературоведа и критика, так что в этом смысле атмосфера тягостного молчания мне абсолютно непонятна!»[699]
Но призыв главы ленинградских писателей не смог изменить настроение собрания – никто не стремился высказаться; прозвучали лишь выступления записавшихся ранее литературоведов В. С. Бакинского[700] и А. Н. Лаврентьевой-Кривошеевой[701], которые вяло покритиковали «Звезду» и ее главного редактора.
Собрание явно не достигало поставленной цели, и вина за это лежала на А. Г. Дементьеве – сказывался недостаток режиссерского опыта. Однако все эти просчеты будут учтены им в дальнейшем. Александру Григорьевичу ничего не оставалось, как выступить самому. Его речь была очень раздраженной, а недовольство было очевидно всем присутствующим:
«Здесь сидит В. А. Ма[нуйлов], я не касаюсь его отношения в Веселовскому, к формализму, это особая сторона вопроса. В свое время В[иктор] [Андроникович] очень активно участвовал в текущей жизни, сейчас больше ушел в литературоведение, может быть, в меньшей степени в историю, так же, как скажем, Пиксанов, Спиридонов, даже В. А. Десницкий; но даже молодые люди, которые только защитили кандидатскую диссертацию, сидящие здесь, они сейчас только вступают на литературную стезю, они стараются, так сказать, от критики уйти, занять более благоприятную исходную позицию. Это дело не выйдет, никак не пойдет. Мы будем всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами – моральными, организационными бороться против такого явления. Я считаю, что мы имеем право, моральное, общественное право, не позволить молодым литературоведам замыкаться в рамках чистого литературоведения, отрываться от советской литературы, от явлений современной литературной действительности»[702].
А. Г. Дементьев также попенял представителям «однородной национальности» Пушкинского Дома профессорам Л. А. Плоткину и Б. С. Мейлаху – ранее неприкосновенным для критики и верным партийным ораторам – за бездействие в Институте литературы Академии наук. В 1949 г. былые заслуги перед режимом уже не спасали, а тем более в Ленинграде.
Угрожающими стали слова А. Г. Дементьева о Г. А. Гуковском:
«Все ли ошибки вскрыты? Потребуется ли думать много над этим? И не надо особенно большого материала привлекать, чтобы понять, что далеко не все обнаружено и вскрыто. Для примера: до сих пор мы не слыхали самокритичного выступления со стороны Г. А. Гуковского, человека в некоторых литературных кругах пользующегося славой и авторитетом, не только в литературных кругах, но и в известных кругах ленинградской интеллигенции. Надо было ожидать и начинать со стороны Г. А. Гуковского прямого и решительного признания серьезных ошибок, потому что когда критиковали последователей Веселовского – мы как бы обошли и позабыли о серьезных ошибках в работах Гуковского до самого последнего времени. Мы не отметили [sic!] Гуковскому его книги “Пушкин и русские романтики”; далее, не разоблачили до конца его “теорию закономерностей” [sic!], от которой Гуковский никогда не отказывался и которая лежит в основе всей работы о Пушкине Гуковского; все частные отдельные замечания по вопросу литературы, теории формализма, космополитизма, с которыми настойчиво боремся. Тут двух мнений быть не может»[703]