В связи с этим выступлением приведем строки из воспоминаний А. И. Рубашкина о Ф. А. Абрамове:
«Недруги Абрамова обычно напоминали о его университетских годах, времени борьбы с космополитизмом. К реальной истории примешивалась обыкновенная зависть. Некоторые размышляли так: вот вместе с нами учился Федя Абрамов, ничем особенным не выделялся. И вдруг стал Федором Абрамовым, которого читает страна. Не все это могли пережить. Но помнили и его выступление против блестящего лектора и ученого профессора Г. А. Бялого. Выступить Абрамову поручило партбюро. Он не навешивал никаких ярлыков, лишь попенял профессору, что тот недостаточно использует в своих лекциях труды революционных демократов. Выступал Абрамов вяло, по принудиловке, ничто не напоминало его будущие яркие выступления. Начальство осталось недовольно такой критикой Бялого, а другая сторона, молчаливые свидетели всего этого “действа”, – самим фактом участия Абрамова в этой акции»[797].
Думается все же, что партбюро было вполне удовлетворено выступлением Ф. А. Абрамова.
Вслед за ним для критики работы кафедры истории западноевропейских литератур на трибуну поочередно вышли заместитель декана и бывший парторг филологического факультета А. И. Редина, аспирант Б. Л. Раскин, от имени студентов выступил А. С. Косарев[798].
Но особенно нужно выделить выступление Е. И. Наумова, ученика Г. А. Гуковского довоенной поры, одногруппника Г. П. Макогоненко и Л. М. Лотман, специалиста по советской литературе. Его выступление должно было соответствовать уровню коммуниста еще и потому, что недавно он был назначен главным редактором Ленинградского отделения издательства «Советский писатель», после чего материал был направлен в секретариат ССП СССР для окончательного утверждения; через два дня после этого собрания – 31 марта – вопрос об утверждении будет решен в Москве положительно. Евгений Иванович не выступал по какой-то конкретной кандидатуре, а выступал одновременно по всем. Приведем стенограмму его выступления без сокращений:
«Тов. Лебедев в своем докладе сделал, по-моему, весьма существенное, важное обобщение. Лебедев сказал, что мы имеем дело не со случайными ошибками, редко или часто повторяющимися у определенной группы ученых, а имеем дело с системой взглядов. Все это время, прошедшее после постановления ЦК о журналах “Звезда” и “Ленинград”, и последующие события, которые помогли нам выяснить точку зрения определенной группы ученых на те вопросы, которые были поставлены в партийных документах, в партийной печати – все это сейчас позволяет сделать итоговый вывод: да, действительно, это система взглядов. Это не просто человек ошибается, – человек стоит на порочной позиции и с этой позиции ведет с нами борьбу. Поэтому, я считаю, приобретает актуальность, а вовсе не является ненужным повторением, если мы посмотрим, что было в прошлом. Неправы, по-моему, те товарищи, которые в кулуарах иногда высказывают мысль: незачем обращаться к прошлому, что было каких-то 20 лет тому назад, – сейчас другое.
Тов. Лебедев уже привел фразу из книги Эйхенбаума “Мой временник” (1929 г.) о том, что “русско-славянская культура мне пришлась не по душе”. Вообще, если заглянуть в эту книжонку, то это просто энциклопедия формализма от начала до конца, причем воинствующего формализма, не уступающего ни одной пяди. Начинается она с биографии, где упоминается Гумилев (расстрелянный белогвардеец), где высказываются ламентации насчет Ахматовой, где Хлебников квалифицируется как великий мыслитель и т. д. Однако, сейчас нам не это в первую очередь важно. Перечитывая этот журнальчик, бросается в глаза одно обстоятельство. Там проф[ессор] Эйхенбаум немало места уделяет рассуждениям о Петербургском – Петроградском – Ленинградском университете. Любопытно, что связывает духовно с нашим университетом Эйхенбаума в 1929 г. Все воспоминания о Петербургском университете сводятся к следующему. Петербургский университет – это моя духовная колыбель, моя любовь и проч. Но что же он выделяет в университете? Романо-германскую школу, которая была создана в Петербургском университете Веселовским, группу ученых, последователей Веселовского. По фамилиям он их не называет, но они ясны из контекста. Вот чем дорог ему университет – это гнездо романо-германской филологии. Отсюда вся привязанность проф[ессора] Эйхенбаума к Петербургскому университету. Отсюда же весь колорит этой книжки. Многие ученые оказались в Европе после революции, но часть еще сохранилась, и вот теперь в Петербургском университете мы имеем возможность пользоваться духовным комфортом и проч.
Неправильно было бы считать, что это было в 1929 г., а сейчас 1949 год, значит, все по-другому. Нет, если посмотреть позиции Эйхенбаума сегодняшнего дня, то они, может быть, несколько модернизированы, но по сути остаются прежними. Например, в 20‐е гг. формалисты вели прямую линию на разгром советской литературы. Они подводили под удар все значительное, все крупное, чем гордилась советская литература. Так, когда в “Правде” появилась статья, восхваляющая “Разгром” Фадеева и определяющая этот роман как первую крупнейшую победу советской литературы, формалисты навалились на Фадеева, обвиняя его в эпигонстве, в том, что он переписывает Толстого и проч. Чем же отличаются выступления Эйхенбаума в 1945 г.? Ничем. Значит, время идет, а люди не меняются. Иначе как системой взглядов это назвать нельзя. Мы видим это не на одном Эйхенбауме, но и на других ученых, которые упомянуты в докладе и правильно объединены в одну группу.
Я не собираюсь вскрывать эту систему взглядов в каждом из названных здесь космополитов, но достаточно бегло взглянуть, скажем, на Азадовского, который и 10, и 20 лет тому назад стоял на таких же позициях, какие он проповедует нынче. Позиции эти совершенно неотличимы. Мы, когда были студентами и читали книжки Азадовского, с удивлением узнали, что сказок Пушкина нет, а есть сказки бр[атьев] Гримм. То же самое у Жирмунского.
Кстати, встает вопрос о том, кого способны воспитать эти люди. Здесь упоминался проф[ессор] Жирмунский, и в связи с этим мне хочется сказать, кого выучил Жирмунский, кого он привел в науку, от кого из них советская наука пользу имеет. Мы увидим, что пользы никакой, один только вред. Он выучил Левинтона[799], ныне арестованного органами государственной безопасности; Эткинда, разгуливающего по городу и читающего курс советской литературы, – насквозь прогнившего эстета, который охаивает советскую литературу в частных разговорах, а вечером читает лекции на эти темы, человека абсолютно беспринципного; Шора[800], эстета до мозга костей. Все это люди, которые когда-то были близки к проф[ессору] Жирмунскому.
Сейчас мы имеем возможность проверить продукцию, которую выдал нам проф[ессор] Жирмунский. Это мало сказать брак, это – преступный брак, потому что это брак в области идеологии.
Это все по поводу вреда, который нанесли космополиты Эйхенбаум, Жирмунский, Азадовский. Очень большой вред нанес Гуковский.
Вред, который нанес Гуковский, тем более опасен, что яд, которым он действует на молодежь, очень тонкий яд. Среди студенчества бытует слово, которое произносится как “гуковизмы”. Под “гуковизмами” подразумевается необычность, бегство от плоского, пошлого, утонченное, проникновенное отношение к материалу. А что это означает на деле? Голое эстетство, формализм, отказ от здорового отношения к литературному материалу, от правильной партийной оценки. Под влиянием “гуковизма” студенты пускаются в тонкие поиски сложностей и выражают свое неодобрение, когда все просто. Отсюда разговоры о советской литературе, с которыми мне приходилось сталкиваться среди студентов. На собрании выступает студент Ершов[801] и вдруг начинает нести такую околесицу о советской литературе, что слушать невозможно. А когда прислушаешься, то почувствуешь яд, который занесен в студенческие мозги Гуковским. Советская литература Ершову кажется плоской, примитивной, в ней нет ни сложных душевных конфликтов, ни рефлексии, – все серо, однообразно. Т. е. мы имеем здесь поиски этой “сложности” в худшем смысле слова. Поэтому я понимаю слова студента Косарева, что, дескать, нам голову взбаламучивают. Этот туман вокруг теории стадиальности сбил с толку не только студентов, но и некоторых ученых, которые склонны были полагать, что теория стадиальности дает некое откровение. А если этот туман рассеять, то все увидят под шелухой примитивного формализма вреднейшие мысли в условиях ожесточенной теоретической борьбы нашей современности, потому что теория стадиальности рассматривает литературный процесс в едином социальном потоке. Весь вред этого достаточно ярко был высказан до меня, главным образом, в докладе.
Еще одно замечание. Иногда космополиты, формалисты, эстеты хотят создать впечатление внутренних разногласий, внутренних споров. Так было и с теорией стадиальности. Люди спорили между собой, как будто имеются разные точки зрения на теорию стадиальности. Однако, на мой взгляд, споры космополитов, эстетов, формалистов – это только выдуманные споры, потому что позиция их одна и та же.
Это только часть того, что можно было бы сказать на эту тему, но вывод отсюда ясен и совершенно прост.
Задача наша: разоблачить до конца, в первую очередь перед лицом студенчества, всю эту группу космополитов. Это, товарищи, имеет огромное значение. Чтобы не слышать больше сочувственных, тихих вздохов по поводу того или иного формалиста или эстета, нужно в открытую их разоблачать, чтобы никаких корешков не оставлять на последующее время.
Во‐вторых, нужно до конца расчистить факультет от космополитов и эстетов, людей с чуждой нам буржуазной идеологией. Нужно присматриваться к тому, что не было упомянуто.