Здесь говорилось о Бялом. Я не слышал семинара и спецкурса Бялого, но однажды меня удивил следующий факт. Пришли ко мне студенты IV курса на семинар, чем-то расстроенные. Оказывается, они находятся под впечатлением лекции Г. А. Бялого. В чем же была суть лекции? Видите ли, Григорий Абрамович рассказывал, что Шопенгауэр влиял на позднего Тургенева, что у позднего Тургенева было много размышлений, раздумий перед смертью насчет того, что все бренное, все тленное и т. д. Мы почувствовали, что и сам Григорий Абрамович так думает, и нам как-то стало не по себе.
Я это простыми словами выразил, а Григорий Абрамович – блестящий лектор, знает способы воздействия на аудиторию, превосходно этими способами владеет. Вот они и вышли из аудитории такими потрясенными.
Мне рассказывали студенты семинара Ларина (я не беру ответственности за это и хотел бы, чтобы слушатели этого семинара выступили и сказали – правда это или нет), что после всех этих дел, после разгрома антипатриотической группы критиков‐космополитов, Ларин снижал в своем семинаре значение драматургии Горького. Конкретно он говорил, что у Горького в “Мещанах” нет образа настоящего революционера, нового человека. Помимо этого Ларин как будто ориентировал студентов на безыдейные пьесы в советской драматургии, скажем, “Мандат” (в постановке Мейерхольда). Я высказываю это не в утвердительном смысле, потому что не уверен, правда ли это. Но поскольку разговор такой был, нужно, чтобы это прозвучало с кафедры со стороны студентов этого семинара – так это или не так.
Я привожу примеры с Бялым и Лариным в доказательство того, что нужно продолжать присматриваться к тому, что делается на факультете, чтобы мы с честью могли сказать партии, что выполняем постановление Центрального Комитета о воспитании нашей молодежи в коммунистическом духе»[802].
Затем со сдержанной критикой профессора Б. Г. Реизова выступил студент И. Ф. Соломыков, завершавший свою речь словами:
«…Начиная с 1946 г., с каждым годом, в связи с тем, что Борис Георгиевич не чужд тому, что происходило в нашем государстве, читал все статьи и все постановления ЦК по идеологическим вопросам, он все больше начал уделять внимания всяким декларативным постановкам методологических вопросов, все чаще он цитирует Жданова. Но в принципе, в основе своей, система изложения материала, система анализа литературного творчества у него не изменялась»[803].
Студент И. А. Подгорный[804] остановил внимание на семинарских занятиях:
«В семинарах, которыми руководят профессора русской кафедры, в частности, в семинаре проф[ессора] Эйхенбаума наблюдается такая картина, что проф[ессор] Эйхенбаум занимается только с “талантливыми”. На остальных он не обращает внимания, работой остальных он не руководит, не учит их. В результате этого получаются такие доклады, как доклад Титова[805], который, разбирая “Песнь о купце Калашникове”, находит ее истоки в творчестве Вальтера Скотта.
Такая установка семинаров на отделении русского языка и литературы не случайна, ибо сам руководитель кафедры проф[ессор] Гуковский на своем семинаре сказал: “Вот вам Нева, бросайтесь в нее: выплывете – хорошо, не выплывете – туда вам и дорога”.
Так сейчас обучают людей, которые через год-два должны будут выйти из стен нашего университета, чтобы учить нашу молодежь, учить наш народ. Не случайно выпускники наши говорят, что на практической работе они сталкиваются с большими трудностями. Они знают всякие мелочи, вроде того, какая лужа была в гоголевском Миргороде и т. д., но не знают, какое значение то или иное произведение имеет для нас сейчас.
Приблизительно такое же положение и на западных отделениях. В семинаре по французской литературе, которым руководит проф[ессор] Реизов, имеются 4 темы по Флоберу, одна тема по Гонкурам и т. д. Я не специалист, но у меня вызывает сомнение, если ли необходимость сейчас заострять внимание на изучении творчества Флобера»[806].
После студентов на трибуну взошел доцент А. В. Западов, который посвятил присутствующих в лабораторию своего постижения трудов В. М. Жирмунского:
«Приступивши к подготовке пушкинского доклада, я столкнулся с “Пушкинским Временником” и просмотрел статью Жирмунского “Пушкин и западные литературы”. Весь Пушкин по кускам распределен по заграничным образцам. ‹…› Дальше, ссылаясь на работы М. К. Азадовского и Ахматовой, Жирмунский говорит о зависимости сюжета пушкинских сказок от международных фольклорных источников и их литературных обработок: сказок “О рыбаке и рыбке” и “О мертвой царевне” – от сказок братьев Гримм… “Золотого петушка” – от восточной сказки американца Вашингтона Ирвинга. “Для ‘Русалки’ Пушкин ‘использовал’, как известно, сюжет волшебной оперы венского драматурга Генслера ‘Дунайская русалка’ в ее русских сценических обработках” (стр. 103).
Это – работа 1937 г. Я тогда решил посмотреть, что было раньше у проф[ессора] Жирмунского. У меня есть книга Жирмунского “Байрон и Пушкин” (1924 г.). Тут действительно система взглядов. Весь Пушкин выводится из Байрона. “Пушкин заимствовал у Байрона новую композиционную форму лирической или романтической поэмы и – в пределах общего композиционного задания – целый ряд отдельных поэтических мотивов и тем” (стр. 20). Пушкин для Жирмунского – “ученик и последователь Байрона” (стр. 23), и доказательству этого положения посвящена вся книга. ‹…›
Тогда я полез глубже. Вытащил книжку 1914 г., которой Жирмунский дебютировал как ученый, – “Немецкий романтизм и современная мистика”. Я уже не говорю о налете мистицизма, о сугубо идеалистической, религиозной трактовке. Жирмунский пишет: “Мистическое чувство может показаться понятием сбивчивым и двусмысленным. Мы определили его, как живое чувство присутствия бесконечного в конечном. Тем самым точка зрения, проводимая в дальнейшем, будет чисто психологическая. Мы отвлекаемся от вопроса о познавательной ценности мистического чувства. Мы отбрасываем, как относящийся к гносеологии, а может быть, и к метафизике, вопрос о том, достоверно ли мистическое чувство, сообщает ли оно нам какие бы то ни было данные о внешнем мире, о боге вне нас, или мы имеем дело с продуктом нашего сознания, которое проектирует нечто из себя во внешний мир… Не оценивая, мы задаемся целью описать, как испытывали романтики мистическое чувство” (стр. 12). “Немецкий романтизм оказал на нашу литературу большое воздействие: под его влиянием находятся Жуковский, Веневитинов, Вл. Одоевский и ‘архивные юноши’ – первые русские ‘любомудры’, кружок Станкевича и философские журналы, Белинский и Тургенев в начале своей деятельности, и старшее поколение славянофилов…” Все записывается на счет немецких романтиков. Можно допустить увлечение, но не такой степени. Мало того: “Величайший лирик той поры, Тютчев, вырастает всецело на почве мироощущения и идей немецкого романтизма” (стр. 197). Но и этого мало: “В творчестве Достоевского, величайшего писателя XIX века – вершина этого пути” (религиозных исканий).
Нужно ли удивляться в этой связи, что Жирмунский (боюсь ошибиться, едва ли не с этой кафедры) выступал апологетом Веселовского, что он прокламировал об этом в Союзе писателей, что он намеренно фальсифицировал облик Веселовского, стремился его представить соратником, учеником Добролюбова и Чернышевского. Веселовский, якобы, был на стороне Добролюбова и боролся с партией либеральных бар-эстетов (1939 г.).
В 1940 г. то же самое. Веселовский выступает против “искусства для искусства”. Веселовский солидаризуется с Добролюбовым. Вывод: задачей советского литературоведения является “поднять знамя”, выпавшее из рук Веселовского. ‹…› Вот концепция, на которой стоит Жирмунский в этой статье. Россия была отсталой страной и должна была заимствовать все с Запада»[807].
Вопросам работы кафедры классической филологии было посвящено выступление Н. В. Вулих, в котором она, пытаясь найти компромисс с совестью, в большей степени коснулась недостатков московских филологов‐классиков:
«Область античной литературы, к сожалению, не подвергалась освещению в нашей печати. В то время, как у нас имеется целый ряд статей по вопросам западной и русской литературы, мне неизвестно ни одной статьи, которая поднимала бы вопросы классической филологии с точки зрения современных задач. Между тем, если мы обратимся ко всем учебникам по античной литературе, которыми сейчас пользуются наши студенты, то они полны неправильных теорий. В этих учебниках господствуют отсталые научные точки зрения, которые уже давно преодолены в других областях литературоведения.
Классическая филология, одна из очень почтенных отраслей филологии, насчитывающая большое количество лет своего существования, всегда являлась хранительницей в очень большой степени всякого рода реакционных теорий и отсталых филологических точек зрения. В современной западной классической филологии очень сильно выражена космополитическая тенденция, ибо именно в античной литературе видят общую прародину всей западноевропейской культуры и туда стараются возводить целый ряд явлений, пытаясь их увековечить. Если мы обратимся к трудам историков, то они считают, что в античном обществе извечно существовали те же самые классы, что и сейчас. Античная литература представляет совокупность тех норм, которые постоянно и дальше будут господствовать в литературе. Антинаучная модернизация античной литературы в очень большой степени типична для современных работ в области классической филологии и, в особенности, для всех учебников – для таких учебников, как Радциг[808], Дератани