Должна быть отмечена и активная работа И. П. Лапицкого при кафедре; в течение последних двух лет он по поручению кафедры не раз принимал участие в экзаменационных сессиях в качестве моего ассистента, читал курс истории древнерусской литературы на заочном секторе университета, на историческом факультете. В настоящее время И. П. Лапицкий является секретарем комиссии по древнерусской литературе, недавно организованной при филологическом институте нашего университета.
Все это вместе взятое заставляет меня настоятельно просить оставить И. П. Лапицкого, по окончании им аспирантуры, при кафедре»[825].
25 сентября 1948 г. ректор ЛГУ Н. А. Домнин подписал приказ:
«Лапицкого И. П. – окончившего аспирантуру Ленинградского Университета и оставленного для работы в Университете, зачислить на должность ассистента кафедры русской литературы с окладом 1050 руб. в месяц с 1/IX–48 г.»[826]
30 декабря 1948 г. И. П. Лапицкий защитил диссертацию на тему «Из истории русской сатирической повести XVII века («Шемякин суд»)»[827]; оппонентами при защите были профессора П. Н. Берков и М. О. Скрипиль.
Таким образом, Игорь Петрович представлял собой не только активного общественника или безумного проработчика, как он характеризуется в большинстве случаев. Он, безусловно, был талантливым, подающим большие надежды ученым. А область научных интересов свидетельствует и о его качествах, необходимых для исследователя древнерусских источников, – скрупулезность, внимание и терпение.
Кроме того, И. П. Лапицкий далеко не сразу стал воинствующим коммунистом: партбюро приложило немало сил к его перевоспитанию, поскольку его мягкость в отношении к преподавателям некогда обращала на себя внимание. Когда 21 апреля 1947 г. он в качестве профорга отчитывался перед партбюро факультета, ему высказывались претензии:
«т. ХАВИН. Мне кажется, что недостатком тов. Лапицкого является то, что он имеет тенденцию всем делать хорошо. ‹…›
т. ДЕРКАЧ. Работу тов. Лапицкий проводит, хотя недостатки в работе есть. Лапицкий любит обойти острые углы, имеет тенденцию к академической вежливости, желание не обострять отношений с профессурой. Нужно быть более принципиальным»[828].
К весне 1949 г., как можно видеть по его выступлению, он успешно эволюционировал. Еще раз заметим, что такая эволюция была возможна лишь в тех условиях, поскольку сама атмосфера сталинской эпохи способствовала перерождению обычных людей, когда условия трагической действительности способствовали востребованности и развитию тех нравственных качеств, которые в иное время не были бы разбужены в человеке вовсе.
30 марта 1949 года. Партсобрание филологического факультета ЛГУ. День второй. Прения
Во второй день ситуация несколько изменилась – выступления были жестче и опаснее. Этому способствовало то обстоятельство, что во второй день на партсобрании присутствовали секретарь парткома университета Ф. Я. Первеев[829] и заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации Ленинградского горкома ВКП(б) В. А. Овсянкин.
Партийные органы распорядились провести собрания второго дня в Пушкинском Доме и на филологическом факультете не одновременно, как в первый день, а поочередно – сперва в университете, затем в Институте литературы, чтобы члены парбюро Пушкинского Дома, которым горком доверял, выступили и на филологическом факультете.
Председательствующий, доцент С. С. Деркач, успокоил зал и пригласил первого выступающего – старшего научного сотрудника сектора новейшей русской литературы Пушкинского Дома и преподавателя филологического факультета Б. И. Бурсова. К этому моменту Б. И. Бурсов уже заслужил одобрение «надзирателей по идеологии» – 4 марта А. Г. Дементьев включил его, наряду с Е. И. Наумовым и С. С. Деркачом, в обновленный состав Комиссии по теории литературы и критике ЛО ССП.
Еще в 1938 г. Борис Иванович защитил в Государственной академии искусствознания в Ленинграде диссертацию на тему «Художественная структура образов “Войны и мира”» и неизменно пользовался добрым отношением главного специалиста по творчеству Льва Толстого – профессора Б. М. Эйхенбаума. Именно этому историку литературы оказалось посвящено выступление Б. И. Бурсова:
«Доклад Н. С. Лебедева и прения, развернувшиеся по этому докладу, нарисовали довольно полную картину той вредоносной деятельности, которую развили формалисты-космополиты в Институте литературы и на филологическом факультете университета. Картина, в сущности, уже прояснена. Но, тем не менее, надо еще поговорить кое о чем, потому что тот вопрос, который мы обсуждаем сегодня и обсуждали вчера, это вопрос очень большой, трудный политический вопрос о воспитании кадров, вопрос о людях, которые воспитывают эти кадры, и тут надо разобраться до конца.
Я остановлюсь в своем выступлении на трех вопросах и, в сущности, повторю до некоторой степени то, что мне пришлось говорить на партсобрании Института литературы, потому что вопросы обсуждаются те же самые, и люди те же самые.
Я остановлюсь на таких вопросах: Во‐первых, я покажу на отдельных примерах, что позиции формалистов, космополитов являются именно позициями, идеологическими и политическими позициями, а не системой ошибок. Во‐вторых, я остановлюсь на том, почему именно у нас в Ленинграде, в частности, в Институте литературы и на филологическом факультете Ленинградского университета формалисты и космополиты нашли себе такое удобное прибежище. И, наконец, в‐третьих, я остановлюсь на вопросе о том, какие последствия мы имеем в результате вредоносной деятельности космополитов‐формалистов.
Что касается первого вопроса, я изберу одну очень видную фигуру матерого формалиста и космополита – проф[ессора] Эйхенбаума, который в течение десятков лет работает и в Институте литературы Академии наук, и на филологическом факультете Ленинградского университета. Я не буду говорить о всех работах Эйхенбаума, остановлюсь только на его работах по Толстому.
Эйхенбаум занимается Толстым в течение, по крайней мере, 25‐ти, а то и больше лет. Я остановлюсь на работах Эйхенбаума на протяжении 20‐ти лет – с 1928 г. по 1945 г.
В 1928 г. появилась статья Эйхенбаума “Толстой до ‘Войны и мира’ ”. Об этой статье уже здесь говорилось. В этой статье Эйхенбаум писал, что Толстой умел меняться, оставаясь самим собой, т. е. не меняясь. Это, конечно, формулировка, направленная против известного положения Ленина, указывавшего на то, что Толстой менялся, что он перешел с позиций дворянства на позиции патриархального крестьянства. ‹…› В 1935 г. Эйхенбаум напечатал статью: “Толстой и Шопенгауэр” в журнале “Литературный современник”, в связи с 25‐летием со дня смерти Толстого. В этой статье Эйхенбаум писал, что “Анна Каренина” – это роман, выросший из увлечения Шопенгауэром. ‹…› Не русские социально-исторические условия, гениальным наблюдателем которых был Толстой, помогли ему преодолеть кризис и перейти с позиций дворянства на позиции крестьянства, а Шопенгауэр.
В статье 1939 г. “Толстой после ‘Войны и мира’ ” (в журнале “Литературное наследство”) Эйхенбаум изображает Толстого как консерватора, как архаиста, как человека, который стоит на позициях идеологии дворянства XVIII в. Это старая точка зрения Эйхенбаума, на которой он остается до сих пор.
И вот, наконец, последняя работа Эйхенбаума о Толстом, напечатанная в “Трудах юбилейной сессии Ленинградского университета” – “Проблемы изучения Толстого”. В этой своей работе Эйхенбаум указывает, что “Война и мир” идеологически тесно связана с реакционной книгой Данилевского “Россия и Европа”. Если раньше Эйхенбаум связывал Толстого с западноевропейскими мыслителями и писателями, то теперь он связывает его с русскими, опять-таки реакционными мыслителями и писателями и не дает никакой возможности самому Толстому проявить свою инициативу.
Все эти факты – а их можно было бы, конечно, увеличить до бесконечности, – показывают, что в работах Эйхенбаума о Толстом мы наблюдаем не ошибки, не систему ошибок, а принципиальную позицию, как любит выражаться сам Борис Михайлович. Он никогда не говорит “идеология Толстого”, а всегда говорит “позиция Толстого” (“позиция Толстого, с которой он вел борьбу с современностью”, “позиция архаиста”). Когда читаешь эти строки Эйхенбаума, то как-то невольно думаешь о позиции самого Эйхенбаума. Эйхенбаум изображает Толстого как человека, всю жизнь боровшегося с современностью, говорит, что Толстой был чужд своей современности 50–60‐х годов, и что он боролся с этой современностью, занимая особую позицию – позицию архаиста XVIII века. Таким же архаистом чувствует себя Эйхенбаум, борясь с нашей современностью. Для меня никогда не было сомнения в том, что позиция Эйхенбаума в вопросе изучения Толстого – это сознательная позиция, позиция, направленная против интересов нашего народа, против интересов нашего государства, позиция, направленная против Ленина, против ленинской концепции Толстого. Эйхенбаум, конечно, читал Ленина и знает статьи Ленина. Но интересно, что он не пытается разобраться в Ленине, не делает никаких выводов. Казалось бы странно, что человек, который пишет в 1946 г. о Толстом, обходит Ленина и берет за образец Данилевского.
Второй вопрос – почему у нас в Институте литературы и здесь на филфаке (где я работаю недавно) космополиты и формалисты получили такое удобное прибежище. Судя по тому, какая обстановка у нас в Пушкинском доме была на протяжении лет примерно 12 (я там работаю с 1938 г.), формалисты и космополиты процветали потому, что им покровительствовала, в частности, у нас в Пушкинском доме, администрация. Формалисты и космополиты до последнего времени чувствуют себя так, что живут какой-то своей особой жизнью, что вообще наука развивается по каким-то своим особым законам и не подчиняется законам большой жизни, жизни народа. ‹…›