[839], который по этой работе был рекомендован в аспирантуру.
Название работы: “Гражданские мотивы в поэзии Клопштока”. Работу эту очень усиленно расхваливали на кафедре перед тем, как Генин попал в аспирантуру. Однако, внимательное чтение этой работы показывает, что работа методологически совершенно порочна. Мало того, в этой работе присутствует целый ряд идеалистических вредных положений. Кроме того, в этой работе мы можем видеть все те недостатки, все те порочные теории проф[ессора] Жирмунского, о которых здесь говорилось. Я еще хочу добавить, что неизвестно почему (это трудно установить) у дипломанта Генина есть порочные методологические установки, от которых сам Жирмунский отказался, – это его установки 20‐х годов…»[840]
Вслед за ним место за кафедрой занял А. С. Бушмин, который показал пример большевистской критики:
«Перед коммунистами университета, как и перед коммунистами Института литературы Академии наук, стоит сейчас одна, главная задача – окончательное устранение безродных космополитов из наших центральных научных учреждений литературоведения.
Об этом было достаточно четко, на достаточном основании, принципиально, партийно сказано в докладе тов. Лебедева. Доклад Лебедева поддержали также некоторые выступления, имевшие эту целенаправленность. Но целый ряд выступлений, например, выступление последнего товарища – это просто так, текущие разговоры, болтовня, констатация факта. Посмотрите вывод: надо в дипломной работе аспиранта что-то исправить.
(Шум.)
Вывод должен быть другой. Мы сейчас говорим о том, что на этой кафедре основным источником недостатков в работе является то, что кафедру возглавляет Жирмунский, закоренелый формалист и космополит. Жирмунский пожмет руку выступавшему только что товарищу, как пожмет руку и Плавскину. Мы, коммунисты Института литературы, просили вас помочь нам, выступить с партийной критикой, настоящей критикой работы проф[ессора] Жирмунского. А Плавскин выступил у нас, в Институте литературы, как философ “средней” линии, у нас таких философов своих хоть отбавляй, один Плоткин чего стоит – непревзойденный мастер. Эта философия как раз и привела нас к такому состоянию, когда мы должны принять самые решительные меры.
Мне кажется, что наименее достаточную поддержку в выступлениях получил тезис о том, как надо понимать проф[ессора] Гуковского. В докладе Лебедева сказано, что он принадлежит к числу лидеров группы воинствующих формалистов эстетов, причем по ряду своих личных свойств он является наиболее активно действующей силой, он является пробивной силой в этой группе. Эйхенбаум – это уже потрепанное знамя, как личность, он уже давно ничего не производит и живет на средства государства. Но его книги излучают вредные теории, которые мы критикуем. Но это не то, что Гуковский. А о Гуковском здесь, почему-то, делают всевозможные оговорки. Выступал один товарищ и говорил, что Гуковский “подвергает забвению” принцип партийности, что он недостаточно хорошо относится к аспирантам III курса и т. д. Но ведь это недостатки общего характера, которые были и, вероятно, еще будут присущи нашим ученым, и с ними требуется обычная борьба, требуется текущая, семейная, рабочая критика.
Но я вполне присоединяюсь к Бурсову, когда он говорит, что мы имеем здесь не просто ошибки и даже не систему ошибок, а сознательную позицию, враждебную нашему марксистско-ленинскому мировоззрению, и, несомненно, Гуковский принадлежит к числу таких людей.
Мы можем заметить, что различные враждебные нашей эпохе идеологические течения не просто уходят со сцены, они сначала используют все возможности приспособления. Вспомните рубинщину в политической экономии, в литературоведении переверзевщину, в философии меньшевиствующий идеализм. Они все больше и больше подделывались под марксистскую науку, принимали такую видимость, что на время некоторыми людьми даже причислялись к марксизму. У нас некоторые, даже из числа коммунистов, считают, что у Гуковского есть какие-то ошибки, но вместе с тем у него есть какие-то поползновения, здоровая тенденция создать марксистское литературоведение. Это глубокое заблуждение. Я хочу показать, что Гуковский – это тот же Эйхенбаум, но видоизмененный, приспособленный к современным условиям.
Первый признак, который отличает Гуковского, например, от Эйхенбаума, состоит в своеобразной туманной, мглистой словесности. Эйхенбаум прозрачен, ясен. Он жил и творил свои произведения в медовые месяцы формализма, как “классик” формализма. Он просто говорил, что жизнь идет не по Марксу – тем лучше, что теория отражения – выдумка большевиков, созданная ими для поругания искусства, что он не любит славяно-русскую культуру и желает пропагандировать западное искусство.
У Эйхенбаума все было ясно. Конечно, сторонники Эйхенбаума недовольны тем, что он так откровенен. Говорят, что он неудачник и проч. Зато они похваливают Гуковского. Гуковский отличается свойством маскироваться в тумане фразеологии. ‹…›
Второй признак: Эйхенбаум отрицал всякий общественно-исторический генезис и общественную функцию в подходе к литературе. Он говорил, что писатель просто занимается поэтическими упражнениями. Эйхенбаум видел цель и назначение литературы в том, что она занимается производством некоторых поэтических форм. Всякое общественное содержание Эйхенбаум изгонял. Это тоже было ясно.
Гуковский поступает по-другому. На словах он не отрицает, как Эйхенбаум, значение общественных явлений и политической позиции и мировоззрения писателя. Уже на первой странице его книги “Пушкин и русские романтики” (1946 г.) он заявляет, что надо рассматривать стиль в зависимости от общей основы исторической и социальной действительности. Но это заявление, сделанное на первой странице его книги, остается лишь прикрытием. После этого Гуковский всячески начинает дискредитировать принцип политической позиции писателя. Он говорит, что политическая позиция писателя не имеет существенного значения для литературной деятельности. Был ли Жуковский революционером? Конечно, нет. Был ли он реакционером? Тоже нет. Значит, политическая позиция писателя – это такая вещь, на которой нельзя основывать исследование.
Дальше. Отход от политики, от активной общественной борьбы – отрицательное явление? Ничего подобного. Опять-таки пример – Жуковский. Если писатель отрывается от общественной жизни, то он отрывается не только от положительных сторон, но и от отрицательных. Таким софизмом проф[ессор] Гуковский оправдывает консервативные взгляды Жуковского. Это просто оправдание ренегатства, дезертирства. Это все равно, как если бы мы сказали, что солдат, убежавший из армии, вместе с тем убежал от фашизма – значит, он не разделяет взглядов фашизма.
Студенты будут читать эту книгу. Зачем мы воспитываем такую точку зрения, что отказ от борьбы есть благородная позиция. (Шум). ‹…›
Затем все формалисты, начиная с Эйхенбаума, Жирмунского и т. д., шли походом против революционных демократов, против Белинского, и в противовес Белинскому выдвигали Шевырева. Об этом сказано в книге Жирмунского о Байроне; об этом сказано в книге Эйхенбаума о Лермонтове. Белинский ничего не дал, зато дал Шевырев.
Гуковский поступает по-другому. Он говорит, что давал и Белинский, но Шевырев тоже давал. “Шевырев сказал верно и тонко”, “Шевырев сказал очень хорошо о том, о чем сказал и Белинский”. Белинский уже поставлен в качестве подпорки для Шевырева.
Здесь мы видим тенденцию, общую для всех формалистов.
Наконец, скажу о том, как Гуковский рассматривает формирование русского национального стиля.
Те страницы книги Гуковского “Пушкин и русские романтики”, которые посвящены вопросу формирования русского национального стиля, у всякого читателя, который любит русскую литературу, вызовут чувство возмущения. Послушайте, о чем он говорит… ‹…› В этой космополитической тираде все от начала до конца ложь и фальсификация, все идет против марксистского учения о нации, все идет против известного классического положения товарища Сталина, где он определял нацию.
Все это доказывает, что Гуковский не любит, не понимает и не хочет понимать, что значит русская литература, хотя он ею много занимается.
Поэтому я думаю, что товарищи, которые склонны были свести к системе ошибок позицию Гуковского, глубоко заблуждаются. Для коммунистов это непростительно. Коммунисты должны прежде, чем сказать, очень хорошо обосновать свою точку зрения.
Мы в Институте литературы совершенно убеждены, что Гуковский даже в числе таких людей, как Эйхенбаум, Жирмунский, по ряду своих свойств является таким лицом, которое требует самого беспощадного к нему отношения»[841].
Обсуждение Г. А. Гуковского с этого момента проходило красной нитью через выступления ораторов: отдельно речь о нем завел секретарь парторганизации ЛГУ Ф. Я. Первеев:
«Возьмите кафедру русской литературы. На этой кафедре большое количество научных работников‐коммунистов, доцентов, в том числе и декан факультета, Деркач и ряд других. Как могло случиться, что эта группа коммунистов отдала на откуп работу всей кафедры? Кто будет отвечать за это? Мы знаем, что если в том или ином месте не действуют партийные органы, не действует партийная совесть, то там действует что-либо другое. И вы допустили, что действовал Гуковский. Вину с себя ни в коем случае нельзя снимать. Я спрашиваю: вы убеждены, коммунисты кафедры русской литературы, что Гуковский не подходит? Убеждены. А почему вы не ставили этот вопрос?
(БЕРДНИКОВ: Ставили в партийном комитете.)
Когда мы спрашивали Бердникова, как вы относитесь к Гуковскому, у него не было твердой уверенности, что сейчас все кончено.
(БЕРДНИКОВ: Я пришел в партийный комитет и сказал: “Надоело мне возиться с Гуковским. Дайте санкцию”. А вы мне сказали: “А кто будет работать? Может, другие еще хуже”. Я говорил это у вас в партийном комитете, при полном составе комитета, перед заседанием.)