Тов. Бердников! Я не защищаю партийный комитет, даже не пытаюсь это сделать. Но заявляю перед общим партийным собранием, что у вас твердой уверенности не было, что надо заменить, в результате воз и поныне там. Характерно, что вчера здесь, на партсобрании, вдруг разнесся в кулуарах слух, что из горкома слышится звонок, и люди начали думать, что изменилась как-то линия. Товарищи! Линия борьбы партии за партийность в науке никогда не изменится. Следовательно, борьба против космополитизма, против различных извращений является всегда актуальной задачей нашей партии, и партия в этом направлении будет вести решительную борьбу»[842].
Взошедший за кафедру Г. П. Бердников, хотя и попенял предыдущим ораторам за резкие слова по отношению к руководству факультета, продолжил их линию, посвятив большую часть речи своему учителю:
«…Дело заключается в том, что у Гуковского порочна вся система его взглядов, система, которая и сказывается во всех его книгах, во всех его репликах, которые кажутся человеку, не знающему его систему, иногда просто парадоксальными ‹…›.
Если другие заявляли, что они стремятся пересмотреть свои позиции, то Гуковский никогда этого не делал.
Вот почему наш счет Гуковскому, учитывая его поведение за все это время, очень велик. А поведение какое? Кто ушел с Ученого совета и болтал в коридоре, когда о нем шла речь, – Гуковский. Кто на прошлом Ученом совете выступил с шутовской речью и закончил ее анекдотом о Петрушке? – Гуковский. Кто поставил тогда под сомнение критику и самокритику? – Гуковский. Кто издевательски кричал в коридоре: “Самокритика или смерть!”? – Гуковский.
Вот в чем дело, вот почему так велик наш счет Гуковскому. Вот почему я действительно приходил в партком и говорил: “Надоело, хватит, больше не могу”. И не поддержали!
Вот я и говорю, что все эти статьи в “Культуре и жизни” и “Правде” и дали нам возможность со всей серьезностью, со всей научной и политической глубиной взглянуть на вещи и прийти к заключению, что положение гораздо более сложно, гораздо более тревожно, что это мы себе раньше представляли»[843].
Заключительные слова своего выступления декан посвятил Институту литературы, а также грядущему заседанию Ученого совета:
«Наша парторганизация, действительно, вела большую борьбу, в меру нашего умения, наших сил и в меру нашего понимания сложности положения. Но я должен сказать, что этой нашей борьбе кое-какие коммунисты мешали. Я должен прямо сказать, что если бы не существовал рядом с нами Институт русской литературы, возглавляемый Плоткиным, положение было бы иное.
Я уже выступал неоднократно по поводу двурушнической позиции Плоткина. Когда наша парторганизация в прошлом году отсеяла 30 % выдвинутых в аспирантуру, это Плоткин распустил слух, что здесь готовят не ученых, а председателей месткомов, это Плоткин подбирал всех негодных людей, которых явно нельзя было ввести в аспирантуру, и тем самым противопоставлял нам свой Пушкинский дом отдыха, как вольготное и мирное прибежище для людей, которые работали одновременно и у нас.
Но я хочу сказать и другое. Здесь ретиво выступают коммунисты Института литературы. Но я дважды от райкома и горкома проверял Институт литературы, и я спрашиваю: какую помощь мне оказали коммунисты Института литературы при этой проверке? – Никакой. Что я сумел найти – о том я и доложил. А где были тогда коммунисты Института русской литературы? Почему Перепеч на ушко шептала мне, что у Плоткина даже любовница есть, но чтобы только ради Бога не узнали, что она это сказала, и не передали Плоткину. Почему никто твердо не сказал о порочной системе подбора кадров в институте?
Так вот, я хотел сказать, что, когда коммунисты Института литературы будут разбирать эти вопросы, им нужно понять, что деятельность Плоткина в значительной мере поддерживалась и подкреплялась гнилым либерализмом, который господствовал в Институте литературы.
Выводы. Я думаю, что выводы, к которым мы должны прийти в результате нашего партсобрания и Ученого совета, должны быть радикальные. Мы должны наметить выводы организационные, должны наметить выводы по укреплению кадров на наших кафедрах. Я бы хотел только предупредить товарищей о следующем, и особенно потому, что обычно, как это ни позорно, наши партийные разговоры не удерживаются на партсобрании. Следует пресекать вредные разговоры о том, что все предрешено, что судьба всех ученых уже определена – всех разгонят. Нет, мы будем решать вопрос о кадрах со всей большевистской принципиальностью и со всей государственной мудростью. Именно для этого работают у нас представители Министерства, и выводы, которые будут сделаны, явятся выводами по-настоящему обоснованными. Поэтому не следует распространять слухи (а они уже распространяются), что все заранее решено и подписано.
Наша парторганизация идейно и научно выросла. То, что студенты V курса выступают сегодня и критикуют профессоров, причем критикуют умно, с пониманием дела, – это свидетельствует о том, что деятельность нашей парторганизации за эти два года не прошла даром, что у нас есть силы радикально изменить положение на факультете. (Аплодисменты)»[844].
Вышедший затем Д. С. Бабкин обрушился на коллегу по Пушкинскому Дому профессора П. Н. Беркова:
«Товарищи! Я вполне согласен с тем, что сказал т. Бердников в адрес Института литературы Академии наук. У нас вчера так же, как и у вас, началось партсобрание, и продолжение его будет сегодня. Мы все эти вопросы будем обсуждать и сделаем из этого обсуждения соответствующие выводы.
У нас с вами получилось очень много общего в том отношении, что мы занимаемся вопросами литературы, и что лица, которые работают у вас, в такой же степени заняты в нашем Институте. Всех этих людей, о которых мы сегодня говорим, объединяет одна идеология – идеология космополитизма. Эта идеология, в какой бы форме, степени, области она ни проявлялась, является позорным уделом кучки людей, оторвавшихся от народа. ‹…›
В своих конкретных замечаниях я остановлюсь на работах проф[ессора] Беркова, фигуры в известной мере не столь значительной, как, скажем, матерые волки космополитизма – Жирмунский, Гуковский, Эйхенбаум и проч., но, однако, вполне оставалась как бы в тени. На всех собраниях у нас в Институте (не знаю, как здесь у вас), посвященных борьбе с буржуазными теориями в литературоведении, имя Беркова ни разу не упоминалось. Молчал и сам Берков, очевидно, полагая, что все его антипатриотические выступления никем не будут замечены.
Просмотр работ Беркова показывает, что он на протяжении многих лет всячески старался принизить русскую культуру. В своей работе “Ранний период русской литературной историографии” (сборник “Язык и литература”, т. V, 1930 г.). Берков доказывает, что у русских людей не существовало научного интереса к своей культуре, и что, якобы, этот интерес пробудили у русских иностранцы, приезжавшие в Россию в конце XVII – начале XVIII вв. ‹…›
Надо быть человеком, лишенным всякого чувства национальной гордости, чтобы признать такого рода иностранных проходимцев и клеветников русского народа предшественниками так называемых “специальных изучений” русской литературы. ‹…›
Я бы мог привести здесь целый ряд других фактов из самых последних работ проф[ессора] Беркова, в которых он остается верным тем взглядам, которые я зачитывал, взглядам, которые он приводил в первых работах 30‐х годов. Но и приведенные здесь факты с достаточной ясностью характеризуют так называемую научную продукцию Беркова. Научные труды Беркова вполне можно уподобить, по меткому выражению Добролюбова, “топкому болоту, в котором ежеминутно можно погрязнуть в тине лжи, выдумок, безобразного искажения и произвольного изменения фактов”.
И когда мы сегодня говорим о том, что наша борьба с этой группой космополитов только начинается, по существу, и она завершится только тогда, когда мы создадим собственные, построенные на марксистско-ленинской основе труды и сможем полностью освободиться от всех этих порочных концепций, – нам нужно ясно себе представить лицо каждого из этой группы для того, чтобы не питать в дальнейшем никаких иллюзий, что на этих людей мы можем в какой-то степени полагаться»[845].
Выступившая затем А. В. Десницкая, профессор ЛГУ и парторг Института языка и мышления имени Н. Я. Марра, коснулась космополитизма в языкознании, подробно остановившись на критике работ профессора С. Д. Кацнельсона (который присутствовал на партсобрании и вынужден был уделить в своем выступлении время для покаяния)[846]. Кроме того, часть своего выступления она посвятила разоблачению буржуазных теорий в языкознании, проникающих в труды советских ученых:
«В настоящее время так называемый структурализм является боевой идеологией буржуазного языкознания, идеологией, объединившей основную массу языковедов буржуазного Запада. Центром этой теории являются страны Бенилюкса, Дания и Америка. Структурализм является типичным выражением буржуазного космополитизма. Эта концепция, совершенно нивелирующая всякую национальную, всякую историческую, всякую классовую специфику. Языки рассматриваются с точки зрения общих универсальных законов, и ставится вопрос, что языкознание должно быть наукой о законах, которые едины для всех языков, для всех стран, для всех времен. Поэтому не надо изучать много языков, не надо изучать их историю, не надо изучать их своеобразие. Можно ограничиться изучением одного языка и вывести на этой основе общие законы. Языкознание, в общем, сводится к нескольким убогим схоластическим законам формальной логики. Язык с точки зрения этой концепции рассматривается как система отношений, система функций. Что вступает в эти отношения, что соотносится, что обладает функцией – это безразлично, это все равно.