ргеевич позднее писал, что его усилия даже повредили. Зилитинкевич несколько лет провел в Крестах (где они и познакомились с Азадовским, оказавшись на короткое время в одной камере) и получил восемь лет заключения, которые отбывал сначала в колонии, а затем на «химии» в г. Выкса Горьковской области.
Кресты и адвокаты
Итак, 22 декабря 1980 года в переулок Крылова приехал автозак, и Азадовского отправили в Следственный изолятор № 1 г. Ленинграда, традиционно и по сей день именуемый Кресты. Здесь он попал в совершенно иной мир – незнакомый, чуждый и, разумеется, опасный. В этой городской тюрьме, построенной еще в конце XIX столетия, большинство некогда одиночных камер было приспособлено в советское время для четырех человек; в действительности плотность заселения их была вдвое, втрое, а то и вчетверо больше. В камере 447, куда доставили Азадовского, находилось в тот момент 6 человек. Пресловутой «параши» уже не было – в 1970-е годы тюрьму оснастили современной сантехникой: в каждой камере стоял унитаз.
Это был так называемый следственный корпус – в нем содержались «первоходки», то есть дожидающиеся первого в своей жизни судебного процесса в качестве обвиняемых. И хотя каждый, кто попадал в советскую тюрьму, знал о существовании оправдательного приговора, реальность была иной: вся система советского уголовного судопроизводства практически исключала оправдание. Даже если обвиняемый совершенно точно невиновен, но уже «закрыт» и дожидается суда в СИЗО, то ему дадут или условный срок, или ровно такой, какой он уже отсидел, отпустив его лишь из зала суда после оглашения приговора. Ничто не должно было дискредитировать советскую судебную систему.
Водворение Азадовского в тюремную камеру происходило рутинным образом: «шмон», сдача под опись личных вещей, душ, получение матраса с подушкой (ясное дело, без белья) и путь по галереям Крестов с этажа на этаж в сопровождении конвойного от приемника до будущего местожительства. В камере были в основном молодые пацаны – лет от 18 до 20, но были и люди постарше (об одном из них речь пойдет далее). В этой камере Азадовский проведет два с половиной месяца, ничего не зная ни о судьбе Светланы, ни о здоровье матери. Его ни разу не вызовут на допрос, словно забыв о его существовании. Каждый день он ждал, что его пригласят к следователю или адвокату – ведь других сокамерников «дергали» чуть ли не ежедневно. Но увы! И в этом информационном вакууме он находился почти два месяца.
О своем тюремном быте Азадовский вспоминал впоследствии редко и нехотя, и об этом периоде его тюремно-лагерной эпопеи мы располагаем очень скудными сведениями. Однако в 1993 году, когда петербургские литераторы делились мнениями (а некоторые – воспоминаниями) по случаю 100-летия Крестов, он все-таки высказался в одном интервью:
Первое впечатление – это ужас! Ужас наводит все: обстановка, голые выкрашенные стены, водопроводные трубы, грязь. В этих условиях каждый штрих, каждая деталь вызывает у «новичка» только одно чувство – чувство ужаса.
…Нельзя требовать от человека, чтобы он мог противостоять совершенно ненормальным, аморальным условиям и нести ношу, которая явно не предназначена для среднего нормального человека. Есть люди с ранимой психикой, есть люди очень восприимчивые, есть люди физически слабые. В конце концов, как мы знаем, например, из романа Д. Оруэлла, есть средство сломать любого человека. Нужно просто найти эти средства. Я много видел людей, которые ломались в тюрьме, ломались на зоне. Они причиняли вред другим людям. И они заслуживают осуждения. Но все-таки надо прежде всего задать вопрос себе самому: а мог бы я не дрогнуть или не сломаться, если бы мне сказали: «Не подпишешь – будешь сидеть еще 5 лет». Смог бы я не сломаться, если бы меня там начали избивать?.. К счастью, я сам не попадал в такие экстремальные ситуации.
…Всего в Крестах, кажется, около тысячи камер. И в каждой камере 4 спальных места – 4 «шконки». Значит, в Крестах должно бы находиться 4 тысячи человек. Так вот, в тех камерах, в которых мне удалось побывать, число людей колебалось от 10 до 16. Наверное, это представить себе трудно. Этого я не видел ни в каких фильмах и не читал ни в каких книгах. Сразу возникает вопрос: как спать, как попасть на спальное место, лечь на матрац, положить голову на подушку и накрыться шерстяным одеялом. Тут целая наука, точнее, иерархия. Входящий в камеру, особенно входящий впервые, никогда не попадает на привилегированное место, на «шконку». Путь «наверх» начинается с места на полу, под «шконкой». Когда я оказался в камере, мне сразу объяснили, где мое место – место новичка-первоходки. Потом началось мое «восхождение». Кто-то уходил на суд или на этап, можно было передвинуться, завязывались какие-то отношения – я стал вписываться в эту систему. Но первые дни – это как раз были рождественские праздники 80-го года – я провел под «шконкой» и говорил себе: для такого человека, как ты, здесь, вероятно, и место в этой стране.
Позиция Азадовского, занятая им при первом допросе 19 декабря 1980 года, оставалась неизменной: он полностью отрицал какую-либо причастность к наркотику и продолжал обвинять милиционера Хлюпина, подложившего, по его убеждению, пакет с анашой. Все сокамерники были в курсе его ситуации, а потому, вероятно, оперативники, хорошо осведомленные о разговорах в камере, понимали, что вызывать Азадовского на допрос не имеет никакого смысла.
Именно в Кресты к нему пришел адвокат. Это был не обязательный адвокат, какой полагается каждому арестованному и каких на жаргоне именуют «положняковый», а не без труда найденный друзьями. Им оказался маститый ленинградский адвокат Семен Александрович Хейфец (1925–2012), который позднее, уже в 1990-е годы, слыл легендарным, а под закат жизни почитался в адвокатском сообществе едва ли не наравне с А.Ф. Кони: был награжден званием «Почетный адвокат России» и стал обладателем золотой медали имени Ф.Н. Плевако – высшей награды российской адвокатуры.
Но в тот момент Азадовский не слишком мог оценить талант Хейфеца – он имел с ним только одну-единственную (да, именно так: первую и последнюю) встречу 18 февраля 1981 года – при закрытии уголовного дела. Хейфец, который пришел на встречу со своей помощницей (Аллой Казакиной, выпускницей юрфака), был немногословен; никаких сведений с воли от него получить не удалось. Но составленные им ходатайства – они касались в основном истребования необходимых для суда материалов – были вполне профессиональными.
У других заключенных свидания с адвокатами происходили часто, и товарищи по нарам возвращались всегда со свежими сведениями, а то и сигаретами или жевательной резинкой. К Азадовскому же, судя по всему, адвокатов просто не допускали, тем самым лишив его права на защиту. Но и долгожданная встреча с защитником обернулась для него горьким разочарованием. Хейфец ничего не сообщил ему о Светлане, лишь его помощница вскользь упомянула, что та полностью признала вину. И еще одну фразу, что-то вроде: «Пытается и Вас выгородить, дала показания…» Это совпадало с тем, что Азадовский слышал от Арцибушева 19 декабря. Кроме того, он только теперь узнал, что его уголовное дело выделено в отдельное производство, что вообще не поддавалось никакому разумению.
Ни Хейфец, ни его помощница не сообщили Азадовскому самого главного, о чем они сами наверняка знали: что суд над Светланой уже назначен и что он состоится на следующий день – 19 февраля.
Конечно, Азадовский был не первым советским узником, попавшим в ситуацию полного неведения. Он, однако, не до конца понимал, что отсутствие вызовов на допросы и встреч с адвокатом – давно отработанная тактика: следователь, если ему это нужно, стремится лишить подследственного каких бы то ни было соприкосновений с «волей». Об этом свидетельствует Владимир Буковский:
Главное оружие следователя – юридическая неграмотность советского человека. С самого дня ареста и до конца следствия гражданин Н. полностью изолирован от внешнего мира, адвоката увидит, только когда дело уже окончено. Кодексов ему не дают, да и что он поймет в кодексах? Вот и разберись: о чем говорить, о чем не говорить, на что он имеет право, а на что – нет?
Следует сказать, что согласие адвоката Хейфеца защищать Азадовского порадовало далеко не всех. Особенно недоверчиво были настроены те, кто понимал суть процессов такого рода и что-то знал о них, хотя бы из собственного опыта. Ведь Хейфец был не только известным адвокатом, но и адвокатом с так называемым допуском, и с его именем связывались дела, в которых он не слишком помог своим подзащитным.
Об этой системе «допусков» пишет адвокат Дина Каминская (1919–2006), защищавшая в свое время таких именитых «врагов советского государства», как Владимир Буковский (1967), Юрий Галансков (1967–1968), Анатолий Марченко (1968), а потом лишенная статуса адвоката и вынужденная в 1977 году эмигрировать:
По действующим законам все адвокаты могут вести во всех существующих в стране судах любые уголовные и гражданские дела. Однако в действительности права адвокатов и подсудимых нарушаются самим государством. Я имею в виду систему допуска.
Суть этой системы заключается в том, что по делам, расследование по которым производилось КГБ (это почти все политические дела, а также дела о незаконных валютных операциях, связанных с иностранцами, и некоторые другие), допускаются только те адвокаты, которые получают специальное на то разрешение.
Напрасно специалисты по советскому праву стали бы искать в законах СССР какое-либо указание или намек на систему допуска.
И уголовно-процессуальный кодекс, и «Положение об адвокатуре» исходят из полного равенства всех членов коллегии. Ни опыт, ни способности не дают никаких преимуществ ни в праве на выступление в любых судах и по любым делам, ни в размере гонорара. Фактически же неравенство существует. И это неравенство определяется лишь степенью политического доверия адвокату. Формальным показателем этого доверия является наличие «допуска».