Президиум коллегии, по согласованию с КГБ, определяет число адвокатов, которым такой допуск предоставляется. (В Москве его имело примерно 10 % от общего числа адвокатов, то есть 100–120 человек.)
Допуск всегда дается всем членам президиума коллегии, всем заведующим и всем секретарям партийных организаций юридических консультаций. Кроме того, от каждой консультации допуск получали 3–4 рядовых адвоката, чаще всего члены партии. Я в течение нескольких лет тоже имела такой допуск. (Наверное, я была не единственная, но вспомнить, кто еще из беспартийных имел допуск, не могу.)
Надо подчеркнуть, что нельзя ставить знак равенства между допуском адвоката по делам, расследуемым КГБ, и обычной формой получения допуска к секретной документации, которая существует для всех граждан Советского Союза, работающих на секретных предприятиях. Это неравнозначно потому, что большинство тех дел, по которым адвокату требуется допуск, не содержит никаких секретных сведений и документов и часто дела эти даже слушаются в открытых судебных заседаниях.
Государство, которое строго контролирует любое публичное высказывание, имеющее идеологический или политический характер, не могло дать согласие на неконтролируемое использование судебной трибуны адвокатом, не прошедшим дополнительной проверки на политическое послушание. Я довольно быстро была лишена допуска. Не за разглашение каких-то секретных сведений, которых, кстати, ни в одном деле, рассматривавшемся с моим участием, вообще не было. Я лишена была допуска по той причине, что не выдержала этого экзамена на политическое послушание.
О том, какой шлейф тянулся за Семеном Александровичем, можно понять из фрагмента записок его однофамильца – Михаила Рувимовича Хейфеца, арестованного в 1974 году и обвиненного по статье 70 УК РСФСР за предисловие к самиздатскому собранию сочинений Иосифа Бродского, изготовление копий эссе Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» и тому подобные вещи. Он был осужден на 4 года ИТЛ и 2 года ссылки и после освобождения в 1980 году уехал в Израиль. В своей книге воспоминаний он делает отступление о «еврейских» профессиях, совсем не лишнее в контексте нашего повествования:
Или возьмем другую «еврейскую» работу: адвокаты с «допуском» к особо важным делам, то есть делам, которые ведет КГБ. Моя жена со смешком рассказывала после суда: «Знаешь, Мишка, я хотела нанять тебе русского адвоката – ну, чтобы не создавалось впечатления, что свой своего покрывает, – ни одного русского не нашла». Так вот, в лагере этих адвокатов зовут «карманными»: они находятся в кармане у КГБ – из одного кармана оно вынимает тебе прокурора, из другого адвоката. Адвокаты, важнейшие помощники следствия на процессе, используются КГБ для выполнения таких тонких дел, которые собственным дуболомам из аппарата не под силу. Именно такую роль, «подстилки КГБ», например, сыграл – увы! – мой однофамилец адвокат Хейфец на процессе моего товарища В. Марамзина, склонив его к «чистосердечному раскаянию» и «отпору Западу» – сами следователи не могли бы сделать это лучше. Но Хейфец из лучших: за политические услуги, оказанные обвинению, он умеет выбить значительное снижение срока заключения, остальные не требуют и этого, радуясь лишь похвале презирающих их кагебистских шефов…
Владимир Марамзин был арестован, как и Михаил Хейфец, в 1974 году за составление машинописного собрания сочинений Иосифа Бродского, а также за распространение запрещенной литературы – книг М. Джиласа, А. Солженицына и др. На суде в феврале 1975 года он признал свою вину и написал покаянное письмо, переданное через МИД СССР во Францию и опубликованное в газете «Le Monde», а по-русски – в «Ленинградской правде» от 21 февраля. В результате такого беспрецедентного раскаяния он получил 5 лет лишения свободы условно, с разрешением выехать во Францию (куда и прибыл в том же году). Обосновавшись в Париже, Марамзин много сделал для правозащитного движения (рассказ о его помощи Азадовскому, с которым он был знаком лично, впереди).
Что касается такого «раскаяния», которое в общем-то можно назвать сделкой со следствием, то вряд ли найдется человек, который осмелится сказать что-либо порицающее в адрес Марамзина. Тот, кто уже находится в узилище и кому грозит длительный срок, имеет, нам кажется, право сделать выбор в пользу свободы, избежав таким образом нескольких лет заключения. Нужно понимать состояние этого человека, по сути находящегося на дыбе. А поскольку в 1970-е годы советская власть стала проявлять гуманность и попросту высылала диссидентов за границу, то не будем упрекать тех немногих счастливчиков, которым удалось этим воспользоваться.
Проблема в том, что намного чаще такие сделки заканчивались не освобождением в зале суда с последующей отправкой в Париж или Вену, а реальным сроком, который потом еще и «накручивался» в тюрьме или на зоне. Когда же обвинение выступает со статьей, подразумевающей в качестве наказания высшую меру, то покаяние может и не повлечь за собой реальных последствий – человек в этом случае кается без всяких надежд на освобождение, только ради сохранения жизни. Вспомним дело ленинградского распорядителя Фонда Солженицына В.Т. Репина, арестованного в 1981 году; он дал обширные признательные показания и был приговорен к двум годам заключения и трем высылки, хотя поначалу ему грозило наказание вплоть до высшей меры. Об этом деле сообщает ленинградец Валерий Ронкин (1936–2010), бывший политзаключенный:
Я очень боялся за судьбу Вени [Иофе] и других людей, которых называл Репин. Тогда я еще не знал, что Репина чуть ли не год пугали расстрелом, арестом жены и помещением ребенка, родившегося уже после его ареста, в детский дом. Жаль хорошего парня, которого изломала система.
Адвокат Хейфец был участником громких политических процессов как задолго до 1981 года (например, нашумевшее «самолетное дело» – о попытке захвата самолета 15 июня 1970 года группой отказников-евреев), так и позже, однако его бывшие подзащитные отзывались впоследствии о его «помощи» на удивление единодушно. Когда в 1983 году за хранение запрещенной литературы был арестован очередной ленинградский «политический» – филолог М.Б. Мейлах, то и ему по счастливой случайности достался тот же самый защитник, о котором он спустя несколько лет напишет: «Появился адвокат Хейфец (о котором нельзя даже было сказать “адвокат – нанятая совесть”, так как совести он не имел)». Относительно пользы, которую этот адвокат мог оказать, М.Б. Мейлах делает такую ремарку: «Совершенно бесполезный адвокат, по моим представлениям, годный лишь служить почтальоном». Здесь еще раз отметим: Хейфец в деле Азадовского на себя не взял даже скромной роли почтальона.
В любом случае парижская «Русская мысль», в которой к тому времени уже активно сотрудничал упоминавшийся выше В. Марамзин, никоим образом не могла знать, как и почему Хейфец вошел в дело Азадовского. Однако вывод газетой был сделан следующий: «Факт назначения С. Хейфеца адвокатом Азадовского еще раз указывает, что реально этим делом занимаются органы госбезопасности».
Вернувшись в камеру после встречи с Хейфецем, Азадовский стал обдумывать ситуацию. Как узнать, что происходит со Светой? Что значит «дала показания»? Пытается выгородить? Это могло означать лишь одно: Светлана, все обдумав и взвесив, пытается взять на себя еще и те эпизоды, которые следствие инкриминирует ему. Цель – снять с него обвинение, поставить суд перед необходимостью его освободить.
Но так ли это? Как узнать правду? Можно ли связаться со Светой – она ведь находится совсем близко, на женской половине Крестов. Эти мысли неотступно сверлили мозг, угнетали его и мучили. Что придумать?
Найти выход ему помог один из сокамерников.
Он был посажен то ли за кражу, то ли за мошенничество и проходил, сколько можно было понять из его глухих проговорок, по ведомству БХСС (Главного управления по борьбе с хищениями социалистической собственности МВД). На вид он был чистый аферист – обаятельный еврей, умный, острый на язык… Звали его Вадим Розенберг (но в камере называли Фимой); его слова и мнения были, как правило, дельными, в отличие от детского лепета остальных сокамерников. И довольно быстро в том мире, в котором, как известно, не верят – не боятся – не просят, у Азадовского появился товарищ. Фима действительно старался помочь ему морально, участливо выслушивал, подсказывал, давал советы. В сущности, он оказался в тот период единственным собеседником Азадовского, с остальными было просто не о чем говорить. (В ретроспективной оценке это обстоятельство также представляется частью общего замысла, который реализовывался в отношении Азадовского.)
Конечно, в глубине души он не слишком доверял Фиме и совершенно не откровенничал с ним: не делился своими мыслями по делу, не называл имен, не сообщал фактов… Но Фима и не настаивал, понимая обстоятельства, однако всячески подчеркивал, что готов помочь. А коммуникативные таланты у него были блестящими – в этом Константин мог не раз убедиться. Розенберг запросто общался с теми, кто является в тюрьме посредником между заключенными и внешним миром: с «баландёрами» (осужденными, раздающими еду) и «контролерами» (надзирателями); именно через них и осуществляется обычно отправка и доставка «маляв». Азадовский не раз видел, сколь успешно Фима оказывал содействие своим сокамерникм – «малявы» уходили по адресу, затем приходил ответ… Что это также могло быть оперативной «игрой», ему вовсе не приходило в голову.
Что беспокоило Азадовского намного серьезней, так это «дружеские» поползновения Фимы иного рода. В своей жалобе в ЦК КПСС от 15 февраля 1982 года он писал: «Я был помещен в камеру с намеренно подобранными в ней заключенными, и один из них, В.Г. Розенберг, постоянно и целенаправленно провоцировал меня на действия, наказуемые по ст. 121 УК». Статья эта карала за мужеложество, притом срок по ней был до 5 лет. Другими словами – мы можем это утверждать определенно, – ленинградские органы, желая вменить Азадовскому еще какую-либо статью (история с фотографиями – одна из таких попыток), прощупывали его на предмет гомосексуальных наклонностей, с тем чтобы в случае положительного эффекта спровоцировать его на какие-либо действия, а затем осудить еще и по 121-й статье, которая, как известно, не обещает осужденному легкой жизни в ГУЛА